Дата публикации:  29 Декабря 2001

 получить по E-mail
 версия для печати

Многие ныне актуальные культурные стереотипы, языковые клише восходят к "ритуально-мифологическому" прошлому. Конечно, традиционных ритуалов в прямом смысле этого понятия наша сегодняшняя европейская городская цивилизация не знает, но, может быть, можно говорить с известной степенью осторожности о рудиментах ритуального языка. Конечно, нельзя идентифицировать некие элементы современной "реальности" с традиционным ритуалом. В этом случае сам термин "ритуал", может быть, не совсем хорошо использовать в данном контексте, поскольку традиционный ритуал - это нечто совершенно иное, нежели какие-то события сегодняшнего дня, имеющие с нашей модернизированной точки зрения какое-то сходство с ним. Поэтому здесь и далее под ритуалом мы подразумеваем некие формы современной жизни, лишь напоминающие традиционный ритуал. Поэтому мы берем это слово в кавычки, чтобы задать дополнительную дистанцию между этими объектами (ритуалом и "ритуалом").

Конечно, все мы живем в мире метафор. Эпистемологическое отделение от объектов познания эксплицируется лишь в принадлежности к разным традициям. В этом смысле не искючено, что любой, предположим, аналитический подход тоже выполняет определенные "ритуальные" функции. И "автор" данной заметки неизбежно оказывается в том же ряду новой "мифологизации", следующей за кажущейся "демифологизацией". Само существование рационального пространства "законов", "логики" - это тоже "ритуализованная" игра идеологем. Грубо говоря, если это и не пространство "мифа", то, во всяком случае, пространство "игры мифов". В этом смысле автор имеет право настаивать на отсутствии в данном тексте политической оценочности, конституируемой на уровне "автор-повествователь".

"Мифотворчество" по-прежнему остается не просто приемом политической борьбы в России, но прямо-таки единственным способом упорядочивания политического пространства. Древние языковые клише продолжают в каком-то смысле порождать и возрождать снова и снова прямо-таки "доисторические" стереотипы восприятия и мышления. Эта мысль отчетливо была сформулирована Советником ППП в Поволжском федеральном округе Валерием Хазиным: "Думаю, мир публичной (именно публичной) политики вообще неизбежно тяготеет к воспроизводству древнейших ритуалов... А ритуалы живы, только сменили имена и маски. Речь не идет о "рефлексии по поводу ритуалов", свойственной интеллектуалам. Но ведь им и не адресована публичная политика - до тех пор пока они остаются интеллектуалами".

Определенная часть российской политической элиты строит свои высказывания как бы в пространстве "ритуальных" рудиментов. Начинает казаться, что им вообще свойственен "особый тип "мышления"... по существу противостоящий историческому и естественно-научному" (В.Н. Топоров. О ритуале. Введение в проблематику // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятинках / Исследования по фольклору и мифологии востока. М.: Наука, 1988. С. 9). "Власть", коммуницирующая подобным образом, обречена на существование в симулятивном ментальном пространстве. Она живет активной внутренней "ритуальной" жизнью, но вовне симулирует некую рациональную деятельность "европейского" образца. И подобная общественная система неизбежно начинает восприниматься как совершенно изолированная, то есть существующая в особом, "не-реальном" времени и пространстве, в "мифологическом", "ритуальном" континууме.

Президент тоже вынужден осуществлять некую "ритуальную" общественную функцию. И эта функция не может быть "хорошей" или "плохой". Именно поэтому оценочный подход к личности президента непродуктивен. Президент в данном случае лишь субъект "мифологического" сознания. А к субъекту внерационального, псевдологического мышления не применимы понятия "добрый/злой", "гуманный/негуманный", "либерал/консерватор". Позиция президента не рациональна, но системна, как всякая составляющая "ритуала". А, говоря о любом "ритуале", например, о современных похоронах, нельзя ставить вопрос о гуманности или демократичности этих похорон.

В качестве иллюстрации к сказанному достаточно прочитать любую часть какой-нибудь публичной речи президента, чтобы убедиться в том, что это не рациональная информация, а некая "идеологема", в каком-то смысле близкая к традиционному фольклору. Вот, например, фрагмент одного из первых интервью, данных еще в бытность "и. о":

"Дети очень хотели собачку маленькую, я долго сопротивлялся, потому что у нас была уже собака, правда, другая, грозная была собака, но, к сожалению, погибла, попала под машину, было очень жалко, и мы долго не решались взять другую собаку, но вот дети захотели маленькую собачку, вот все-таки уговорили, сейчас непонятно, чья эта собака больше, то ли моя, то ли жены, то ли детей, сама по себе проживает здесь. ...Не надо обижать нашу собаку, ...собака есть собака, мы ее очень любим, добрая собачка..." (Интервью, показанное 6-7 февраля 2000 г. по ОРТ).

Какой простор для ныне немодных неомифологических разысканий! Тут неизбежны ассоциации и с собакой, которая жила у попа, и с нечистым языческим псом, насилующем мать-сыру-землю, и с символами дикой природы, павшей жертвой бездушного механизма ("попала под машину "). Тут присутствует в свернутом виде и рок-фатум, прядущий свои мрачные нити, и темное жерло вечности, пожравшее зверя. В кадре - белоснежный пуделек, символизирующий и священные узы брака, и чистоту христианских помыслов. Напрашивается его сопоставление и с белоснежным жертвенным агнцем, и с ангелом-хранителем семьи. В общем, явный символ чистоты, доброты и семейной добродетели. Но в перспективе маячит другой, павший, но грозный страж священного очага ("грозная была собака "). Любовный треугольник ("то ли моя, то ли жены ") содержит мотивы сразу двух обрядов - похорон (грозного пса) и свадьбы (белый цвет - традиционно свадебный). Есть здесь и теплый домашний очаг, эксплицированный рыжестью интерьера, и бурные ростки зелени, обозначающие новую жизнь, рвущуюся к свету. Текст этот можно интерпретировать тысячами способов. Можно усмотреть тут и зоофилические ("мы ее очень любим"), и некрофилические коннотации ("было очень жалко, и мы долго не решались взять другую"). Всплывает также борьба христианства с язычеством и, параллельно, тема борьбы отцов, преклоняющихся перед грозными идолами, и детей, ищущих новой жизни в любви к ближнему ("дети очень хотели собачку маленькую, я долго сопротивлялся"). Есть мотив павших грозных воинов ("грозная... собака... погибла"), на смену которым пришел мир и любовь. Попадаются и романтические ноты воспоминаний о былых утраченных счастливых и несчастных любовях ("была уже... другая, ...но, к сожалению..."). Возникают мотивы неприкаянности, одиночества ("сама по себе проживает"), мотивы свободной любви ("чья эта собака больше"), мести и благородного заступничества за слабых мира сего ("не надо обижать нашу собаку") и прочее. На заднем плане маячат Му-му, Серый волк, Цербер, Орф, Моська, Стрелка, Белый клык, собака Баскервилей и прочие пра- и пост-"мифологические" твари. Но нам сейчас важен не детальный анализ этого текста, нам важна лишь очевидная и принципиальная его "мифологичность".

Слова президента - это не рациональная в своей линейности информация, а некий "художественный" текст. Говоря другими словами, это текст, в значительной мере рассчитанный на мифологические, "подсознательные" структуры восприятия, а не на рациональное информирование. В. В. Путин не говорит: "Я хороший семьянин". Он говорит: "Дети очень хотели собачку". В. В. Путин не говорит: "Я человек мужественный и храбрый". Он говорит: "Кто нас обидит, тот три дня не проживет". При этом не нужно забывать, что "мифологическое" и правовое пространства не пересекаются, а потому бессмысленно констатировать необходимость, к примеру, каких-либо внеритуальных, уголовно-процессуальных действий. "Не прожившего три дня" либо настигнет рука "ритуального" мстителя, либо божья кара, что, в общем-то, одно и то же. В данном случае, скажем, констатация близкой смерти заменяет и смертный приговор, и божий промысел, и сам факт смерти. В рамках ритуала функцию последовательных доказательств чьей-либо вины заменяет "обнаружение врага", с последующими ритуалами его изгнания из социума или уничтожения.

Начинает казаться, что в России такого рода "ритуал" снова становится центральным событием в культурной жизни, способом понимания и существования мира в его вполне "мифологических" формах. Совершенно очевидно, что современный политик не выделяет себя из окружающей среды, ему свойственна логическая диффузность, его сознание не отделено от эмоциональной, аффектно-моторной сферы. Мир очеловечивается, тьма окружающего космоса персонифицируется в виде вселенского врага. Субъект восприятия мира вытесняет за пределы своей личностной сферы все, что интерпретируется им самим в себе в качестве негативного и наделяет этими свойствами персонифицированное мировое зло. Но тут круг замыкается, и вот уже мы возвращаемся к языку, его штампам, клише. Как известно, все мифологические образы представляют собой, в конечном счете, всего лишь персонифицированные метафоры. Символ здесь - всего лишь инобытие самой модели.

Очевидно, что в однородном пространстве, например "правовом", перестали бы быть символически столь актуальными периферийные войны, башни до неба и акции по укреплению вертикали власти. Это не значит, что они исчезли бы. Это значит, что они не были бы так значимы, не привлекали бы такого внимания, не так жестко бы символизировались. Не говоря уже о том, что именно в качестве политических сегодня воспринимаются выступления таких политиков, как А.Проханов, Г.Зюганов, А.Макашов, В.Жириновский или В.Ампилов. Это было бы совершенно невозможно в ином, однородном культурном контексте. Стоит перевести статью Проханова на другой культурный язык, как она превращается в самую настоящую "сказку", "миф". Выступление Г.Зюганова преобразовались бы в "плач о погибели земли русской", а истории В. Жириновского - в увлекательные спичи балаганного зазывалы. Справедливости ради заметим, что подобная "мифологичность" в той или иной степени свойственна политиками всех "ориентаций". Да, в общем, этот "ритульный" язык сегодня является основным массовым (в смысле "используемый массово" всеми политиками и, одновременно, "обращенный к народным массам") политическим языком современной России. И любой политик, чтобы быть понятым, вынужден прибегать именно к этому языку. В противном случае его просто никто не услышит, и он автоматически перестанет быть политиком. К сожалению, голоса тех, кто использует иной язык, пока слабо слышны в масштабах всего государства. Рациональные голоса, к примеру, политологов, провозащитников или экологов просто тонут в хоре "ритульных" словоблудий.

Весь наш политический языковой "фундамент" замыкается в узком кругу стратегически малопродуктивных метафор, доставшихся нам в наследство от прошлого (или воспринимаемых как унаследованные). С другой стороны, тактически, то есть с точки зрения текущих PR-стратегий, именно эти символические ряды оказываются наиболее продуктивными, эффективными. Как заметил В. Хазин, такие "...наиболее продуктивные метафоры как раз лежат в древнейших пластах языка, и лишь периодически "всплывают оттуда". Массовые коммуникации... вообще не могут без них обходиться - даже в супермодернизированном обществе, где время и пространство однородны и сшиваются бизнесом и движением капиталов, а деньги становятся знаком знаков (см. Зиммель, Сорокин, фон Мизес, и т. д.). Однако позитивная продуктивность этих "моделей" ограничивается сиюминутностью, моментом и пространством их применения. В дальнейшем же они могут вызывать массу неустранимых негативных последствий. Например, можно поднять "народ и армию" на борьбу с "хаосом" и "мировым злом" и "народ" пойдет за тем, кто его поднял. Это эффективный жест. Но что потом делать с этим "народом", утратившим народность?

От этих привычных языковых основ нашего политического пространства нам рано или поздно придется отстраниться. Иначе они постепенно станут "объективной реальностью", то есть перестанут восприниматься как условные символические ряды.

поставить закладку

	в начало	следующая