Русский Журнал / Обзоры / Text only
www.russ.ru/culture/textonly/20010428_gor.html

Стыд нации, гордость нации
Линор Горалик

Дата публикации:  28 Апреля 2001

Параллельно с повсеместно прославленной выставкой "Память тела", стыдливо обнажающей перед зрителями "белье советской эпохи", в Москве проходит другое мероприятие на сходную тему - выставка "Белье Великобритании". Посмотрев обе, начинаешь думать, что каждую из них можно полноценно воспринять только в сопоставлении с другой. Сам собой выдумывается кадр: дача, густейшая говорящая трава, стрекоза над томным кустом перезрелой смородины, тень от неплотных ветвей, две девочки лет пяти, в панамках, осененных нимбами косоватых венков; серовато-белые трусики на молочно-белых маленьких телах, одна присела, прячась за предательски просвечивающий частокол высоких стеблей, прижатые к плечам ладошки выдают напряженную неловкость; другая стоит, прогнувши спинку, одна ручка висит в воздухе, пальцем другой чуть-чуть оттянута хлипкая резинка, так, что хорошая пленка может уловить и запечатлеть нежный розовый след на нежном розовом животе; бессознательное кокетство, первая проба женского обаяния. Отворачивающийся фотограф: не надо смотреть, и дело не в телах, но во взглядах, и в каждом - столько будущего, что очень страшно, как если бы тебе самому было пять, и твоя камера могла пристыдить тебя за смутное нечто внутри. Сейчас им, кстати, уже за сорок. Может быть, это дочки?

В ЦДХ советским бельем покрыто много-много залов, четыре или даже пять, там так все устроено... Словом, основательно все устроено. Там, в ЦДХ, ничего про белье нет, а все про людей, как они это на себе носили, вернее, как они себя в это вставляли, как они боролись за это, как они это искали и переделывали, прятали и опять переделывали, вынимали из шкафов, чтобы переделать, и переделывали, и отдавали дочкам, и каждый год переделывали на рост, и когда уже ничего невозможно было переделать, переделывали неузнаваемый результат в половую тряпку - и оцените, пожалуйста, каламбур. Там, в ЦДХ, ничего про белье нет, а есть про "стыд", - про то, как стыдно это было на себе носить и как стыдно было не носить, как стыдно было показывать это другим, стыдно было покупать прилюдно и "мерять", прикладывая поверх шубы в очереди из восьмидесяти человек, как стыдно было, когда оно рвалось и портилось, как было стыдно, что нам от этого стыдно. Кто не видел трикотаж - "Детский мир", второй этаж? Эта присказка не помогала. Нам все равно было стыдно. Там, в ЦДХ, ничего про белье нет, а есть про меня - вот лично про меня, вот эти спортивные трусы, как мы их стеснялись на физкультуре, и про мой первый, на вырост, лифчик в синий цветочек, складками шевелившийся под белой футболкой, и про магическое шуршание оранжевой комбинации под слишком коротким платьем, и про тот ужасный желтый купальник - дико модный, я знаю, но ты пробовала выходить в нем из воды? Под ним все видно, а тебе двенадцать лет, и весь пионерлагерь смотрит на тебя, и это, знаешь, то еще испытание, вот сестра выходила первой и приносила мне полотенце, надо было им еще в воде обматываться и быстро-быстро выходить, и так сидеть, пока не обсохнешь, - и все равно было стыдно. Откуда они все это узнали?

Там, в ЦДХ, по стенам идут такие врезки, ну, плакаты, и на них разные люди рассказывают, что у них с бельем были за истории в советскую эпоху. А что это за люди - не написано, а каждая последняя строчка - курсивом, и от этого все многозначительно и эпохально. Почему меня не спросили? Я бы тоже рассказала, там многое неправда, я же помню, особенно про мам. У моей мамы было ужасно красивое белье, все хорошо подшитое и цветное, особенно комбинации, голубые, и розовые, и оранжевые, с похрустывающим кружевом и кусачими бретельками, я ждала, когда мне тоже дадут комбинацию и чулки, и гордилась ими потом нечеловечески. Я никогда не чувствовала себя такой соблазнительной женщиной, как тогда, в пятом классе, в моей первой комбинации под довольно противным школьным платьем. Правда, да, от нее все чесалось. Но мало ли, что от чего чесалось. Муций Сцевола, небось, и не такое стерпел. И чулки - о, да, нейлоновые чулки, похожие на прозрачные фигуристые ноги. От них ничего не чесалось, но дико страшно было порвать. Это была - гордость. А вот за лифчик было стыдно. И за трусы, кажется, тоже. Особенно за некоторые. И там, в ЦДХ, они лежат, эти трусы, сохраненные кем-то (любовно или на черный день?), прошедшие, небось, невиданную ими досель химчистку. Они лежат под стеклом и неловко ежатся, покрываясь изо дня в день маленькими морщинками. Им стыдно. А нам, смотрящим, грустно и трепетно. Мы идем в туалет, задираем подолы или спускаем штаны, и смотрим вниз, на свои Dim Slip и GoldenLady Ciao 20, и нам опять стыдно. Но, кажется, по каким-то совсем другим причинам.

Там, в ЦДХ, советские плакаты и плоские картонные манекены безо всяких ушей, и пуфики из розовых рейтуз с начесом. Там сухо и чисто, мудро и строго, ретроспективно и функционально, анатомический театр эпохи, память вскрытого тела. А в МЦИ, там все не так, там полумрак и мигающие огни, там три телевизора бала-бала и музыка бум-бум-бум, и в галюциногенных электрических шарах бегут полоски нечитабельного электрического текста. Там манекены такие - о-о-о - у них лица и груди, ногти и попы, у них такие позы и парики, у них, кажется, даже лобковые волосы есть. У них, знаете, проспект начинается словами вроде "Мы надеемся, что вы удивитесь, как наше великобританское белье красиво и разнообразно".

В МЦИ двадцатый век одет в белье, терпко пахнущее национальной гордостью. Там, в МЦИ, все совсем не интересно: ну, mall, мало мы их видели, да, всего до чертиков, и все такое, ну, с кружевами и с воланами, со вставками и с прокладками, с металлическими кольцами и поливиниловыми пластинами, залазящее в попу и обнажающее грудь, со слоновьими ушами и беличьим хвостом, цветов "Колледж Крэм", "Голубой Горизонт", "Седой Прибой", "Сплавной Сухостой" - что там еще перечислял В.В. в своей "Л."? Там, в МЦИ, все это есть, можете не сомневаться, на бридочках и без. Там, в МЦИ, все распределено не по принципу концептуальной ностальгии - типа, "Быт/Стыд", "Депрессия/Мечта", все такое, ну, как мы умеем, с мудрой горечью, - а по дизайнерам, по фирмам, по торговым домам, по скандальным событиям, - а не по тундре, по железной дороге. Там Вивиан Вествуд с ошейником и Маркс-н-Спенсер с белыми подштанничками ста восьмидесяти скольки-то конфигураций, там лифчики с насосами и трусики с чем-то рифмующимся, там из телевизора выпрастывается захватывающее повествование про элитарные коллекции и фетишистские подгузники на заказ, и коричнево-оранжевые стенды повествуют о славной истории Оддахамов и Мак-Куинов.

Там, в МЦИ, ничего нет про людей, а только про белье, про то, как оно на них надевается, как оно за них борется, как оно их ищет и переделывает, прячется, появляется и опять переделывает, видоизменяется, предъявляет новые требования и еще раз переделывает, и в конце, когда уже ничего не возможно переделать, выманивает их из дому в гигантские залы Маркс-н-Спенсер, тянет в отдел для пожилых и там оборачивается большими фланелевыми хламидами, глубокими, как корыто, панталонами без единого шва, способного натереть след на дряблом старческом теле, мягкими кашемировыми чулками; держи, женщина, заслужила, ты честно носила наши стрингс и пушбрас, брифс и квотерпэнтс, гартерс, корселеттс и бэбидоллс - отдыхай, умирай удобно. Там, в МЦИ, нет ничего про стыд, а только про белье, про то, как волнующе все это покупать в маленьких бутиках с плюшевыми пушиками, как восхитительно все это мерить в маленьких комнатках, заходя вдвоем под игриво-одобряющим взглядом сверхтактичной консультантки-не-сказать-продавщицы и сразу уж все проверяя, ну, что надо проверить; про то, как роскошно все это переливается, как смешно и щекотно ощущать сквозь бесстыдные разрезы нарочито-грубый свитер или шелковое хищное платье, как до дрожи забавно ловить посторонний взгляд, щелкающий силиконово-кружевной резинкой по тщательно отэпилированному бедру. Это все - гордость. А стыд - это если серый трикотаж, или, знаешь, такое, на широких лямках; ну да кто ж так подставится?

Честное слово, вот смотри, моя жизнь почти пополам прошла между тем бельем и этим, между ЦДХ и МЦИ: когда я уезжала, все еще было как ЦДХ, а там все оказалось, как в МЦИ, и я долго не могла поверить, что все это МЦИ уже никогда не превратится в ЦДХ, что мне не придется носить ЦДХ и проделывать ЦДХ, а только любоваться этим МЦИ и каждое утро натягивать это МЦИ на себя, и каждую ночь снимать все это МЦИ и перед твоим приходом надевать другое, еще более правильное МЦИ, и опять его снимать, и смотреть, как оно валяется по комнате вперемешку с твоим МЦИ, как в покинутой нами примерочной кабинке маленького шопа в старой Беер-Шеве, откуда мы прямо в новом и ушли. И вот, ты знаешь, я приехала сюда после одиннадцати лет перерыва, и тут уже тоже никакое не ЦДХ, а полное МЦИ, а на ЦДХ только в ЦДХ и можно посмотреть, а МЦИ в каждом подземном переходе, не говоря уже о специализированных магазинах. И, вроде бы, счастье, забыть бы все это ЦДХ; но черт, я не понимаю, почему я туда пошла, веришь? Я не понимаю, почему меня там так плющило и колбасило, на этой выставке в ЦДХ. Почему я два часа не могла уйти оттуда, я не понимаю, и не понимаю, почему пробежала по МЦИ за 15 минут и ушла, взяв буклет, не запомнив ничего, если не врать (редактор-то не слышит)? Почему мне стыд одной моей нации интересней, чем гордость другой моей нации? Неужели бретельки жмут?