Текущие события искусственной жизни дают обширный полевой материал для штудий по моему любимому академическому предмету - вульгарной социологии искусства. Например, по лентам новостей прошло сообщение о том, что выдающаяся скульптура Эрнста Неизвестного, водруженная на мосту, ведущем в никуда, абсолютно соответствует высоким идеалам либерализма. Так заявил Анатолий Чубайс на церемонии открытия монумента: "Идеи поколения шестидесятников, которое защитило страну в Великой Отечественной, а затем боролось с диктатурой внутри России, оказали огромное влияние на общественное движение 80-х годов XX века, стали импульсом для преобразования страны. Их принципы, их честность, все это сегодня в стране востребовано не меньше, а больше, чем тогда". Чубайс рассказал, что идея возведения монумента одобрена лично президентом РФ Владимиром Путиным, а для решения финансовых и организационных проблем РАО "ЕЭС России" и Сбербанком был сформирован общественный культурный фонд "Древо жизни" (см. "Российскую газету" от 13.10.). Но форма художественного произведения обычно болтлива до последней крайности. И если поверить в то, что предельно запутанное и наивное "Древо жизни" отражает либеральную идеологию, придется признать: дело в этой области запущено донельзя. Некогда Екатерина Деготь тонко подметила смысл давней эстетической политики и политической эстетики замечательного художника: "Могучий честолюбец Эрнст Неизвестный с его верой в то, что соль нашей земли - это референты ЦК: стоит только объяснить им что к чему на понятном им языке, в понятной алкогольной обстановке".

Следует, однако, зафиксировать актуализацию древней, как советский мир, стратегии, направленной на эстетическое улучшение режима. Увы и ах, Неизвестному не удалось стать Зурабом Церетели ни в советские времена, ни в антикварные, ни в наши. И сегодня для его выстраданного либерального манифеста не нашлось и клочка реальной московской земли. Хотя признаюсь: удачно выбранное местоположение монумента вызвало у меня добродушные ассоциации с одним политическим мыслителем, который мечтал возвести "каменный мост через пруд с лавками, в которых бы купцы торговали нужным для крестьян товаром".

Случай с Неизвестным - показательный пример прямого воплощения в искусстве конкретных идеологем. Но есть и гораздо более сложные ситуации, например состоявшееся на прошлой неделе в Третьяковской галерее возведение салона и академизма в ранг высокого искусства. Забавно, что и в данном случае не обошлось без ссылок на всемогущество рынка; хотя "ценители искусств... считают своим долгом фыркнуть по поводу какой-нибудь "клюквы" позапрошлого века, но вместе с тем существует огромный рынок подобных вещей, и какие-то другие ценители искусств покупают их за бешеные деньги" (Игорь Чувилин, "Газета.ру", 20.10.). Времена настали такие, что музейный куратор Татьяна Карпова не стесняется заявить, что выставка сделана по прямому заказу рынка, находя для своих героев изысканные оправдания: "Они пленники красоты, потому что эта красота становится для них своего рода герметическим сосудом. В триаде "красота, доброта, истина" пробиться к истине или добру им часто не удается, они замкнуты в мире, который сами себе избрали" (Радио "Маяк", 26.10.).

Татьяна Карпова - изощренный исследователь и мыслитель, однако правда и истина в том, что понятия "правда" и "истина" применительно к искусству, мягко говоря, нерелевантны. Григорий Ревзин ("Коммерсант" от 20.10.) патетически воскликнул по этому поводу: "Правда - это последний кабак у заставы. Правда - это ражий хохот казаков. Правда - это черная грязь Владимирки. Правда - это черный квадрат". Впрочем, Ревзин, по совместительству главред журнала "Проект-Классика", немедля произвел идеологический финт, заявив удивительную вещь: "Русский академизм - это упущенная возможность для России войти в русло общеевропейской культуры, в основе которой - соотнесение себя с античностью. Эту возможность XIX век отверг, а использовал ХХ - в сталинском академизме. Тут уж соотнесение с римскими императорами удалось на славу, что, по-видимому, навсегда отбило у России желание осмыслять себя в классических категориях". Стилистическая тонкость здесь в том, что соцреализм как раз салоном и порожден, хотя на словах клялся в вечной верности наследию передвижничества. И все это несмотря на то, что "апологеты реализма обвиняли салонных живописцев в чрезмерной цветистости и поверхностности. Советские искусствоведы добавляли еще один пункт - невнимание к проблемам трудового народа. К чему задумываться о смысле бытия или погружаться в народный быт, если существуют на свете сюжеты из Светония, ухоженные графини и виды острова Капри" (Антон Горленко, "Афиша" от 05.10.).

Что до коллеги Ревзина, мне по душе его пылкое направленчество и неукротимая самоангажированность новой классикой в духе Стасова. Однако здесь какая-то непонятка выходит: речь не столько об академизме и неоклассицизме, сколько о салоне. А ведь именно салон позапрошлого века и спровоцировал масскульт века ХХ. В эту наезженную колею мы попали давным-давно и бесповоротно, деваться уже некуда. Остается только научиться этим безмерным великолепием наслаждаться. Дело, конечно, сложное и опасное: "Салонная живопись сладка и тягуча. Оказавшись в зале, наполненном томными одалисками, пленительными нимфами, жизнерадостными итальянками, псевдорокайльными сценками, нежными пасторалями, милующимися коровами и приторно-голубыми пейзажами, невольно чувствуешь, что захлебываешься в море сладкой патоки. Видимо, примерно так и должна выглядеть пресловутая сладкая смерть" (Анна Линдберг, "Утро.ру", 21.10.). Тут не поможет даже очищение в водах Высокодуховного, которое предлагает Николай Молок ("Известия" от 21.10.): "Когда начнете изнемогать от этой сладчайшей, приторной до тошноты живописи, рекомендую подняться на один этаж и посмотреть выставку "Предстояние" - там, стоя перед суровыми образами святых, можно понять всю тщетность усилий салонного искусства". "Предстояние" - тоже ведь трэшняк порядочный.

Словом, очевидно, что рассуждения о правде и истине - неотъемлемая часть наваливающегося со всех сторон трэша. Наши трэшевики только и говорят что о Высоком, Духовном и прочих Ценностях. Это и есть национальная специфика, которая не пускает нас в семью цивилизованных народов. Для подтверждения близкородственных отношений не нужно много говорить о высоких материях и античных традициях. Желательно сначала принять ответственное решение не сморкаться в занавески. Или не устраивать антикварные аукционы в крупнейшем государственном музее.

Но самое забавное - то, что трэш вековой и более давности оказался искусством в высшей степени актуальным. На сие обстоятельство указывает Сергей Хачатуров ("Время новостей" от 20.10.), попутно прояснив причины музейного падения в салон: "Ключевые для новой системы понятия превратились в слоганы рекламных роликов: "аромат вкуса", "райское наслаждение", "вы великолепны", "истинная свежесть", "нежный уход" и т.п. Шик, блеск, красота без отягчающих мозги и сердца обстоятельств стали конвертируемым товаром. Они дорого продаются и покупаются. Спрос на красивую, способную украсить апартаменты буржуазной семьи живопись теперь очень-очень высок. Но для полноты счастья не хватало одного: чтобы хранитель истинных (без кавычек) ценностей - Музей - выдал презираемому им до недавнего времени салону свою индульгенцию".

Дело даже не в утраченной музейной невинности и не в том, что Деньги напрямую навязывают свои новые вкусы Музею ("На вернисаже присутствовал глава "Бритиш Американ Табакко-Ява" Анатолий Синельников, а также пожелавший остаться "просто частным лицом" Анатолий Новиков, периодически приобретающий на собственные средства картины для Третьяковки. К выставке "Пленники красоты" он купил полотно Генриха Семирадского "Игра в кости". - "Независимая газета" от 22.10.). Дело в другом. У нас на глазах, в стенах Третьяковской галереи происходит последовательная ревизия истории русского искусства. На что и указывает Марина Овсова, склонная к точным социологическим формулировкам: "Салонное искусство, украшавшее гостиные и будуары богатых домов, было демократу Третьякову чуждо. На выставке очень хорошо прослеживаются тенденции художественной моды высокопоставленной богемы на протяжении целого века" ("Московский комсомолец" от 21.10.).

Вывод: жестокая борьба с демократической традицией во имя тотально украшенного и тщательно размалеванного мира - основная задача нового правящего класса, который так и не обрел собственного искусства и вынужден бесконечно реконструировать реконструированное, стилизовать стилизованное, подделывать симулякры. Два главных символа только что прошедшей эпохи, БКД и ХХС, в первоисточнике представляли собой чистые стилизации народности и имперскости. Декорированы они были как раз академическим салоном, а заново выкрашены - Ильей Глазуновым. Для этого явления, которое заметил на своих злых улицах и коллега Манцов, есть академически корректный термин, введенный Владимиром Фриче, - классовая ассимиляция.