Ага, спрашиваешь ты, где мои письма, тебе их не хватает. Это потому, что ты не виртуальный друг, а реальный. Дьявольская разница, данная в ощущениях, как говорил великий вождь пролетариата. Просто ты чувства испытываешь, а не скользишь в информации как виртуальная шушера. Снаружи мозг нации вроде бы и одинаков, а загляни внутрь - даже нюхать не надо, по консистенции и так все ясно.

Как ты понимаешь, я это об искусстве говорю, об ейной инсталляции, призванной сделать нашу жизнь изящной и развлечь пристойными развлечениями. А если тебя удивляют обороты моей речи, так это оттого, что я одним глазом письмо пишу, а другим смотрю в новую книжку Б.Акунина "Внеклассное чтение" - про магистра Николаса Фандорина, где наша московская жизнь перемежается временами екатерининскими. А читаю потому, что выставок мало. А две недели их и вовсе почти не было из-за всенародных каникул. Вот я взял и уехал с Галей и малыми детьми на полевые исследования древнеегипетской культуры - в Хургаду на Красное море. О Хатшепсут, долине царей и прочих Рамзесах в иной раз. А сейчас замечу, что, хотя выезжаю из дома редко, но всякий раз что-нибудь в это время непотребное происходит. То Басаев роддом захватит, то переход на Пушкинской взорвут. Поэтому, когда по новостям Би-Би-Си услышал, что Alexandre Lebed was killed in Krasnoyarsk, то обомлел: началось. Юля, дочка, говорит, что я тут ни при чем, страна, мол, такая. Но все же - Лебедь, Светланов, Андрей Ростоцкий, Лобановский. А когда приехал, узнал, что Леня Талочкин умер.

Я ведь его только перед отъездом видел - и на Арт-Москве, и на выставке Толстого, который Володя Котляров. Фотку даже думал с Талочкиным к предыдущему письму пришпилить - уж очень он горячо говорил на тему "Толстый и деньги", - да решил Дудинским ограничиться. Я ведь с Леонидом Прохоровичем Талочкиным (1936-2002) познакомился на кухне у Бори Козлова (1937-1999), совершенно удивительного религиозного художника. Кроме прочего, Козлов был первым, кто подарил Талочкину свою работу, заложив, тем самым, начало его уникального собрания "Другого искусства", которое он потом подарил народу в лице РГГУ, где эти картины теперь выставлены. Случился Борин подарок в июне 62-го года, на 26-летие Талочкина. Потом тот поехал в Коктебель, где притащил огромный камень на могилу Волошина. Потом подружился с молодыми художниками, поменял свое инженерство на службу грузчиком при худфонде. Он был свидетелем, другом, соратником, собутыльником, летописцем, а, может, и судией целого художественного поколения. Он знал, где "фальшаки" в известных ныне музейных собраниях, а где подлинники, потому что присутствовал при их создании. Что-то из картин покупал, что-то ему дарили. Известна история, как он купил у старьевщика за полтора рубля бронзовую вещь Эрнста Неизвестного, которую у того скоммуниздили на металлолом пионеры. Я ведь даже записал несколько лет назад его рассказы про художественную богему 60-х: кто с кем пил, кто кого писал, кто кому что сказал. Теперь вот не могу эту кассету найти. Э-эх, Леонид Прохорович...

Между тем контуженная полумесячными вакациями художественная жизнь Москвы потихоньку входит в норму. В Историческом музее открылась фотовыставка "Русский Берлин. 1918-1941". Выставка странная. Небольшая экспозиция - меньше ста фотографий улиц и площадей Берлина тех лет, русских кафе, ресторанов, издательств, редакций, портретов философов, поэтов, писателей, художников и артистов. А участников выставки - чуть ли не двадцать штук. Причем, это крупнейшие архивы, музеи, галереи России и Германии. Короче, тут не столько визуальное пиршество, сколько знаковое событие, к которому, как не трудно догадаться, причастны высшие лица двух государств. Знак доброй воли к сотрудничеству, любви и дружбе. И каталог, я скажу, великолепный, и фуршет для прессы был неплохой, а уж о пиршестве для VIP-персон и вовсе умолчу.

Но это все светская шелуха. А вот русский Берлин 1918-1941 годов это, действительно, штучка. Как писал журналист и мыслитель Алексей Мокроусов, - "миф русской культуры ХХ века". Поскольку историческая известность хронотопа прямо пропорциональна числу причастных к нему пишущих людей, то русский Берлин между двумя мировыми войнами обречен вечной славе. Илья Эренбург тут писал с утра в кафе "Прагер Диле", делая вид, что он в Париже десятилетней давности. Андрей Белый скакал в каком-то жутком сакральном танце, лишь отдаленно напоминающем фокстрот. Виктор Шкловский ждал от советского правительства то ли высшей меры за свое эсерство, то ли высшей награды "по гамбургскому счету" за лучшую свою книгу "ZOO, или Письма не о любви", здесь написанную. Сегодня Ходасевич пишет стихи о людях, плавающих в трамваях, как в аквариумах. А завтра сюда сплавляют целый "философский пароход" русских мыслителей - от Шестова и Бердяева до Степуна и Карсавина. Ну и, наконец, набоковский "Дар" - самая трогательная русская книга ХХ века - вся на фоне Берлина с его отвратными бюргерами, сволочами-швейцарами и дурами-немками: "Потсдамская площадь, всегда искалеченная городскими работами (о, старые открытки с нее, где все так просторно, отрада извозчиков, подолы дам в кушачках, метущие пыль, - но те же жирные цветочницы). Псевдопарижский пошиб Унтер-ден-Линден. Узость торговых улиц за ним. Мост, баржа и чайки. Мертвые глаза старых гостиниц второго, третьего, сотого разряда. Еще несколько минут езды, и вот - вокзал".

Нет, право, стоит посмотреть на эту Потсдамерплац 1931 года. Скрупулезные немцы подсчитали, что за 23 года между войнами в Берлине было 275 русских типографий и издательств и выходило около двухсот русских газет и журналов. А началось все с выстрела в Милюкова в 22-м году. Владимир Дмитриевич Набоков схватил стрелявшего за руку и в результате был убит сам, а бабочкой в ту же минуту выпорхнул в качестве гениального писателя его сын. Кончилось же все в ноябре 40-го, когда с официальным визитом к другу Адольфу прибыл министр иностранных дел СССР Вячеслав Молотов. Родилась вечная дружба, а русский Берлин помер. Такая вот выставка будет до 27 мая в Историческом музее.

Ее академическое течение никак не сравнить, конечно, с шумом, поднятым выставкой, заканчивающей Фотобиеннале, - японца Набуеси Араки в Доме фотографии. Последний раз я видел подобные народные диспуты в конце 1980-х годов у стендов "Московских новостей". Теперь же они проистекают у фотографий обнаженных женщин в стиле садо-мазо, обоюдополых партнеров в разных стадиях и формах совокуплений, умывающихся кошечек и распустившихся цветов, нагло выставивших свои тычинки и пестики, на Остоженке, 16. Не говоря, конечно, о всяких влажных улитках и ракушках. "А почему это не порнография? - спрашивала меня бедная Галя. - Потому что черно-белые фото? А цветы - цветные?" - "Не плачь, Галя, не морщь опухших губ, не собирай их в складки, разбередишь присохший струп весенней лихорадки", - отвечал я. Мол, не нашего ума дела. А когда знакомые спрашивали, как мне все это нравится, отвечал, что очень даже нравится. Нравится наблюдать за теми, кто смотрит на фотографии Араки.

Желающие насладиться на выставке "тонким японским эротизмом" получат здесь по полной программе непристойного и грубо выпяченного. Однако на двери Дома фотографии их ведь встречает объявление, что детям и людям тонким и нервным смотреть экспозицию не рекомендуется. Почему было не поверить? Я-то думал, что шокирующие фотографии орального акта в "Афише" - это то, чего на самой выставке не будет. Еще как будет.

В итоге кто-то хихикает, кто-то кричит, кто-то пытается угадать, почему вдруг Нобуеси Араки считается главным фотографом конца века, а актриса Бьорк назвала его "террористом чувств" и написала сочувствующий манифест. Коллеги - художники и фотографы - возмущаются, что сами снимали подобное в возрасте 12 лет: ни изящества, ни композиции, одно слюнявое свидетельство разверстых гениталий. А я думаю, что урок в том, как человек снимал, не переставая, все, что под глаз попадалось, включая проституток, гейш и геев, как самое интересное и к взгляду привязывающееся. Получается большая белая стена взгляда, усыпанная множеством фотографий - дома, улицы, голые в кровати, в ванной, на горшке, друг на друге, на веревках, кошки, цветы, металлические конструкции Токио. Взгляд притягивают обнаженные женщины, взирающий на мир широко раскрытыми ногами. А когда идешь к метро, вспоминаются улицы и кошки, увиденные краем глаза, который отводил от главного - да так и не смог отвести, но увидел -другое, периферийным зрением.

Вот и вышел человечек Нобуеси Араки, родившийся в 1940 году, похоронивший в 50 лет умершую от рака жену на токийском кладбище проституток, отлученный было от фотографии за непристойность, но вновь привлеченный к ней, потому что цветы и кошки, когда видишь в них одно вон чего, выходят еще непристойней. Короче, перед нами урок творческий и человеческий. Включая, повторяю, тех, кто на этот урок смотрит, преподавая тем самым урок второй степени эзотеричности.

Ну, а закончился вечер, как ты догадываешься, в "Петровиче" на презентации трехтомника сочинений Александра Гениса. Предисловие Татьяны Толстой. Дизайн Артемия Лебедева. Тома названы просто: культурология - раз, расследования - два, личное - три. На действе присутствовала вся писательская тусовка, начиная с пресловутой Толстой и Акунина до Иртеньева с Файбисовичем. Начиная опять же с Маканина и Ерофеева и вплоть до Гандлевского с Верой Павловой.

Засим срочно свое письмо заканчиваю, чтобы ушло к тебе засветло. Напоследок перед поцелуями одна новость: как шепнул мне на ухо хозяин "Петровича" Андрей Бильжо, скоро у него будет еще один клуб - "Майор Пронин" - то ли на Петровке, то ли на Лубянке, я не расслышал. Там и увидимся. Обнимаю. Пока.

Твой Игорь Шевелев.