Минувшей весной известный пианист и дирижер Владимир Ашкенази выступил в Москве с камерным оркестром Рейкьявика. Тогда он рассказал о своем проекте "Музыка и диктатура", в рамках которого были даны концерты в Лондоне, Кельне, Праге, Вене, Нью-Йорке. В декабре появилась возможность показать эту программу и в Москве. Безукоризненные по цельности художественного замысла концерты состоялись 6 и 7 декабря. В исполнении музыки Шостаковича, Прокофьева и Щедрина приняли участие оркестр "Новая Россия", хоровая капелла имени Юрлова, баритон Сергей Лейферкус, альтист Юрий Башмет, пианист Сергей Мусаелян, тенор Марк Такер и актриса Алла Демидова. В эксклюзивном интервью РЖ маэстро подробно рассказал о концепции проекта, о своих планах на ближайшие сезоны и о многом другом.

---

Владимир Ашкенази: Три года назад я подумал о том, что в 2003 году будет 50 лет со дня смерти Сталина и Прокофьева, и решил воплотить идею о конфронтации искусства и диктатуры. Сопоставить то, что композиторы хотели писать, с тем, что от них требовали. Это вопрос исторический, а не политический, мне хотелось рассказать о жизни композиторов в советское время. Оказалось, что в мире существует большой интерес к тому, например, почему Шостакович сочинял музыку к фильму "Падение Берлина": в Нью-Йорке, как и в Лондоне, были распроданы билеты на три концерта! Причем в Нью-Йорке в нашем проекте принял участие Евгений Евтушенко и читал свои стихи, а Вадим Репин сыграл первый скрипичный концерт Шостаковича. Второй концерт с нами исполнил Гидон Кремер в Лондоне.

Я изо всех сил старался привлечь внимание к проекту, написал статью в "Нью-Йорк таймс". Люди пошли не только на имена Шостаковича, Прокофьева, наши, их интересовала и тема. А проект этот - лично мой, и я в ответе за все. Мне хотелось сделать в Москве как минимум три концерта, но средств не нашлось: нам помогли только японцы, которые снимают фильм об этом цикле. Сам я выступаю бесплатно, но оркестр и солисты стоят денег. Мы просили о помощи Министерство культуры и прочие здешние инстанции, но все нам отказали. А я не мог отказать себе в этой идее, поскольку она связана с моей жизнью.

РЖ: Ваш проект демонстрирует художественный парадокс - вы сопоставляете произведения, сочиненные композиторами по зову сердца, с теми, которые писались по заказу. Однако парадокс получается двойной, потому что вторые зачастую не менее гениальны, чем первые, особенно у Прокофьева. Как это объяснить?

В.А.: Объяснить это невозможно: композиция - процесс мистический, а мы с вами сочинять не умеем. Навязанная тема может не нравиться композитору, но его талант все равно рождает красивую музыку. В кантате Прокофьева "На страже мира", которую мы исполняли, есть замечательная Колыбельная. А поется в ней про то, что своим счастливым детством мы обязаны одному человеку в Кремле. Притом это одно из лучших сочинений Прокофьева! Какова бы ни была идеология, каков ни был бы заказ, у композитора существует внутренняя цельность, которой он доверяется.

РЖ: То есть главная идея вашего проекта - показать эту внутреннюю цельность?

В.А.: Не совсем. Ведь Шостакович писал "массовую" музыку к фильмам только затем, чтобы написать и отделаться, - лишь бы бросить кость собакам. Ему было труднее, чем Прокофьеву: до 1948 года он никогда не прославлял Сталина, а тут пришлось озвучивать фильмы "Падение Берлина" и "Незабываемый 1919-й". Абсолютно идейная и "правильная" музыка, где нет ничего, кроме тоники и доминанты. Это не значит, что Шостакович не был цельным человеком - наоборот: он так их презирал, что не мог себе позволить написать для них что-либо стоящее.

РЖ: Вы много говорите о сложностях, которые испытывали композиторы в советские времена, но классической музыке тогда жилось куда лучше, чем сейчас: было гораздо больше концертов, выходило больше пластинок. Что можно сегодня сделать в России для возрождения престижа серьезной музыки?

В.А.: Сравнивать положение искусства в сегодняшней России с тем, что было тридцать-сорок лет назад, опасно: мир продвинулся вперед, и Россия вместе с ним. На Западе диски тоже плохо продаются - слишком много напечатали, спрос упал. Дело не в том, что в России музыку не поддерживает государство, - это общемировые тенденции. У исполнителей при советском режиме была если не внутренняя, так творческая свобода - дома. Заграничных же паспортов у нас не было, но правительству были нужны хорошие исполнители, чтобы демонстрировать всему миру, как мы воспитываем музыкантов. Я ездил на Запад, молоденький совсем - и был счастлив, что могу увидеть мир. Но это палка о двух концах: композиторы абсолютно не были свободны. И Шостаковичу, и Кабалевскому, и Хачатуряну приходилось писать то, что от них требовали. У Прокофьева все было более странно: на несвободу он никогда не жаловался. Писал то, что ему заказывали - иногда хорошо, иногда плохо. Трудная жизнь часто давала композиторам колоссальный импульс; впрочем, многие гениальные музыканты никогда не жили в период диктатуры.

РЖ: Как в программу вашего проекта попал Кабалевский - куда более ортодоксальный композитор, нежели Шостакович и Прокофьев?

В.А.: Увы, это правда; хотя он был талантливым человеком. Я дирижировал его вторым виолончельным концертом, который он написал достаточно поздно, это трагическая музыка, нехарактерная для него. До тех пор он писал "боевики", а здесь как будто анализирует свою жизнь, что меня очень тронуло. Этот концерт я случайно услышал по радио в машине: сразу понял, что не Шостакович, и угадал, что Кабалевский. Музыка мне очень понравилась, Кабалевский выразил в ней все, что было у него на сердце. У нас были творческие отношения: под управлением Кабалевского я исполнял премьеру его Третьего концерта "для юношества", мне было 13-14 лет. Потом Кабалевский на запись этого концерта пригласил своего друга Гилельса, что меня удивило: ведь я много раз играл этот концерт "для юношества", так почему не позвать юношу? Но автор не попросил, а потом мы постепенно разошлись и больше дел не имели.

РЖ: Вы так эмоционально рассказываете об истории создания Тринадцатой симфонии Шостаковича "Бабий Яр", о том, как Шостаковичу позвонил Сталин, и о многом другом, что создается впечатление, будто заниматься просветительством вам интереснее, нежели музицировать. Верно ли это?

В.А.: Конечно, нет, просто мне хочется довести до публики факты, которые иногда ей неизвестны. А ведь из таких фактов слагается общая картина, и слушателям важно быть в курсе - тогда они станут иначе воспринимать музыку. Я мог бы и без этого исполнять музыку так, как хочу, но всегда хорошо знать о ней всё! Просветителем себя не ощущаю, просто если могу помочь публике, то делаю это. Это приятно, но это не самое главное.

РЖ: Вы повторяете распространенную точку зрения, согласно которой Евгений Мравинский, дирижировавший многими премьерами Шостаковича, побоялся исполнять "Бабий Яр". Между тем, в ту пору он был полностью поглощен смертельной болезнью жены, Инны Михайловны. Вы знали об этом? ¹

В.А.: Нет, но Шостакович был очень огорчен. Он был большим другом Мравинского и не мог понять его нежелания браться за "Бабий Яр". Смерть жены - очень серьезно, но у меня был опыт общения с Шостаковичем; если бы тот знал об этом, то не был бы до такой степени разочарован. Думаю всё же, что Мравинский считал исполнение "Бабьего Яра" опасным. Лучше спросить вдову Шостаковича, я не могу ответить точно. ²

РЖ: Продолжается ли ваше сотрудничество с камерным оркестром Рейкьявика, который вы привозили в Москву минувшей весной? Когда начинается ваша работа на посту главного дирижера оркестра японского радио и телевидения NHK?

В.А.: Камерный оркестр Рейкьявика играл так хорошо, что я хочу их пригласить в одно из следующих турне. Главным дирижером оркестра NHK я стану в октябре 2004-го. Это коллектив мирового класса, буду рад с ними сотрудничать. Наш репертуар будет очень широк, - оркестр в равной степени владеет разными стилями. Два года назад мы играли Бетховена, Шенберга, Равеля, Прокофьева и других композиторов. Хотя Шенберг сам многое испортил тем, что ушел в додекафонию и отдалился от своего уникального стиля. Теперь люди видят его имя и не хотят идти на концерты, а это очень жаль.

РЖ: Как же приучить публику к современному репертуару?

В.А.: Начинать надо с детства. Эта проблема существует во всем мире, она связана с воспитанием в школах и университетах. Если бы мы выделяли средства на то, чтобы учить людей воспринимать музыку, как это делается, например, в некоторых школах Великобритании... Было бы гораздо лучше, чтобы люди знали современную музыку, - сколько замечательных сочинений еще не дошло до широкой аудитории! Но этот процесс всегда сложен. Люди хотят слышать то, что более понятно и доступно: так устроен мир, этого не переделать. Впрочем, колоссальное количество доступных, казалось бы, сочинений - шедевры, и мы счастливы их играть.

РЖ: С кем из дирижеров вам лучше всего работалось?

В.А.: Есть очень много дирижеров, с которыми я люблю играть. Это и Бернард Хайтинк, и Клаудио Аббадо, и Андре Превин, и Колин Дэвис, и Зубин Мета, - все они замечательные дирижеры и мои друзья.

РЖ: Отчего многие наши знаменитые солисты вдруг стали дирижерами - Плетнев, Башмет, Спиваков, вы?

В.А.: Не могу судить о том, какие дирижеры Плетнев и Башмет: почти не слышал их. А что касается меня, (насвистывает заключительную тему из "Бабьего Яра") то оркестр был моей первой любовью! Я был маленьким, занимался на рояле, и когда впервые услышал оркестр, это было колоссальным потрясением: не подозревал, что на свете существует что-либо подобное. В Большом театре я просил маму посадить меня над оркестровой ямой, сцена меня не волновала. За исключением последних лет, оркестровая музыка всегда интересовала меня гораздо больше, нежели фортепианная. Но плана стать дирижером у меня не было, и уроков дирижирования я никогда не брал. Случайно дирижировал каким-то любительским оркестром, в другой раз мной кого-то заменили, а потом я подумал - почему бы мне иногда не дирижировать? Для удовольствия, не для дирижерской карьеры. Хотя планов карьеры у меня никогда не было даже как у пианиста: я стал известным, выиграл какие-то конкурсы, чему сам удивился... и у меня получилась большая карьера по всему миру. Продолжаю заниматься каждый день: с 10 до 15 часов я репетирую с оркестром, а во второй половине дня могу играть. Не собираюсь оставить рояль, просто не могу уделять ему столько времени, сколько раньше: очень много дирижерских обязательств, а я этому счастлив.

РЖ: Вы преподаете?

В.А.: Официально - нет, хотя советом всегда помогу, я не такой плохой человек, чтобы отказать. Преподавание - не мистика, я прекрасно знаю, как это делать, но у меня нет времени следить за результатами. Если вы серьезно занимаетесь преподавательской деятельностью, вы должны следить за студентами день за днем, неделя за неделей, год за годом. В некоторых молодых пианистах я уверен - они поймут мой совет и смогут им воспользоваться.

РЖ: Самое большое везение вашей жизни?

В.А.: Везение можно видеть во всем - например, во встрече с моей будущей женой. А если бы она не приехала в Москву учиться у Оборина? Без этого моя жизнь была бы абсолютно другой! Повезло и в том, что нас выпустили за границу, что мы смогли там остаться. Это, пожалуй, и есть самое главное везение.

РЖ: Как вы отдыхаете? Где вы чувствуете себя дома?

В.А.: Отдыхаю, как все, на даче или у моря, при этом всегда занимаюсь на фортепиано. Дом у меня в Швейцарии, там мы живем больше двадцати лет. Пять наших детей разъехались по миру, младшей дочери двадцать четыре, старшему сыну сорок два. У всех своя жизнь, но они часто к нам приезжают, со всеми хорошие отношения.

5 XII 2003

Примечания:

¹ Подробнее об этом см. воспоминания вдовы Мравинского Александры Михайловны Вавилиной.

"Создалась молва, будто у Евгения Александровича и Дмитрия Дмитриевича возникли разногласия после отказа Мравинского исполнить Тринадцатую. Ничего подобного! Евгений Александрович никогда не изменял Дмитрию Дмитриевичу и всегда любил его и жалел. Бум, искусственно сотворенный вокруг Тринадцатой, до Евгения Александровича так и не докатился. Уже потом, после смерти Дмитрия Дмитриевича он как-то заговорил об искусственно созданной неприятной атмосфере вокруг Тринадцатой симфонии. Почему Евгений Александрович так и не исполнил эту партитуру? Во-первых, он любил, чтобы оркестр играл главенствующую роль; а в этой партитуре стихи Евтушенко и вокальные партии были на первом плане. Роль же оркестра - скорее сопроводительная, дополнительная.

Кроме того, как раз в это время - Дмитрий Дмитриевич даже не был извещен об этом - у Евгения Александровича умирала жена, Инна Михайловна. Умирала тяжело; болезнь была неизлечимая. В простонародье это называется "рак костей и крови". А по медицине - миелома мультиплекс: болезнь, от которой умер Иван Грозный. Боль ужасная, напоминает колесование. Страшная мука! Евгений Александрович больше не возвращался к Тринадцатой симфонии. Иногда, правда, говорил: "Может, мне все-таки прекратить эту шумиху и поставить Тринадцатую?" Иногда даже открывал партитуру. Но с этой музыкой у Евгения Александровича уже были связаны тяжелые ассоциации с тем временем, когда умирала жена. Он имел право ставить или не ставить Тринадцатую, но это не меняло его отношения к Дмитрию Дмитриевичу. Евгений Александрович никогда, ни одного сезона не обходился без музыки Шостаковича. И даже когда вышли за границей мемуары Соломона Волкова и здесь опять началось нашествие на Шостаковича - его запретили играть, запретили издавать, - и тогда Мравинский демонстративно, весь сезон, каждый месяц ставил Шостаковича. Все его произведения, кроме "Песни о лесах" и музыки к фильмам. Пятая, Шестая, Восьмая, Десятая, Скрипичный концерт, Двенадцатая, Пятнадцатая симфонии - все это было исполнено."

² Вдова Шостаковича Ирина Антоновна, с которой нам удалось связаться в тот же день, в общих чертах подтвердила точку зрения Александры Михайловны Вавилиной. По словам Ирины Антоновны, отказ Мравинского исполнять "Бабий Яр" не был связан с политическими соображениями и не испортил его отношений с Шостаковичем. В любом случае, по справедливому замечанию вдовы композитора, эта тема не имеет никакого отношения к музыке.