Композитор Исаак Шварц живет в неблизком пригороде Петербурга - поселке Сиверская. В город переезжать не хочет. И даже бывает там редко: по делам или на собственных юбилейных концертах. Недавно ему исполнилось 80 лет. За его спиной музыка к 110 художественным фильмам и 35 драматическим спектаклям. Собственные аранжировки его песен исполняют Андрей Макаревич и Гарик Сукачев, да и многие его песни просто разошлись на цитаты в народной памяти, это ли не истинная слава? Хоть Шварца и называют Сиверским затворником, однако мало чей дом славится столь радушным гостеприимством. Если Вы заслужите расположение хозяина дома, то он покажет и легендарную комнату, в которой ночевал Акиро Куросава и сочинял "Путешествие дилетантов" Булат Окуджава. А если начать перечислять гостей, которые бывали приняты здесь, то получится просто антология российской культуры. Или мартиролог. Это - кому как нравится. Ведь Шварц - один из немногих оставшихся на свете живых свидетелей "советской" эпохи.

Исаак Шварц: Я родился на Украине в 1923 году в небольшом украинском городке Ромны, бывшей Полтавской губернии. Недалеко находился город Прилуки, где была расположена воинская часть генерала - супруга Анны Петровны Керн. В Полтаве, как известно, проживал Владимир Короленко. Из Ромны родом и известный в будущем виолончелист Даниил Шафран. А композитор Исаак Дунаевский - из маленькой деревеньки Лохвицы. Так что, места наши известные. Моя семья покинула те места, когда я был еще ребенком. Единственное, что я знаю про своих предков: они были родом из Литвы.

РЖ: А фамилия Шварц?

И.Ш.: Шварц - немецкая фамилия. Видимо, мы произошли из немецких евреев. По отцовской линии среди моих предков были лица духовного звания. Мой дедушка - раввин. При советской власти преследовались представители духовенства, и моя семья, как и многие другие, старалась скрывать свое прошлое. Впрочем, Советская власть и не способствовала тому, чтобы люди помнили своих предков. Надо было думать о будущем и, наоборот, пытаться скрыть свое происхождение. Письма, дневники, мемуары - все предавалось огню. Когда мне было лет семь, мы переехали в Ленинград. У нас была хорошая дружная семья, трое детей - я и две старших сестры. Мама окончила институт в Киеве и преподавала в школе русский язык и литературу. Она дожила до глубокой старости и умерла уже тут, в Сиверской. Судьба отца сложилась трагически, но об этом позже. В 1912 году он окончил Петербургский университет. По профессии он был историк и остался преподавать в Университете. Позже, когда его изгнали из Университета, ему пришлось забыть про свою профессию - а тогда многих выгоняли...

РЖ: А какая была формулировка? За что?

И.Ш.: Ну, какая тогда могла быть формулировка?! Ни за что! Это касалось многих инакомыслящих. Видимо, как я теперь понимаю, это был год 1929... Приезжал "представитель" из Москвы, в Университете было собрание... Отец любил шутить... Тогда люди были не очень политически подкованы и никто не думал, что за разговоры можно попасть, в худшем случае, в тюрьму, а в лучшем - сразу под расстрел.

РЖ: Почему: лучшем?

И.Ш.: Чтобы не мучаться.

РЖ: Это были уже тридцатые годы?

И.Ш.: Нет, репрессии начались значительно раньше. Первая волна была еще при Ленине: выгоняли за пределы страны весь цвет российской интеллигенции - интеллектуалов, крупнейших философов... Я сейчас говорю не о массовых репрессиях, которые, действительно, начались в тридцатые годы. Точнее - с 1935 года, когда кто-то убил Кирова...

РЖ: Как кто-то? Николаев - муж его секретарши, это же известно.

И.Ш.: Да, выстрелил непосредственно он, но после этого стали массово высылать людей из Ленинграда. В 1935 году. Потом это продолжалось все время и достигло своего апогея уже в 1937 году, когда начались массовые аресты и высылки так называемых "членов семей врагов народа". В общем, что говорить, это был сталинский кровавый беспощадный режим устрашения. Не просто уничтожения своих врагов. Да и не врагов. Наоборот, он уничтожал людей преданных, честных и порядочных коммунистов. Сейчас не принято об этом вспоминать, но это, увы, было именно так. И я отвечаю за каждое из своих слов. Надо было испугать всех. Он приходил к личной тоталитарной власти, чтобы делать все то, что он хотел делать. Он был умным беспощадным и кровавым диктатором, который вошел бы (по масштабам содеянного) в первую пятерку диктаторов в истории человечества. Так вот, в тридцатые годы моего отца выгнали из Университета, ему запретили заниматься научной деятельностью. Он пошел на курсы бухгалтеров и стал работать бухгалтером в жилищной конторе - ЖАКТе, как тогда называлось. Моя мама тоже уже не преподавала в школе, а работала счетоводом вместе с отцом. Таково мое социальное происхождение. В доме у нас часто звучала музыка...

РЖ: Вот откуда взялось увлечение музыкой?..

И.Ш.: Нет, у меня был очень музыкальный дед по линии отца. Тот самый Шварц из духовного звания. Был любопытный случай в его жизни, в самом начале тридцатых годов. Правительству нужны были деньги на индустриализацию страны: многих сажали в тюрьму. Называлось это: "посадка за золото".

РЖ: Это что, как у Булгакова в "Мастере и Маргарите"?

И.Ш.: Людей, у которых могло быть золото, - из "бывших", "служителей культа", нэпманов - сажали в тюрьму. Большой дом еще только строился в преддверии больших посадок. Людей сажали в подвалы Управления ГПУ на Гороховой улице, дом 2. Как рассказывал дед, в очень тяжелые условия. Было жарко натоплено. Все стояли. Некуда было падать, не то что лечь или сесть. При этом оконные фрамуги были открыты и дул сильный сквозняк. Люди долго не выдерживали. Пытки еще не были разрешены. Сталин до этого еще не додумался. Но людей уже пытали таким утонченным способом. Или им давали селедку, но не давали воды. А дед мой был человеком бедным. Он там подружился с крупным представителем русской православной церкви. На всю жизнь. Но позже они встречались, обсуждали вопросы веры. Это было интересное братание конфессий. В конце концов, освободили и того, и другого: у обоих брать было нечего. Так что они отделались легким испугом. Дед подхватил в этом подвале воспаление легких. Они оба вскоре умерли.

РЖ: Так как же Вы стали заниматься музыкой?

И.Ш.: Я начал заниматься, когда мне было лет восемь. В доме художественного воспитания детей. Это был изящный старинный особняк по улице Чайковского, дом 29. Помню хорошо: на углу, где теперь расположено бюро пропусков "нашего" Большого дома стояла красивая церковь с голубым куполом и серебряными звездами. Я ленился, конечно. Сестра моя старшая уже занималась в Консерватории и была довольно продвинутой пианисткой. Много играла. К ней приходили в гости певцы, пианисты, скрипачи, виолончелисты. Она была очень симпатичной девочкой, и за ней многие ухаживали. В нашем доме бывали тогда еще молодые Георгий Свиридов, Иван Дзержинский, Василий Павлович Соловьев, которого позже окрестили Седым (у него просто были светлые волосы), Николай Карлович Ган... Об этом я узнал, к сожалению, недавно. Хотя мы с ними много лет были близко знакомы, никому и в голову не приходило, что в юношеские годы они бывали в нашей семье. Это я к чему рассказываю: у нас в доме всегда звучала музыка.

РЖ: Вас учили играть на фортепиано?

И.Ш.: Да, на рояле. У очень хорошего учителя - Аркадия Семеновича Замкова.

РЖ: Отца арестовали?

И.Ш.: В самом конце 1936 года нашу семью постигло большое несчастье: моего отца посадили в тюрьму. Уже во вновь отстроенную, в Большом доме. В марте 1937 года спецколлегия Леноблсуда приговорила его к пяти годам тюрьмы. По тем годам, это был пустяшный срок и, как шутили конвойные, "его дают ни за что". Тогда еще не было пика репрессии, репрессивная волна только набирала обороты, поэтому моего отца еще как бы судили, была видимость...

РЖ: ...справедливости?

И.Ш.: Да нет, какой справедливости, в этом контексте это слово нельзя употреблять. Какой справедливости? Его "взяли" - больного человека, у которого, видимо, был инфаркт, у него болело сердце, он лежал дома. Потом, когда узнали, что он стал двигаться по комнате, его элегантно и мягко "взяли": ему принесли повестку, он пошел, мама его сопровождала. Он даже не понимал, по какому поводу, потому что люди тогда были абсолютно ни в чем не виноваты. Ему не дали спать в течение трех ночей: день и ночь. Потом нам еще дали свидание - тогда еще давали свидания. Мама спросила: "Как же ты на себя такую нелепицу подписал?" (А он подписал, что вел антисоветские разговоры с другим человеком - его другом, которого тоже посадили. ) Отец ответил, что был в обморочном состоянии и готов был подписать все, что угодно. Его приводили в чувство, обливая водой. Вот такая была пытка лишением сна. Это еще из мягкого либерального пыточного ассортимента. Он все подписал, ему сразу же дали свидание. Ведь в чем отличалась резко работа НКВД от гестапо. (Об этом говорят люди, которые сидели и там, и там.) В гестапо было так: если человек что-то совершил, его пытали тоже, но если он оказывался ни в чем не виноват, то его отпускали.

РЖ: Откуда Вы это так хорошо знаете?

И.Ш.: Тогда многие из жертв фашистского режима переезжали в качестве политэмигрантов в Россию. Множество таких людей было среди наших знакомых - немцев, которые рассказывали про пришедших к власти в Германии нацистов. Шел только еще 1935 год... Для нашего НКВД важно было не это: человек, который вел допрос, знал прекрасно, что ты ни в чем не виноват, но ему надо было обязательно "вышибить" признание. Ему важна была не истина... вот в чем кошмар и иезуитство сталинского произвола...

РЖ: А как Вы относитесь к людям, которые сейчас выходят на улицы с портретами Сталина?

И.Ш.: Думаю, что это - протест. Вопрос это сложный. Однозначного ответа на него я не вижу. В чувствах этих людей намешано многое. Тут и протест против негативных явлений нашей жизни, тут и ностальгия по тем положительным явлениям, которые бесспорно были в нашем прошлом, тут и тоска по "сильной" руке, которая одним махом "по-сталински" навела бы порядок во всем. Эти люди видят, что сейчас жизнь тяжелая, но им кажется, что при Сталине она была легче. Да, во многом это так. Не было такой страшной коррупции, не было такого резкого разделения на бедных и богатых, как бы существовала "уверенность в завтрашнем дне", а сегодня ее нет. Но можно ли забыть о тех бессмысленных жертвах, о гибели миллионов ни в чем неповинных людей, о голодных трудоднях крестьян, о безжалостных сталинских указах... Сталин - виновник того, что во время войны мы понесли потери во много крат превосходящие те, которые могли бы быть. Я Вам приведу слова моего многолетнего хорошего знакомого Юлиана Семенова, который писал сценарий про Дзержинского уже во времена Брежнева и пользовался большой симпатией товарища Андропова, руководившего нашим КГБ в те годы. Ему нужен был материал о ком-то из соратников. Ему сказали, что этого человека хорошо знал Лазарь Моисеевич Каганович - один из ближайших подручных Сталина. Тоже руки по локоть в крови были у него. Этот старик, который уже находился на пенсии, принял Юлиана Семенова. И когда тот спросил про человека, который его интересовал, то, задумавшись немного, Каганович сказал: "Да, да, он тоже попал в нашу мясорубку". Он произнес это совершенно бесстрастно. Значит: о том, что это была мясорубка, знали и те, кто был наверху.

РЖ: Как складывалась Ваша судьба после ареста отца?

И.Ш.: Через три месяца после того, как осудили моего отца, летом 1937 года в Ленинграде началась массовая высылка близких родственников, жен, детей так называемых "врагов народа". Маме дали направление в Киргизию, в город Фрунзе. Условия высылки были весьма гуманными: дали три дня на сборы, разрешили каждому взять по 16 кг... Это было гуманно. Я не могу сказать, что с нами обращались негуманно. Когда мы приехали, то местное НКВД занялось нашим устройством. Всюду люди. Были не только заплечных дел палачи, но и люди, которые просто работали... Да, там было тяжело и трудно. Прежде всего, с жильем. Мы жили в маленькой комнате, в которой помещались две-три семьи. Сосланных было очень много - из Ленинграда, из Киева, из Москвы... "Эти из наших", - говорили мы, встречая новых поселенцев, вне зависимости от того, были ли они из дворян или коммунистов-ленинцев. Всех объединяло общее горе. Жили дружно. Старались помогать друг другу. Это был блестящий образец бесклассового общества. Конечно, были среди нас и информаторы, но все держали рот на замках. Часто собирались вместе. Эти обездоленные и несчастные люди сидели без работы. Постепенно их устраивали на службу местные органы внутренних дел, которые внимательно, заботливо даже относились к ссыльным. Местное население большей частью на нас смотрело как на прокаженных, в чем-то виноватых... Но мы встречали и ссыльных - раскулаченных - начала тридцатых годов. (Вокруг Фрунзе были целые украинские поселки.) К ним местное население относилось хорошо, с пониманием и сочувствием. Мы не были ущемлены ни в каких правах, нас никто не избивал, но в материальном отношении жизнь была очень тяжелой. Безработица: сразу столько новых людей. Но что мне дала эта ссылка хорошего? Среди этих людей было много умных образованных и талантливых в разных областях искусства, науки... Я там встретился с людьми, которые на меня оказали огромное влияние. Тогда я должен был уже работать, зарабатывать деньги для моей семьи. Мама была учительницей литературы, но не имела права работать: боялись, как бы она не совершила идеологическую диверсию среди детей... Шучу, конечно, но именно так и было. Она пошла на курсы - экономиста-плановика и устроилась работать на фабрику. Одна сестра была с нами, другая сбежала в общей суматохе: прямо в Ленинграде она куда-то уехала. Тогда такой хаос творился, что можно было просто исчезнуть и про тебя забывали. Я работал: преподавал музыку детям, начинающим изучать музыкальную грамоту, устроился пианистом в Киргизский театр оперы и балета. Надо сказать, что мне очень повезло. Среди ссыльных была и графиня Марья Эдуардовна Фере. Она очень гордилась знатностью своего рода, знала свою родословную от 13 века. Это была поразительная женщина. Она была знакома с семьей Толстых. До революции ее имение было недалеко от имения Черткова. Позже я даже читал о ней в трехтомнике воспоминаний Софьи Андреевны Толстой. Это была святая женщина, истинная "толстовка". Ее сын - Владимир Георгиевич Фере - был композитором. Он был свободным гражданином, но приехал из Москвы, чтобы, видимо, поддержать жизнь своей матери, которая была уже в довольно преклонных годах. Вот она и оказала огромное влияние на меня в отношениях к людям, к жизни. Она проповедовала идею не то чтобы непротивления злу насилием, а - помощи людям - в очень понятных и конкретных формах... Она носилась по городу Фрунзе в поисках людей, которым нужна была помощь. Хотя сама была ссыльной. Муж ее служил инженером на Московской железной дороге и был расстрелян в 1937 году. Сын не пострадал. Он-то и был моим первым учителем по композиции. Уроки были редкими, инструмента у меня не было. Именно там - в ссылке - и сформировалось мое мировоззрение и отношение к людям. Киргизию я часто вспоминаю с ностальгической теплотой, которая связана с теми людьми, от которых я впервые узнал имена Толстого, Достоевского, Мережковского, поэтов "Серебряного века"... Вечера поэзии часто бывали в нашем доме, поскольку мама оставалась очень гостеприимным человеком, несмотря на нашу скученность и нищету... Это было время, когда я пристрастился с чтению. Очень полюбил Диккенса - он до сих пор мой любимейший писатель. Я перечитал все, что было доступно. И потом я с радостью прочитал у Льва Толстого, что это один из тех писателей, которых он занес в "золотой фонд". И Льва Толстого, конечно, даже его статьи. Все это тогда - начиная с 14 и до 18 лет - я читал в городской библиотеке. Мы туда ходили со старшими - ссыльными. Я вообще не был ссыльным: дети не были ссыльными, но они вынуждены были уезжать с родителями, потому что отнимали квартиру и деваться было некуда, да и средств к существованию не было. Там я познакомился с родной сестрой Дмитрия Дмитриевича Шостаковича - Марьей Дмитриевной, - она тоже была в ссылке. Всегда вспоминаю о ней с величайшем теплом и благодарностью. Она удивительная женщина была. Мы часто с ней общались, и в дальнейшем она сыграла большую роль в моем личном знакомстве с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем.

РЖ: А как Вы впервые услышали музыку Шостаковича?

И.Ш.: По радио. Я приходил к городскому почтампту слушать радио (у нас же радио не было). Разница во времени: в Москве 9 вечера, во Фрунзе 12 ночи. Народа - никого. Я километра три отхаживал, чтобы послушать музыку. Передавали Пятую симфонию Шостаковича. Пожалуй, это был уже 1937 год. Медленная часть этой симфонии меня потрясла. Вы знаете, когда я ее слушал, то думал, что эта симфония про таких, как мои мать и отец...

РЖ: Как же Вы познакомились с Шостаковичем лично?

И.Ш.: Марья Дмитриевна дала мне письмо к своему брату. У меня было еще одно письмо - от Ольги Николаевны Бутон-Названовой. Это была легендарная женщина - тоже ссыльная, красавица в возрасте, просто Екатерина Великая. Когда мы ехали в ссылку, то, поскольку каждому было разрешено взять только 16 килограмм, все брали лишь самые необходимые вещи. Имущество не конфисковали, но оставшиеся вещи, как правило, раздавали соседям. Квартиру приходилось оставлять. В комиссионках тогда можно было за гроши купить рояль Стейнвей, потому что предложение превышало спрос во много раз. А вот Бутон-Названова привезла с собой не 16 килограмм вещей, а - рояль! Вы себе представляете?! Все на нее смотрели с недоумением и восторгом. Она была глуховата, в прошлом - известная певица, которая концертировала с Рахманиновым и другими крупными композиторами того времени. Так вот, она написала письмо к Борису Александровичу Арапову, профессору Ленинградской Консерватории, в прошлом ее близкому другу. Приехав в Ленинград, я сразу же привез Шостаковичу письмо от его сестры. Дмитрий Дмитриевич очень хорошо принял меня. Послушал мою музыку и дал мне записку к декану теоретико-композиторского отделения профессору Буцкому. Что же касается моей дальнейшей судьбы, то он сказал: "К сожалению, в Ленинграде я буду наездами. Вы можете посещать мой класс. Вы мало подготовлены, и я советую поступить в класс к профессору Арапову". Тогда я принес Арапову это письмишко рекомендательное от Бутон-Названовой. Арапов был замечательным педагогом и очень интересным и талантливым композитором, особенно к финалу жизни раскрылось его дарование. Многому он меня научил. В его классе я подружился с талантливым композитором и замечательным человеком Юрой Балкашиным, так рано ушедшим из жизни... С Дмитрием Толстым я до сих пор поддерживаю дружеские отношения... Мы пошли по разным путям, но не могу сказать, что его композиторская жизнь, так же как и моя, сложилась счастливо. Нет, обстоятельства были сложные.

РЖ: Как проходили Ваши консерваторские годы?

И.Ш.: Я поступил на композиторское отделение в класс профессора Арапова и проучился у него три года. Вышло "историческое постановление ЦК", в котором разругали весь цвет русской музыки: Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна, Мясковского, Шебалина... Естественно, это "историческое постановление" привело к сильным подвижкам: стали брать в невод и более "мелкую рыбу", заставляли студентов отрекаться от своих учителей. Время было трудное. Меня тоже вызвали в партком и предложили: "Выступи на собрании скажи, что Шостакович неправильно учил своих студентов. У тебя особое положение, мы знаем твою ситуацию. И тебе мы советуем выступить..." Я ответил: "Музыку Шостаковича я люблю и в своем творчестве нахожусь под влиянием его музыки. Я многому у него учусь. И выступить с осуждением его творчества для меня означало бы предать свои идеалы". На что последовал ответ: " Так ты, значит, выступаешь против постановления ЦК партии?!" Зная, на чем держалась демагогия того времени и учитывая свое "деликатное положение", я ответил: "Что вы, я всей душой приветствую историческое постановление и постараюсь писать музыку более демократическую..." И дальше, чувствуя, что партком просто так от меня не отстанет, сказал: "Я хорошо играю на аккордеоне, занимаюсь с самодеятельностью и, чтобы ближе узнать эстетические нужды народа, прошу дать мне годичный академический отпуск". В парткоме сидели неплохие люди, наверняка мыслящие также, как и я, поэтому вопрос этот был решен тут же. Вот почему я окончил Консерваторию не за пять, а за шесть лет. Я не стал подличать и предательством заниматься, но что было - то было, я спас свое лицо... Арапова потом тоже "вышибли" из Консерватории, позже восстановили, но уже не педагогом композиции - это же идеология! - а инструментовки. Заканчивал я Консерваторию уже у любимейшего ученика Шостаковича Ореста Александровича Евлахова. Сочинил патриотическую кантату "Дума о Родине" на слова Анатолия Чепурова... Позже написал симфонию, когда уже окончил Консерваторию. Так началась моя свободная жизнь композитора.

РЖ: На что же Вы содержали семью?

И.Ш.: Я все время работал в самодеятельности, давал частные уроки. Еще в Консерватории я много романсов писал на стихи Пушкина, Фета, Тютчева, Фета... Мои произведения исполнялись певцами - и Преображеской, и Шапошниковым...

РЖ: В те годы Вы и познакомились с Роальдом Мандельштамом?

И.Ш.: Да, где-то в начале 50-х годов, когда я начал заниматься профессиональной композиторской деятельностью. Большой театр заказал мне балет по тургеневской повести "Накануне", где в роли Елены Страховой должна была выступать Галина Сергеевна Уланова. Она очень хотела станцевать эту партию. Ее карьера уже шла к закату, хотя она еще была полна сил. И я начал работать над этим балетом. Но сначала у меня была идея написать оперу. Я собирал материал по Тургеневу в Публичной библиотеке. И случайно, по-моему, художник Сергей Рудаков, с которым я был немного знаком, меня познакомил с Роальдом Мандельштамом. Это был маленький, невзрачный, хилый, бледный человек, лет двадцати. Он говорил тихо, часто кашлял. Потом я узнал, что он страдает легочной формой астмы, а позже выяснилось, что у него сердечная астма. Он мне очень понравился, какой-то своей интеллигентностью и беззащитностью, невероятной для двадцатилетнего человека эрудицией и, как мне казалось, безупречным вкусом. Судьба его сложилась трагически. Настолько талантливых людей я мало в жизни встречал, но он был одним из обреченных... Он писал прекрасные стихи, как мне казалось, а я неплохо разбираюсь в поэзии. Как-то он пригласил меня к себе в гости. Его квартира - это было нечто страшное. Он жил в конце Садовой улицы у Калинкина моста, во дворе, в мансарде, в странной длинной комнате, очень бедно обставленной: стол, железная кровать и в беспорядке наваленные книги. Стены были увешаны картинами, как мне тогда показалось, авангардистскими. Я ему предложил написать либретто оперы. (Балетное либретто написал тогда молодой еще Александр Аркадьевич Белинский.) Параллельно шла работа над музыкой и развивалась наша дружба с Мандельштамом. Я, конечно, поинтересовался, не родственник ли он того Мандельштама, оказалось, нет, не родственник. Приходя к нему, я познакомился с его друзьями - молодыми художниками, которых постигла, как ни странно, одна судьба. Их всех выгнали из Средней художественной школы, видимо, за "левый" уклон в искусстве. Тогда в искусстве требовалось жесткое следование соцреализму. А их светочи были - французские импрессионисты и постимпрессионисты. Что ж? Ничего в этом страшного не было. Я видел импрессионистов в Эрмитаже, в музыке были гениальные импрессионисты - Равель, Дебюсси... Эти молодые художники писали интересные картины. Особенно мне нравились работы Арефьева... Я показал стихи Роальда Мандельштама маме Дмитрия Алексеевича Толстого - Наталье Васильевне - вдове Алексея Николаевича Толстого. Она была поэтессой, и более авторитетного человека я тогда просто не знал. Она дружила со многими русскими поэтами-авангардистами. Читала стихи и Мандельштама, и Гумилева... Когда я привел к ней Роальда, он произвел на нее очень сильное впечатление, она сказала, что это будущий великий поэт. В те годы он бедствовал, да и я не шиковал. Годы были тяжелые - начало пятидесятых - еще до смерти Сталина. Меня "закрутила" жизнь. Я был вовлечен в круговорот заказной работы. Надо было как-то жить. Должен признаться, что я старался "отходить" от его друзей. Там были радикальные разговоры, за которые могли и посадить, да и ко мне они относились, как ... к "признанному" советской властью - меня издавали, исполняли, я был членом Союза композиторов... Я удачно начал - мою симфонию исполняли в Филармонии. Они же не признавали никаких союзов - такого анархического склада были ребята! Каждый был в своем роде интересный собеседник, у каждого были свои взгляды. Там был такой Траугот, ставший впоследствии известным художником, был скульптор Преловский, покончивший жизнь самоубийством. Это была когорта людей, которые занимались чистым искусством и вели абсолютно нищенский образ жизни. Я попытался организовать материальную помощь Роальду Мандельштаму, в которой принимали участие и Вениамин Баснер, и Дмитрий Толстой... Мы просто подружились. У меня сохранились многие его стихи.

РЖ: У Вас его архив?

И.Ш.: Да, но не весь. Далеко не весь, но многое. Прелестные стихи - одна музыка. Я написал на его стихи музыку, он посвятил их мне. Он трагически умер в ужасающих условиях. Последние дни его жизни мы не общались - я жил в Доме творчества в Комарово и писал музыку к кино. Недавно я уже слышал по радио "Свобода", как какой-то человек, которого не было в их компании, рассказывал про Роальда, читал его стихи. Оказывается они ходили в списках.

РЖ: Некоторые даже опубликованы.

И.Ш.: Это - теперь, недавно опубликовали. Одна переводчица брала у меня его стихи. У меня было несколько таких рукописей. Скажем, рассказы очень талантливого прозаика Александра Морева...

РЖ: Говорят, что Вы были большими друзьями с Булатом Окуджавой..

И.Ш.: Да, он сам писал, что, видимо, мы с ним "одной группы крови". Нас путают по нашей музыке: мои песни называют песнями Окуджавы. Близкий по духу мне был человек...

РЖ: Вы были знакомы с Иосифом Бродским?

И.Ш.: Да, он был мне очень симпатичен тем, что его преследовала Советская власть - жестоко и несправедливо. По "Свободе" и по "Голосу Америки" я слышал подробный отчет о процессе над Бродским, и это меня к нему притянуло. Я полюбил его до того, как узнал. Но был случай, когда ко мне обратился Окуджава: "Знаешь Бродского? Он сейчас очень нуждается. Он к тебе зайдет, ты придумай какую-нибудь халтурку на студии". Но я уже знал стихи Бродского. Он приехал ко мне. С ним очень хотел познакомится Володя Венгеров, замечательный кинорежиссер, хороший мой друг, человек, который великолепно знал поэзию. Он и Швейцер - два неразлучных друга, когда мы в Москве собирались, то они могли до утра читать стихи - просто антологию русской поэзии. Вот, Володя хотел познакомится с Бродским. Он спрятался в маленькой комнате и так и не вышел. Пришел Бродский - скромный человек, с невероятно проницательным взглядом, немножко насмешливым и ироничным... Я сразу стушевался ужасно, почувствовал силу этого человека, и кто я в сравнении с ним... Как такому человеку можно было что-то предложить? Знаю, что мы понравились друг другу - он рассказывал своим друзьям. При встрече мы раскланивались. У нас было много общих знакомых. Мы много друг о друге знали, но встречаться - не встречались. И вот я как-то ехал с другом на машине домой, было лето, мы зашли в Чебуречную на углу Московского проспекта и Бассейной улицы. Смотрю: там сидит Бродский с какой-то симпатичной девушкой. Он подошел, обнял меня и расцеловал, говорит: "Это прощание, Исаак, я уезжаю, вернее, меня уезжают". Я ответил: "Ну и правильно Вы делаете, господь Вам в помощь!" Он так не хотел уезжать, с такой тоской говорил об этом. А уже через пару дней он уехал. А потом я принимал участие в сборе средств, чтобы издать полное собрание сочинений Иосифа Бродского, самиздатовское... Оказывается, Володя Марамзин был вдохновителем этого дела, он только вышел из тюрьмы, мы с ним были в приятельских отношениях... Но, вообще, я Вам скажу, что ни Булат Окуджава, ни я - мы не принимали участия в диссидентском движении. Мы им сочувствовали, я даже иногда думал, что там много случайных людей, которые хотят прославиться, там не все чисто было... Меня никто не приглашал к этому, я был уже побит жизнью, боялся за семью: что с ними будет, если меня посадят...

РЖ: А как Вы стали композитором фильма Акиро Куросавы "Дерсу Узала"?

И.Ш.: Чтобы найти композитора, Куросава полтора месяца по утрам дотошно просматривал сотни картин. Он фундаментально готовился к своему фильму. Меня он пригласил на разговор, услышав мою музыку к фильму "Станционный смотритель". "Мы легко нашли общий язык и очень понравились друг другу" - он сам об этом говорил в своих интервью. Куросава очень трогательный человек. Он каждый год присылал мне поздравления с праздником, может, у него целая контора, которая этим занималась, я не знаю.

РЖ: А Вы вообще выезжаете из Сиверской?

И.Ш.: Да, во Францию и в Японию (дважды), в Канаду. Я писал для них музыку, и они вызывали меня. Когда надо что-нибудь эдакое, то берут меня. И этим я горжусь.

РЖ: Встречались ли в Вашей жизни неудачи?

И.Ш.: Да практически одни сплошные неудачи. Вот, например, с балетом "Накануне", который должны была танцевать Уданова в Большом театре. Я был на той "Жизели", на которой она подвернула ногу, что-то порвала себе. Балет в Большом пропал. Потом его все же поставил Малый оперный театр, шел замечательно, но каким-то людям из обкома партии пришло в голову включить этот спектакль в культурную программу жены президента Турции. А там есть сцена, когда Инсаров рассказывает, что мы победили турков. А как в балете расскажешь? Персонажи дерутся и подминают турецкий флаг. Жена президента увидела эту сцену и упала в обморок: турецкий флаг обесчестили. Пошли телеграммы в Москву. В результате балет был снят. А ведь можно было просто убрать сцену с флагом. Да еще и приписали нам заговор международного сионизма.

РЖ: А как складывается судьба Ваших последних произведений?

И.Ш.: Вы знаете, в возрасте 77 лет я написал капитальное сочинение - Концерт для оркестра в семи частях "Пуримшпиль в гетто" памяти Рауля Валленберга. Его уже дважды исполняли в Петербургской Филармонии, в октябре 2002 года в Минске, в Москве. Владимир Спиваков уже записал компакт-диск.

РЖ: Вы себя чувствуете счастливым человеком?

И.Ш.: Нет.

РЖ: Как же: вы дожили до восьмидесяти лет и не чувствуете себя счастливым? Это же огромное человеческое достижение.

И.Ш.: Нет, я чувствую "как постепенно тлеет жизнь моя", как писал Тютчев. Да, меня узнают, поют, играют...На днях позвонила режиссер Алла Сурикова, которая снимает кино про военных: на съемках новобранцы захотели петь "Кавалергардов". Она спрашивала разрешения исполнить эту песню, я позволил. Многие мои песни стали народными, это и есть настоящая слава.

РЖ: Вы довольны своей жизнью?

И.Ш.: Вы знаете, в горьковском "Егоре Булычеве" герой говорит, что родился не на той улице. Я могу сказать про свое поколение, что все мы родились не на той улице. Я так завидую композиторам, которые вошли в профессию на пятнадцать-двадцать лет позже - они были избавлены от страшных идеологических шор. Когда помер Сталин - жизнь стала легче. Для нас было преступлением, скажем, изучать творчество гениального русского композитора Игоря Стравинского, это же чудовищно! Нельзя было играть Бартока или Веберна... Расскажу Вам случай (это не анекдот!) из времен борьбы с космополитизмом: один студент написал диплом о влиянии творчества Хандошкина (композитора-дилетанта 18 века) на последние квартеты Бетховена! Может, если бы я родился позже, то и в моем творчестве было больше раскованности, новаций и вкуса к экспериментам, как, скажем, у наших "корифеев" Сергея Слонимского или Бориса Тищенко... Мое кредо: музыку сочинять "умом сердца". Так ответил Афанасий Фет на похвалу Льва Толстого одного из своих стихотворений: "Я писал умом сердца". Эту же мысль высказывал в другой форме Петр Ильич Чайковский: "Пишите так, как Вам Бог на душу положит, не оглядываясь на то, что сегодня модно, а что - нет".

Беседовала Екатерина Ефремова