Бурный пиар Большого театра, организованный по случаю премьеры "Руслана и Людмилы" к надвигающемуся 200-летию основоположника русской музыкальной классики - Михаила Ивановича Глинки, возымел действие. Конечно, 200 лет Глинке - это не 300 лет Петербургу, но тоже звучит гордо. "Руслан" ведь - почти что национальный реликт, наша самая-самая сказка - еще русско-киевская, да еще и пушкинская, да еще и опера, "прорубившая окно" в музыкальную Европу. Так что мимо пройти никак нельзя.

А тут еще приуроченные к премьере атакующие "сенсации" - научные открытия, совершаемые учеными консультантами прямо во время подготовки спектакля, их неутомимые дискуссии в прессе и на конференциях с пересчитыванием найденных рукописей - то семь, то девять, тысячи свежих страниц. В общем, последней премьерой Большого театра заинтересовался даже Президент, никогда не баловавший вниманием главную оперную сцену.

Его появление на премьере в царской ложе в окружении министра культуры Швыдкого, неувядающего Хренникова и звезд Мариинки - Гергиева и прим - Лопаткиной и Нетребко - стало не меньшей сенсацией для томящейся в ожидании начала спектакля публики, чем открытие нескольких манускриптов оперы Глинки. Во всяком случае, в театре это событие наэлектризовало зрительный зал посильнее, чем звучание музейной рукописи Глинки.

Впрочем, удивляться нечему. Результатом оглушительного шума по поводу подлинников стало обещание сыграть главный берлинский "автограф" оперы в следующем году. На этот же раз публике предложили оценить работу главного дирижера Большого театра Александра Ведерникова по восстановлению модного нынче "аутентичного" звучания глинковского оркестра. То есть послушать инструменты эпохи Глинки.

Весь пафос научных достижений Большого театра и свелся к звучанию этих оригинальных, специально закупленных для спектакля "фанфарных" медных, старинного фортепиано-стола, "шелестящих" стеклянных гармоник. Было не только слышно, но и всем хорошо видно. Гармоники торжественно водрузили на сцену. Оркестр театра, обряженный в белые, на манер эмигрантских, комплекты "ля рус", поднятый из оркестровой ямы, как главный герой нынешнего "Руслана", тоже красовался по бокам сцены. Однако особых акустических преимуществ при таком раскладе не проявилось: фортепиано фальшивило, нежные гармоники прошелестели короткий фрагмент и исчезли. Пожалуй, только медные звучали с особой, "пустоватой" краской, так подходящей к игрищам Черномора.

Конечно, партитура могла бы прозвучать и интереснее, если бы Ведерников, следующий своей обычной манере "обмывания" каждой фразы, не превратил оркестровое звучание в какой-то унылый, растянутый по темпам бесконечный поток. Даже сверкающая музыкальным огнем - "brio", "Увертюра к "Руслану", звучала плоско и безрадостно, заставляя напрочь забыть о фантастически-увлекательном мире волшебной сказки.

О сказке заставляло забыть и зрелище, выстроенное на сцене питерским режиссером Виктором Крамером и художником Александром Орловым. Выполненное по европейскому стандарту полуконцертного исполнения, оно должно было открыть "дорогу" музыке. Но смотрелось местами скучно и претенциозно. Белые гигантские кубы-коробки, в которых теснились женские и мужские хоры и медный оркестр, стулья с вращающимися спинками-зеркалами, на которых верхом мчались оперные персонажи в поисках Людмилы, торчащие по локоть из полового покрытия женские руки, выплясывающие танцы под пение волшебницы Наины.

Публика заметно оживлялась, прикрывая глаза и отворачиваясь, когда в руках хористов и солистов появлялись стремительно вращающиеся и нещадно слепящие в глаза сверкающие золотые пирамидки - вероятно, намек на какие-то эзотерические тайны. Волшебница Наина водружала целых пять таких пирамидок на голову Фальстафу, и он, удерживая баланс, должен был исполнять знаменитую каватину "Близится час торжества моего..." с обещанными "новыми" тактами из автографа. Конечно, такты уже никто не считал, все с замиранием следили: свалятся пирамидки с головы или нет.

Вслед покидавшим в середине спектакля царскую ложу гостям со сцены раздавалось не слишком удачное, возможно - от волнения "зажатое", пение. На уровне прозвучала только партия Гориславы в исполнении Марии Гавриловой. Ее глубокое сопрано, легко скользящее по всем регистрам, единственное напомнило о мечте Глинки написать русскую оперу "на итальянский манер", в стиле "бельканто".

Что тут можно сказать о пользе науки в опере. Возможно, что в следующем году мы услышим целые тысячи неожиданно звучащих страниц берлинской рукописи Глинки, ведь в Большом планируют продолжить театральные эксперименты с "Русланом". Но, как показывает опыт, для наслаждения искусством вовсе не требуются многотрудные научные изыскания. И выступивший буквально на следующий день в Большом зале консерватории Оркестр японского радио и телевидения доказал это, исполнив Увертюру к "Руслану и Людмиле" с таким огнем, что даже у "русской тройки" бы дух захватило. Ей-богу, такого бы коня нашему Руслану, а не баснями его кормить. Может, тогда и получится "аутентично".