Зритель, пришедший 23 января в Большой зал Московской консерватории, был вынужден преодолеть некоторое количество преград, прежде чем музыка успела оказать на него свое умиротворяющее воздействие. Часть амфитеатра за несколько дней до концерта оказалась в предремонтном состоянии (под угрозой срыва, мрачно шутили консерваторские завсегдатаи), обладателей "аварийных" билетов спешно пересаживали в партер; и все бы хорошо, кабы не шум, ругань и поведение контролеров - не консерваторское, а вполне трамвайное. От этого публика, исполнившись духом воинственности, тоже начала вести себя чересчур лихо: в начале концерта свистели, пытались вести разговоры с оркестрантами, аплодировали в процессе игры. Не упоминать бы обо всем этом вовсе, но только этими недоразумениями можно объяснить легкое впечатление смазанности, оставшееся от первого отделения.

Еще не смолк толком шепот и скрип кресел, как на сцене уже появились "Султаны свинга" и зазвучала нежданная мелодия - "Очи черные" в джазовой обработке - трогательный подарок Давида Бергера московской публике. Бергер - уникальный специалист в музыке Эллингтона (из шестисот расшифрованных Бергером партитур классического джаза четыреста принадлежат перу Эллингтона), блестящий композитор и организатор: именно он около шести лет назад собрал "Султанов свинга". И "Очи черные" - характерный для Бергера ход. Это желание порадовать и приручить неизвестную пока публику вполне рифмуется со "всемирной отзывчивостью", столь свойственной всей его деятельности. И под непривычные сочные синкопы привычного мотива оттаяли замороженные московские зрители. А затем под глубокий вибрирующий альт кареокой Арии Хендрикс, под Эллингтоновскую Do Nothin' Till You Hear From Me окончательно приходили в себя и постепенно проникались масштабом происходящего на сцене. В Московской консерватории торжественно и чудно зазвучал классический джаз; большая часть сыгранного в тот вечер была для нас премьерой. Не стала исключением закрывавшая первое отделение Rhapsody In Blue: Николай Петров и бергеровский бигбенд впервые сыграли ее вместе. В джазовой версии, выполненной Олегом Лундстремом, в исполнении Петрова и "Султанов свинга" Рапсодия утратила, может быть, сентиментальность и стала загадочнее, приобрела свингующую неуловимость джокондовой улыбки. Нарочитая разобщенность фортепианных соло и оркестровых партий, их существование - казалось бы - в параллельных мирах и внезапные пронзительные моменты полного их слияния навевали мысли о долгих месяцах совместных репетиций. Которых - мы это знаем - не было; сыгранность и спонтанность этих музыкантов - качества, кажется, природные.

Ко второму отделению гул затих, скрип кресел стал деликатнее. Сюита "Щелкунчик из Гарлема", исполненная перед благосклонно взиравшим с портрета Чайковским, была для нас премьерой уже совершенно полноценной. В 1960 году Дюк Эллингтон и Билли Стрейхорн сочинили ее - восемь дерзких и ярчайших джазовых фантазий на темы танцев из балета Чайковского. Через сорок лет Бергер добавил к их партитурам свои обработки еще четырех тем "Щелкунчика". Самая новогодняя-рождественская, до последней ноты знакомая с самого детства музыка и в своей классической версии заряжена электричеством игры и праздничной шутейности. Что уж говорить о "Щелкунчике из Гарлема", самая суть которого определяется началом игровым, каламбурным, карнавальным. Каждая балетная партия кажется предназначенной для импрессионистического переложения. В результате получаются отточенные джазовые вещи - что "Марш" с сочными трубами с неуемным саксофоном в финале, что "Бой мышей" - энергический, с феерическим соло на ударных, после которого публика устраивает овацию Джимми Мэдисону. И крамольная мысль приходит в голову: если рассматривать джаз как искусство штриха, скорее намека, чем полноценного высказывания, то не оказывается ли этот сорокалетний "Щелкунчик" самой первобытной и органичной формой жизни джаза? Той отправной точкой, которую обычно композиторы минуют? В The Harlem Nutcracker мы знаем, на что намек.

Намеки и аллюзии совершенно иного рода завершали консерваторский вечер. 23 января 1943 года, в самый разгар войны, в Карнеги-Холле, где, по преданию, даже стульев не было и публика была вынуждена весь концерт простоять, была впервые исполнена Black, Brown and Beige Дюка Эллингтона. Эту сюиту композитор сделал музыкальным изложением горькой истории своего народа. Весь сбор был отправлен в американский фонд помощи Красной армии. Московский концерт закончился очередным юбилейным исполнением: спустя шестьдесят один год после премьеры сюиту исполняли по восстановленной Бергером партитуре того памятного вечера в Карнеги-холле. Слушая Black, Brown and Beige, даже люди, стремящиеся говорить только о "чистом искусстве", не смогут, вероятно, отрешиться от исторической памяти. Причудливо сплетаются линии человеческих трагедий, таких разных, прихотью композитора соединенных в одно произведение. Слом времен и надежд звучит в каждом такте сюиты; об этом - бередящее душу скрипичное соло Come Sunday в финале первой части (на концерте это соло исполнил Давид Голощекин). Но Эллингтон сумел вложить в Black, Brown and Beige не только злободневное, но и вневременное; пронзительнее всего это слышится в The Blues - единственной вокальной партии сюиты. The Blues исполняли в свое время Бетти Роше и Махалия Джексон; на московской премьере ее спела Елена Образцова. И в который раз московская публика изумилась вокалу, к которому невозможно привыкнуть: тембр чуть ли не цыганский, мощь оперная, вселенская; и в такой огранке тягучий блюз говорит о боли и любви - о вечном то есть.

Завершился этот московский концерт, концерт такого джазового масштаба, какого "и старожилы не припомнят". Состоялось, наконец, наше запоздалое свидание, которому срок пришел уже несколько десятилетий назад. Но сначала мешала политика, позже экономика. Джаз, когда-то загоняемый в подполье, потом просто труднодоступный, пришел к нам, уже превратившись в классику. Смешно сейчас говорить о джазовом диссидентстве; да и консерваторские гастроли "Султанов свинга" были, прямо скажем, не первой нашей встречей с джазом. Просто дело в том, что полностью игнорировать историческое значение произошедшего никак не удается. То ли из-за праздничных дат (восемьдесят лет исполнилось гершвиновской Rhapsody In Blue, шестьдесят один год - с момента премьеры в Карнеги-Холле). То ли из-за того, что на сцене появляется приехавший с оркестрантами Джордж Авакян - продюсер, выпускающий джазовые грамзаписи с 1939 года (он записывал Армстронга, Бенни Гудмана, Майлса Дэвиса и Сару Воэн. Он сделал все для распространения джаза в Союзе и потом в России, продолжает и по сию пору: памятный многим прошлогодний умопомрачительный концерт "Джаз с востока" был организован, в частности, им). То из-за того, что организаторы концерта Алексей Баташев и Майя Кочубеева вспоминают о гастролях Оскара Питерсона и оркестра Дюка Эллингтона в 1972 году. То ли просто музыкой навеяло.

• Газета.Ru Приключения гарлемского щелкунчика