В конце пятидесятых Лев Додин - еще мальчишка - попал с родителями в Москву и то ли случайно, то ли в связи с возникшей уже "театральной болезнью" оказался на спектакле Шекспировского мемориального театра "Гамлет".

- До сих пор помню, - говорит Лев Абрамович, - большеглазого худого юношу, который на непонятном мне английском языке очень внятно, а главное - очень просто произносил знакомые на русском слова. Глядя на этого юношу, одетого в обыкновенные темные брюки и белую рубашку, то есть почти так же, как были одеты вокруг меня многие молодые люди, я начинал понимать, что он совсем не походил на героя - каким в нашем представлении был Гамлет. И кем каждый из нас, советских мальчиков, мечтал тогда стать. Он был совсем таким же, как я, может быть - чуть старше...

Свобода воображения

Потом, уже в Ленинграде, я увидел спектакль того же Шекспировского театра "Король Лир". Помню точно, что это было весной 1964 года, и вспоминается не только сам спектакль, но и то, что происходило рядом с ним и вокруг него - болезнь близких, проблемы в семье, институтские разговоры о "Лире". Я был тогда студентом режиссерского курса, сам немного играл Шекспира и даже режиссировал - помогал нашему педагогу Борису Вульфовичу Зону ставить "Сон в летнюю ночь", делал какие-то отрывки шекспировских пьес на занятиях. Так что, как и положено молодому человеку, ощущал себя более чем профессионалом и в области театра, и в области воплощения Шекспира. То, что я увидел в "Короле Лире" Питера Брука, поначалу сбивало с толку, но постепенно, как и тогда в Москве, я все сильнее и сильнее втягивался в происходящее. Мне не торопясь - хотя в пьесе все бурлит - рассказывали со сцены очень простую историю, и рассказывали как бы почти не волнуясь, хотя все в ней с самого начала будто в безумии. В результате все сильнее начинал волноваться я. На сцене не было декораций в привычном смысле - были какие-то листы железа, и сначала они раздражали, а потом я перестал о них думать, и возникла та свобода воображения, которая давала возможность неожиданно понять то, что я по молодости и по глупости не понимал в этой пьесе. Существовало пустое пространство сцены и в центре - молодой Пол Скофилд, уже постарше, конечно, и все-таки молодой, никак не настаивающий, что он - Лир. Сохраняя свой возраст, он, Скофилд, постепенно старел душой, и это старение меня волновало, потому что явно имело какое-то отношение ко мне: так стареть мог и я, переживая свои жизненные потрясения, разочарования, несбывшиеся надежды... И снова звучал удивительно простой английский язык, ноль декламации, ноль пафоса - обсуждались знакомые домашние дела. И вдруг оказывалось, что у человека, собственно, только и есть его домашние дела, они решают его судьбу и судьбу окружающих его людей, а значит - и судьбы мира...

"Здесь, по счастью, не убивают"

Я вспомнил о своем давнем впечатлении, потому что жизнь театра соткана из мелочей и мысли о великом и вечном в театре редко возникают. То есть возникают, на репетиции, и так же скоро исчезают, потому что мелочи оказываются сильнее. Театр так устроен, что в нем ежедневно приходится заниматься одним и тем же - из года в год, из спектакля в спектакль. А человек театра - осветитель, техник, актер - рано или поздно устает и задает вопрос: "Когда же все это кончится, когда же начнется что-то новое?" Я заметил, что артист, к которому никто не подходит, не говорит, как он сегодня или вчера сыграл - хорошо или неважно, - он слабеет. Начинает думать, что от его игры ничего не зависит. Это свойственно не только артисту - любому работнику театра. Потому что каждому из нас важно знать, что меняется в результате нашей работы. Театр в этом смысле - очень точная модель жизни, только очень концентрированная и очень наивная. Наивная потому, что здесь, по счастью, не убивают, здесь не крутятся миллиардные суммы. И если возникает соперничество, то особое, святое - из-за ролей. Из-за возможности лучше сделать свою работу. Только у нас, в театре, наверное, один реквизитор может соперничать с другим реквизитором и втайне считать, что у него лучше получается. Азарт жизни в театре, в МДТ в том числе, особый, он на порядок выше, чем в реальности. И потому случайных людей у нас нет.

"Остановись, мгновенье..."

Да и бесспорных удач у нас нет. И - если искренне - бесспорных удач быть не может. Я редко могу вспомнить безоблачные дни, лишенные сомнений. Минуты, когда мог бы воскликнуть: "Ай да Додин, ай да сукин сын!" В молодости они были, их было больше. Но в молодости все мы к себе лучше относимся, легче. Помню, в БДТ репетировали с Олегом Борисовым "Кроткую", сцену свадьбы, и он гениально сыграл, полной грудью, словно свежей водой окатил, все получилось. Помреж из-за кулис вышел, монтировщики - никто ничего не сказал. Молча посидели, покурили и разошлись. Но ощущение осталось. "Так солнце живит Вселенную", - вспомнил я.

В МДТ с проявлением чувств сложнее - у нас в этом смысле все более сдержанно. Наверное, надо чаще хвалить техников, артистов, но мне кажется, как только скажешь: "Остановись, мгновенье!" - так оно и исчезнет. Театр - такая штука изменчивая, и если, положим, сегодня, на репетиции все получилось, то это не значит, что завтра все повторится в спектакле. Артисты на репетиции играют только для меня, а я смотрю только на них, и часто возникает сомнение - а не выложились ли они сегодня? Хватит ли завтра той меры напряжения, что будто током меня сейчас ударила? Ведь только с годами понимаешь, насколько это может быть хорошо - театр. Насколько правильно.

Мы недавно в Салониках играли "Бесов" в каком-то мало приспособленном ангаре, полузаброшенном. И на новом месте спектакль вдруг набрал какие-то страшные обороты, и мне сразу стала понятна та высота, на которую можно было бы вывести спектакль после новых репетиций. Потому что связи человеческие бесконечны, беспредельны. И самое интересное в театре - материя живой человеческой жизни, которая, в сущности, и есть главный предмет театра.

Особая каста безумцев

Да, мы много гастролируем: Михаил Федорович Стронин, завлит по должности, фактически исполняет обязанности министра иностранных дел театра. С утра до ночи - у телефонов и факса. И это не только и не столько контракты, но человеческое общение, которое и делает театр театром. Не так много людей в мире занимаются театром профессионально. Это на самом деле особая каста безумцев, которые пренебрегают прибылью во имя возможности что-то найти, привезти, показать, кого-то подружить. Я каждый вечер после спектакля мечтаю уйти пораньше, чтобы наконец-то не слишком поздно оказаться дома с женой. И никогда не получается. Всегда после спектакля приходят люди, гости - петербургские, московские, со всего света, - которым надо что-то рассказать о театре. Или выслушать их суждение. Это тоже приятная, но работа. Потому что, как ни странно, занимаемся мы сравнительно новым делом, непривычным. Многие мировые театры до сих пор живут в состоянии "до Станиславского". Его изучают в театральных школах как нечто важное, но... трудноприложимое к сцене. Поэтому наши гастроли можно понимать как особый пласт международной работы. Как способ пояснить, что театр уходящего века - русское изобретение. Ни в одной стране мира не было такого созвездия театральных свершений - от Мейерхольда и Станиславского до Вахтангова, Таирова или Евреинова. О них просто никто ничего не знает, но они были и все великие свершения наших предшественников, все их открытия в области театра, сохранились в советский период. А Малый драматический, в спектаклях которого есть, надеюсь, и "верность чувств в предлагаемых обстоятельствах", и "жизнь человеческого духа", и, возможно, свое понимание законов биомеханики, просто делает свое "маленькое, Богом данное дело" - Театральное дело, во всех ипостасях. Радуясь возможности показать его и западному зрителю, который, кстати, тоже не все всегда понимает. Нас часто спрашивают: "Как вы трактуете, каковы акценты и в чем идеология ваших спектаклей?!" А мы ни о чем специально не ставим и никак не трактуем. Как можно трактовать живое движение жизни, случающееся сейчас, на ваших глазах и при вашем же участии? Вряд ли это возможно. Материя жизни - иррациональна, ее нельзя объяснить. В ее движении такое количество возможностей, такое количество смыслов, что в конечном счете даже успех или неуспех спектакля ничего не значат.

Рецепт хорошей жизни

Кстати, очень я в последнее время не люблю это слово - успех. Это что-то вроде количества удачных продаж. А мы ничем не торгуем. Искусство - или то, что принято называть искусством, - делаешь всегда для себя. Поэтому вопрос успеха - всего лишь момент подтверждения верности поиска.

Я знаю только один рецепт хорошей жизни, но и он звучит достаточно по-советски: надо хорошо работать, хорошо делать свое дело. И если делать хорошо - все остальное почему-либо приложится. А если не приложилось √ значит, не очень-то и хотелось или не судьба. Я не исключаю, что во всем, сделанном нами, возможно, и нет никаких художественных открытий. Но если в нашем зале - или в любом другом зале, на любой площадке мира, где мы играем, - можно испытывать чувства, если движение театра вызывает ответное движение людей, если можно смеяться и скорбеть √ значит, мы не только удачно играем, мы что-то делаем.

Более того, у нас порой случаются, может быть, незаметные невооруженным глазом накопления, которые отражаются лишь в последующих спектаклях. Не было бы ни "Гаудеамуса", ни сегодняшнего "Платонова", если бы не было трифоновского "Старика", в котором ребята прикоснулись к больной сегодняшней жизни. Да и другие спектакли тоже постоянно прирастают или прорастают друг другом. Вчера после годичного перерыва вновь репетировали "Дом", и я с изумлением увидел, что выросли большие артисты. Да, они хорошо играли и на премьере, и это было почти двадцать лет назад. Но время освободило инсценировку от налета социальности и оставило чистую субстанцию - предвечной грусти человеческой жизни. Была секунда, когда я подумал: "А доживу ли до того, чтобы "Пьеса без названия" шла через семнадцать лет?" Столько времени понадобилось, чтобы обрести особую меру взаимоотношений с тем, что мы познаем...

Дар

Дар познания - удивительная и единственная привилегия любого человека, любого деятеля жизни и искусства. Дар - для меня это способность ощущать и переживать жизнь в ее самых простых формах: от движения солнечных лучей до появления первого снега или ухода весны.

Мама моей жены каждый год звонит рано утром, когда день начинает прибавляться. Еще ничего не видно, за окном темно, а она физически ощущает движение света. И звонит, чтобы поделиться своей радостью. Это дар. Талант. И он никогда не исчезает, не уходит, если человек не начинает однажды использовать его профессионально.

Почему так сильна бывает первая книга, первый спектакль? Потому что человек шел к ним всю жизнь. А ко второй книге, второму спектаклю - всего год. Есть разница? Способность чувствовать, в сочетании с наивностью, я называю, быть может, несколько странным словом √ "чувствилище". В зависимости от того, куда это вместилище чувств направлено, могут быть самые разные результаты. Кто-то удивится тому, что с яблони свалилось яблоко. И откроет закон Ньютона. Кто-то отметит малейшие перемены природы и выразит их, как Пастернак, в стихах. Или в звуках, как Моцарт. А кто-то, пережив взросление как новую меру ответственности, гениально сыграет Гамлета, как Пол Скофилд. Не важно, что вторично. Беда - когда все исчезает и чувствительность теряется. Почему она теряется - черт ее знает! У людей, которые дар не используют профессионально, талант никогда не проходит. Только если жизнь уж очень исковеркает, искалечит. Я был знаком с прекрасной пожилой женщиной, которая в 53-м году, когда начиналось освобождение репрессированных, стояла в многочасовой очереди в Генпрокуратуру, чтобы в очередной раз просить за арестованного в 37-м мужа. Выйти из очереди было нельзя, назад никого не пускали. Она стояла так долго, что от напряжения и волнения кровь вдруг выступила из каждой поры ее тела. Она стояла и истекала кровью. Ее заметил следователь, несколько лет назад занимавшийся делом мужа. Следователь извлек ее из очереди и провел в здание - мужа, известного геолога, собирались освобождать. Почему я это вспомнил? Стоять и истекать кровью от волнения за любимого человека - дар.

И пусть Варлам Шаламов утверждает, что лагерь и все, что с ним связано, способны только уничтожить любой человеческий дар. А другой великий писатель и зэк - Солженицын - считает только лагерь местом, где дар может очиститься и укрепиться. Важно, что обе эти точки зрения рождены великим состраданием к человеку, уважением к хрупкости особенности того, что есть его чувствилище, иными словами - душа.

"Как распорядиться своим талантом и можно ли выгодно его продать?"

Говорят, что время изменилось. Рынок, новые отношения. А я отвечаю, что ничего не меняется и время всегда одно и то же. И то, что чуть больше сегодня значат деньги, не значит, что изменилось время. Просто мы стали чуть более цивилизованно жить, чуть более жестко. Но это значит только, что чуть выше стала наша ответственность во всем. Раньше нищета была общегосударственным уделом и никто против нее особенно не бунтовал. Я по Союзу много поездил и помню те времена, когда не докторская колбаса, а селедка с хлебом были очень хорошим угощением. И не во всяком городе встречались. Но против государственной, возведенной в ранг политики, нищеты никто ничего не имел. Сегодня деление произошло. Кто-то остался нищим, кто-то стал богаче. И для многих одаренных людей встал довольно странный вопрос - как распорядиться талантом и можно ли его выгодно продать? Тут только два пути. Либо ты занимаешься только тем, что считаешь нужным. И, возможно, терпишь известные лишения до тех пор, пока результат твоего труда и таланта не будет по-настоящему востребован, оценен и оплачен. Либо ты соглашаешься - за деньги - заниматься тем, что тебе неинтересно. И должен быть готов к тому, что дар уйдет. Потому что любой талант - в наиболее полном смысле - это врожденная способность ощущать жизнь и заниматься жизнью. А любая профессия, именно потому что она связана всегда с какими-то атрибутами успеха, заставляет человека заниматься своим местом в жизни. Заставляет его выяснять, кто первый в профессии, кто второй и третий. Как только подсчеты становятся главным занятием, дар начинает уходить. Потому что жизненная энергия человека неделима и все присутствует в равной мере в этом мире - есть определенное количество Добра и Зла. Их ни прибавить, ни убавить. Единственное, что может человек, - направить свои силы. Сделать выбор. И когда он сделан неверно - спустя время вдруг оказывается, что вроде ты и место отстоял, и деньжат поднакопил, а формулы не приходят, законы не открываются, и солнце не греет. Да и какое, на хрен, может быть солнце, если оно светит кому-то еще! А когда-то тебя это не волновало, ты просто радовался тому, что солнце блещет и счастьем было еще кому-то рассказать об этом и дать возможность другим ощутить его тепло.

Без дара, с захлопнувшимся чувствилищем, жить, по-видимому, очень тяжело и муторно. Потому что есть высшее назначение любого человека, как есть, вероятно, и высшая Истина, Правда и высшая Красота. Другое дело, что никому из нас не дано понять границы этих высших сущностей в повседневной жизни. Гораздо проще считать, что, напротив, нет ничего - ни Веры, ни Правды, ни высшей Справедливости - и некуда идти.

Но этим безумным сочетанием возможностей и сильна жизнь. И я благодарен ей за то, что мы имеем счастье в нашей работе постигать ежедневно взаимоисключающее движение крайностей. Потому что театр - так же, как жизнь, - материя постоянно ускользающая, как та высшая Музыка, которая, безусловно, есть. Которую почти невозможно услышать, но которая, хочется верить, к счастью, звучит в редкие минуты озарения - в самых разных наших спектаклях.