Поначалу, когда питерский фестиваль Early Music анонсировал концерт итальянца Паоло Пандольфо в Архангельском, это казалось не очень удачной шуткой. Москва - не то место, где можно делать сольный концерт виолы да гамба - инструмента тихого, с нежным, призрачным звуком, не рассчитанным на помещение больше маленького концертного зала. Иное дело - Питер: город, любящий старинные причуды, поглощенный своей стариной и никак не желающий принимать тот суматошный образ жизни, который диктует ему Москва. Однако карты легли так, что Пандольфо в минувшие выходные приехал именно в Первопрестольную - точнее, в ее окрестности, ибо Архангельское, единственный из московских музеев-усадеб, пока (слава Богу!) не попал в черту города. Более того, в старинном особняке сокрыт настоящий раритет - только что отреставрированный барочный театр, каких во всей Европе осталось лишь семь.

Впрочем, театр для Пандольфо тоже казался вселенскими просторами. Виола да гамба крайне далека от эстетики оперного жанра, насквозь светского по своей сути. Впервые услышавшим этот красивый инструмент с множеством поблескивающих в полумраке струн, могло показаться, что этот феномен европейской культуре вовсе не принадлежит. Это медитация, когда исполнитель посредством игры на инструменте на время замыкается в себе, сосредотачиваясь на своих внутренних ощущениях и стремясь установить контакт с неким источником духовной энергии. Рукоплещущая публика тут явно лишняя. Хотя, в случае Паоло Пандольфо, музыканта - не постесняюсь громкого эпитета - от Бога, заниматься вуайеризмом полезно и приятно. Параллельно музыкальной летописи, переносящей из Италии во Францию, а оттуда в Англию и Германию, Пандольфо тихим голосом рассказывал об истории инструмента и людях, к ней причастных. Рискну поспорить, что ни Тобиас Хьюм, ни Кард Фридрих Абель или дюжина других авторов, писавших в свое время для виолы да гамба, неизвестны никому, кроме узкого круга профессионалов. Что закономерно и правильно, если рассматривать музыку как некое религиозное явление. Индивидуальность растворяется в раз и навсегда установленном каноне, питая его новыми соками и постепенно становясь неотъемлемой его частью.

Обладающий несомненным сценическим магнетизмом Пандольфо свято чтит этот канон, дополняя его неподдельно индивидуальной интонацией. Вот звучит испанец Диего Ортис, и звук инструмента становится более окрашенным, интонация - нервно-обостренной, как обострена она на картинах Веласкеса и Эль Греко. Характерные зарисовки Хьюма, музыканта-дилетанта, писавшего свои пьесы в перерывах между солдатской службой, кажется, ведут прямо к Хогарту с его причудливой иронией и гротеском. Наконец, немец Абель - последний из плеяды композиторов-виолистов, выразительный и задумчивый, пропевший уходящему из музыкальной практики инструменту лебединую песню. В интерпретации Пандольфо каждый из них, не будучи великим, обретал значение и удивительную глубину переживания. Пандольфо же напомнил о том, что история музыки делалась многими музыкантами, а не только общепризнанными гениями.

И прежде всего, он напомнил о том, как, при кажущейся близости, эта музыка бесконечно далека от нас и нашего мироощущения. Как она тиха. Примеряя на своем инструменте эти оттенки тишины, он предательски разоблачал пороки публики, внешне вроде бы такой интеллигентной и понимающей. Ибо эту музыку способен испортить любой посторонний звук. Скрип неповоротливой видеокамеры. Щелчок затвора у фотоаппарата. Шорох полиэтиленового пакета, который некая старушка сдуру притащила с собой в зал. Мы разучились слушать тишину. И чем отчетливей осознается этот факт, тем более щемящим становится звук виолы, исчезающий в небытие.