Что-то было подозрительное в том, что Российский национальный оркестр открывает свой юбилейный сезон сплошными шлягерами. В предыдущей заметке я уже высказался по этому поводу, но оказался не прав, недооценив предусмотрительность дирижера. Играть обреченные на успех шлягеры (Первый фортепианный концерт и Шестая симфония Чайковского, Второй фортепианный концерт Рахманинова) - это, так сказать, тонкий стратегический ход, позволяющий отвлечь внимание публики (и некоторой части критики) от исполнителей на любимые мелодии. Кроме того, кое-что из программ обоих концертов, 7 и 8 сентября, уже звучало в июле на фестивале Владимира Спивакова в Кольмаре - не надо было учить. Однако самый главный отвлекающий маневр - скрыть неудобную позу дирижера.

Уже пошел второй год, как Спиваков доказывает окружающим, что он создан для симфонического оркестра. Не будем говорить о том, насколько хорошо у него это получается, об этом впоследствии скажет время. Если спросить об этом музыкантов РНО, то коллектив разделится на две части - одни считают своего нынешнего главного дирижера прямым потомком Караяна, другие презрительно величают его "регулировщиком". Так что здесь все тоже окутано тайной.

Замечу лишь, что поза дирижера для Спивакова неудобна. В своем творчестве он ориентирован прежде всего на публику и ему претит стоять к ней, обожающей его, спиной. В этом филантроп Спиваков, как когда-то метко заметила Елена Черемных в "Коммерсанте", кардинально отличается от предыдущего главы РНО - мизантропа Михаила Плетнева. Неудобство позы диктует репертуар - здесь пока нет места особым изыскам. Из популярных композиторов Спивакову, как было ясно еще в прошлом году, особенно удается Шостакович.

Его Девятая симфония, сыгранная в первый день, по количеству обличительного пафоса уступает своим собратьям; в ней Шостакович акцентирует танцевальное, жанровое начало, которое, однако, сильно окрашено привычным гротеском и иронией. Это идеальный коктейль для Владимира Спивакова - музыка ритмична, изящна, не требует особых усилий для координации оркестровых групп. Девятая симфония в его интерпретации прозвучала очень компактно, броско. За уличной музыкой, вальсочками и маршиками, с пугающим постоянством проглядывают вальсы и польки Штрауса, столь любимые "Виртуозами Москвы", в чем, однако, нет ничего предосудительного - у любого дирижера есть свои жанровые ориентиры. В случае с Владимиром Спиваковым таким ориентиром является танец.

Гораздо труднее совладать с оркестром, когда танцев нет. Много неудобней становится поза дирижера, когда появляется солист - надо уделять внимание и оркестру, и ему. Бегать за двумя зайцами было сложно, и оркестр, с подачи Спивакова, надругался над солистом - Николаем Луганским. Навалившись на пианиста своей огромной тушей, забивая его своим мощным звуком, РНО напоминал насильника-рецидивиста, допускал массу фальшивых нот, неуместных акцентов, в общем, всего того, чего у лучшего московского оркестра не должно быть по определению. Между тем, солист не был достоин такого свинского отношения к своей персоне.

Николай Луганский, может, и не поцелован Богом, но это не отменяет его интеллигентности и технического мастерства. Волею судьбы и мафиозного жюри став одной из первых "утраченных иллюзий" Конкурса Чайковского, он так и не вошел в моду, сохранив тем не менее репутацию талантливого и грамотного пианиста. Он с легкостью преодолевает многокилометровые дебри в Первом концерте Чайковского, противопоставляя неумеренной многословности композитора точный и верный расчет. В звуковой палитре неожиданно возникает и вагнеровская Sehnsucht, и импрессионистические светотени, и моцартовская красота мелодии. Лауреатский Первый концерт, этот затасканный русский сувенир, звучит умно и тонко. Несколько хуже удаются Луганскому ностальгические излияния Рахманинова в его Втором концерте - здесь точный расчет и холодный ум идут вразрез с музыкой, требующей какого-то особого, исповедального настроя. На фоне полного непонимания оркестра и солиста, своеобразного разговора немого и глухого, особенно глупо смотрелся дирижер, неспособный унять разноголосицу и привести все к общему знаменателю. Что и говорить, поза неудобна.

Самое печальное, что не сложившимся романом с Николаем Луганским дело не ограничилось. Впереди была "Патетическая" симфония Чайковского.

Шестая симфония, по Спивакову, - это письменное свидетельство о смерти, отдающее запахом канцелярии и типографской краски. Любую, самую душераздирающую трагедию можно пересказать в телеграфном стиле, и весь аромат произошедшего исчезнет, испарится, оставив после себя бледную невразумительную сплетню. Примерно так и произошло с "Патетической". Казалось бы, спиваковскому темпераменту есть где развернуться - тут тебе и эмоции в клочья и многозначительные паузы, где можно замереть в красивой позе, и знакомый марш (маршик), - но дирижер напоминал школьника, читающего наизусть стихи и втайне мечтающего о том, чтобы стихотворение наконец уже закончилось. Публика притихла, убаюканная вальсом, но встрепенулась на марше-скерцо и, видимо, приняв его за финал, тут же прореагировала овацией - безошибочно сработал инстинкт, приобретенный во времена любимой Спиваковым "Польки-пиццикато". Ведь все должно заканчиваться громко, ритмично и с тарелками. Наверное, в этот момент, когда поклонники перед могильным финалом залепетали "Браво!", Владимир Спиваков чувствовал себя самым несчастным человеком на земле. Тут впервые пригодилась поза дирижера, в остальное время причиняющая столько неудобств - спиной к публике-дуре.