Московская патриархия и Кремль меньше всего хотели придавать своему спору о царских останках вид идеологической полемики. Стороны говорили о "подлинности" или "сомнительности" останков, о "своевременности" или "поспешности" захоронения, но не декларировали никаких принципиальных разногласий. Язык этой дискуссии был нарочито "примирительным". И больше того - идея снятия (исторического) конфликта выступила как бы структурообразующим элементом полемики, в которой одни настаивали на немедленном примирении, другие говорили, что такая постановка вопроса служит лишь воспроизводству старого конфликта (позиция РПЦ об угрозе "раскола в обществе"). В самом факте, что вокруг "примирения" разгораются ссоры, а вокруг "покаяния" выстраиваются витки обличений, заключена, конечно, особая курьезность, вынуждающая признать, что и "примирение", и "покаяние" играли роль эвфемизмов, замещающих более интенсивные оппозиции.

Можно выделить несколько таких проблемных осей, линий напряжения, задававших интригу дискуссии. Во-первых, проблема того, можно ли позволить ельцинской "семье" сиять отраженным светом "легитимной династии" и "семьи царственных мучеников". Во-вторых, проблема отношения к монархии в целом и к революции. То есть проблема оценки исторического опыта России и вопрос о том, кому перед кем каяться: "народу" перед "монархом" или наоборот. В-третьих, существует проблема отношения конкретно к Николаю, поскольку это отношение является отнюдь не вопросом "человеческих симпатий" и сопереживаний, а вопросом, так сказать, конфигурации национального пантеона.

Позиции по этим трем вопросам могли быть относительно независимы друг от друга, поэтому в дискуссии вместо четкой двусторонней поляризации имело место довольно хаотичное размежевание позиций. Например, радикальные право-монархические круги, окормляющиеся в лоне РПЦ, были, наряду с коммунистами, наиболее эмоциональными противниками помпезного захоронения в Петропавловском соборе - в силу неприязни к действующей власти и глашатаям либеральной общественности, наживавшим на церемонии "символический капитал". С другой стороны, они же были самыми горячими сторонниками канонизации царя по "мученическому" чину (более "статусному", чем чин "страстотерпцев") на том основании, что его убийство носило ритуальный характер. На этот раз по принципу "от противного" повела себя уже либеральная общественность: немало газетных строк исписано сетованиями, что канонизация царской семьи потакает самым "реакционным элементам" в РПЦ.

Однако и здесь о двусторонней поляризации не могло быть речи. Потому что, если смотреть на дело не с точки зрения отношения к "православной монархии", а с точки зрения отношения к исторической фигуре Николая, роли диаметрально меняются. Режиссер Панфилов, снявший фильм "Венценосная семья", дает модель чисто либеральной апологетики Николая, изображая последнего царя носителем попранной человечности перед лицом разнузданных стихий большой власти и революции. Панфилов, как один из сторонников канонизации Николая, особо упирает на его "политическую несвоевременность", видя в ней залог добродетели: "Я считаю, что время Николая II просто не пришло. Есть личная трагедия - его и наша общая - в том, что он как верховный правитель не соответствовал времени, в котором жил. Хотя на счету императора немало хороших дел - например, Гаагская конференция, проведенная по его личной инициативе". Как видим, даже скудный ряд политических "достижений" Николая содержит первым номером "гуманитарную" конференцию в Гааге. Не удивительно, что с противоположных либеральным, с отчетливо правых позиций этот образ Николая вызывает отторжение, диктуя и неприятие акта канонизации. Аргумент эмоционально выпалил Жириновский: "За что его канонизировать? За то, что он империю бросил? Мы опять делаем упор на слабого человека. Если сегодня причислить к лику святых трусливого царя Николая, то лет через сто кто-нибудь предложит канонизировать Горбачева за то, что он также разрушил великую империю". Помимо этих двух воззрений остается в силе и канонически советское изображение последнего царя, где он предстает не столько "слабым (в позитивной аранжировке - "добрым") человеком", сколько "кровавым держимордой", сметенным волной народного гнева.

Некоторые сторонники канонизации (в частности, представители Союза православных граждан) обращали внимание на эту противоречивость адресуемых ему претензий: "Показательно и то, что Николаю предъявляют взаимоисключающие обвинения: одни называют его "кровавым жандармом", "Николаем кровавым", "держимордой", "душителем свободы", "реакционером", "имперским шовинистом", в то время как другие считают его мягкотелым гуманистом, человеком слабым, который пролил недостаточно крови и перевешал мало своих противников". Если прочесть содержащуюся в этом аргументе претензию, что "истина лежит посередине" и "на деле" он не был ни тем и ни другим, то впору спросить: разве эти "обвинения" так уж взаимоисключающи? В делах большой власти истеричная жестокость слишком часто бывает обратной стороной политической мягкотелости.

Все эти нюансы образа "последнего императора" формально не имеют отношения к вопросу, рассматривавшемуся Синодальной комиссией. Церковные иерархи всячески настаивали на том, что причисление к лику новомучеников - не политическая оценка деятельности и жизни царя, но результат его духовного подвига. Причем не только Николая II, но и всей царской семьи. Но ясно, что логика публичного акта, каковым является канонизация, имеет свои законы, и на уровне общественного сознания канонизация связана с закреплением референтных образцов. Религиозное почитание на деле вряд ли может быть направлено на какой-то "отдельный аспект" личности в отрыве от всего остального. Но если уж допустить, что предметом почитания является именно акт мученической кончины ("страстотерпие"), то почему канонизированы лишь кровные члены царской семьи, в отрыве от доктора Боткина и нескольких слуг, сполна разделивших этот ужасный финал?

• Ход дискуссии
  
• Идеологические оппозиции и язык дискуссии
  
• Фигуранты и интересы
  

поставить закладку