Пушкин и античность
Георгий Кнабе
Годы перелома
Все, созданное Пушкиным, до предела насыщено античностью - мифологией и историей, людьми и событиями, образами и картинами Древних Греции и, особенно, Рима. Положение это сохраняется на всем протяжении жизни, прежде всего в поэзии.
В самых ранних стихах:
Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокий;
И путник, устремив на груды камней око,
Речет, задумавшись, в мечтаньях углублен:
"Свободой Рим возрос - а рабством погублен".
1815 под. Пушкину шестнадцать лет1.
В самых поздних стихах:
Я приготовился бороться с Ювеналом,
Чьи строгие стихи, неопытный поэт,
Стихами перевесть я было дал обет.
Август 1836 года. Остается несколько месяцев до гибели.2
В стихах самых задушевных, лирических:
Дано мне мало Фебом:
Охота, скудный дар.
Пою под чуждым небом,
Вдали домашних лар,
И, с дерзостным Икаром
Страшась летать недаром,
Бреду своим путем:
Будь всякий при своем.3
И в громозвучной риторике гражданской оды:
Шумит под Кесарем заветный Рубикон,
Державный Рим упал, главой поник закон;
Но Брут восстал вольнолюбивый:
Ты Кесаря сразил - и мертв объемлет он
Помпея мрамор горделивый.
Античности много в оригинальных стихах, каковы приведенные выше, но велик ее удельный вес и в переводах - таких хотя бы, как "Кто из богов мне возвратил..." (Из Горация, Оды II, 7. - 1835 г.); в стихах, навеянных древними, где непосредственное чувство поэта и импульсы, идущие из античного подлинника, становятся неразличимы, как в стихотворении 1836 г. "Из Пиндемонти" (1836 г.)4; даже в интонационных стилизациях, как в элегических дистихах, связанных с посещением Академии художеств 30 сентября того же 1836 года:
Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено
Бодро оперся, другой поднял меткую кость.
Вот уж прицелился... прочь! Раздайся, народ любопытный,
Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.
Античные сюжеты, ассоциации, аллюзии нередки в пушкинской прозе, особенно в незаконченной, в отрывках, где мысль и чувство автора только прокладывают себе путь, только рождаются из живущего в сознании и в подсознании материала. - "Замечания на "Анналы" Тацита" (1825-1827), "Гости съезжались на дачу..." (1828), "Повесть из римской жизни" (1833-1835), "Египетские ночи" (1835?). Говоря о нереализованных (или не до конца реализованных) прозаических замыслах Пушкина, важно принять во внимание и те из них, где античный материал вырисовывается в глубине и становится явным в результате научного анализа. Таковы замысел драматического сочинения о Иисусе5 или "Каменный гость", с его интертекстуальными и архетипическими ассоциациями, отсылающими к "Сатирикону" Петрония6. Есть идущие в том же направлении сообщения мемуаристов. С А.С.Шевыревым Пушкин делился замыслом трагедии "Ромул и Рем"7, А.О.Россет рассказывал: "В деревне [т.е. в Михайловском в 1824 - 1826 г.г. - Г.К.] я перечитывал Тацита и других римских историков"8 - следы такого чтения отчетливо видны в первых сценах "Бориса Годунова"9
Наконец, письма - жанр, где материал истории и культуры, переплавившийся в мысли и эмоции автора, отражается наиболее прямо и естественно. Уже в лицейских письмах: Пегас, Парнас, Ювенал, Феб, Беллона. В письмах с Юга: Пантикапей, Митридат, Вергилий, Андромаха, "В стране, где Юлией венчанный....", Патмос, beatus qui procul, Аристарх, Гомер, incultus, qualem decet exulis esse, Атреева чаша, Рим, Олимп и цитаты из Овидия; венец южной переписки - письмо Вяземскому от 24-25 июня 1824 г., где император Александр обозначается как "Тиверий", а граф Воронцов как "Сеян". Михайловские письма.... Но надо ли продолжать?
Наверное, каждый филолог-классик помнит, как, впервые приступая к чтению древнегреческих авторов, был он впечатлен обилием частиц, переполняющих почти каждый греческий текст. Они как бы кружат над текстом, окутывают его прозрачной вуалью и даже там, где не проникают в суть мысли, всегда окрашивают и оттеняют ее, внося в нее ту неуловимую атмосферу, которая и есть дух эллинства. Бесчисленные греческие и римские ссылки, ассоциации, мифологические имена, цитаты - вся "античная материя" - точно так же окутывают страницы Пушкина и создают их неповторимую ауру даже там, где они с глубинным существом творчества поэта прямо не связаны.
О боги мирные полей, дубров и гор,
Мой робкий Аполлон ваш любит разговор,
Меж вами я нашел и музу молодую,
Подругу дней моих, невинную, простую,
Но чем-то милую - не правда ли, друзья?
Положение это порождает ряд проблем, которые заслуживают исследования или, во всяком случае, того, чтобы кратко наметить, на что такое исследование могло бы быть направлено.
Можно было бы прежде всего обратить внимание на восприятие Пушкиным античности как целостного типа культуры. Мир классической древности не делится для него на художественную литературу, пластические искусства архитектуры или скульптуры, на философию, мифологию или политическую реальность. Это еще не академический, не специализированный тип восприятия и знания, а переживание исторической реальности, мифологии и культуры единым аккордом. Заметим это обстоятельство - вскоре нам придется говорить о нем подробно. Иллюстрацией может служить "Послание Лиде" (1816), где в едином хороводе проходят Платон и Цитера, Купидон и Сенека, Цицерон, Аристип "и мудрый друг вина Катон, и скучный раб Эпафродита".
Было бы важно заметить, что античность для Пушкина не только определенная историческая эпоха, отстоящая от его времени на много веков, а скорее питательная почва, фермент, живущий в культуре последующих веков, прежде всего западноевропейской, но также и русской послепетровской, екатерининской, петербургской. Тацит ("Анналы" I, 11-13 - о чем упоминалось выше), пережитый Шекспиром ("Ричард III" III, 7), объясняет для Пушкина поведение Бориса Годунова в момент избрания его на царство; правильное толкование столкновения Брута и Цезаря существенно для воспитания русского юношества (записка "О народном воспитании", 1826); "Наследники Тибулла и Парни!" - обращается юный Пушкин к собратьям, авторам легкой поэзии, и, не смущаясь, ставит рядом римского элегика I в. до н.э. и французского рокайного поэта XVIII - для него это единая субстанция поэзии и культуры (стихотворение "Любовь одна - веселье жизни хладной...", 1816).
Существенно и заслуживало бы быть отмеченным, далее, что греческая и римская античность, единые для Пушкина в общем типе античной культуры, в одном весьма примечательном отношении сильно отличаются друг от друга. Греческая античность представлена у Пушкина главным образом традиционным набором мифологических имен, который именно в силу своей традиционности и универсальности характеризовал не столько отношение Пушкина к эллинской культуре или истории, сколько условный лексикон поэзии XVIII - начала XIX в.в. Из 93 древнегреческих имен, упоминаемых в корпусе его сочинений, к поэтам и писателям относятся 13, тогда как к мифологическим фигурам - 59. Деятели греческой истории (их в корпусе 7) обычно просто упоминаются, без характеристики и анализа. В огромной библиотеке Пушкина было лишь 15 книг греческих авторов, из которых 8 в переводах (т.е. без оригинального текста en regard). Он не обнаруживал ни серьезного интереса к истории и культуре древней Греции, ни глубоких познаний в ней - достаточно перечитать беглую характеристику греческой литературы в "Примечаниях к "Цыганам"", где на пяти строчках содержится две ошибки (одна из которых грубая). Напротив, все (или почти все) содержательные суждения о культуре и истории античного мира, разборы произведений античной литературы и вариации на их темы, объяснения событий русской истории, исходя из государственно-политического опыта античности, строятся на римском материале. Неслучайно также, что среди древних авторов наибольшее число цитат, ссылок, переложений или переводов приходится на долю трех римлян, которые как бы сопровождают поэта на протяжении всей жизни - Горация, Овидия и Тацита.
Наконец, ради полноты освещения нашей темы было бы необходимо обратить внимание на распределение "античных" произведений Пушкина по тематическо-биографическим циклам. Так, стихи, связанные с античностью и созданные между 1814 и январем 1822 г.г., образуют 12% от всего написанного в эти годы. Среди них до 1818 г. абсолютно преобладает условная анакреонтика - воспевание вина, любви, тихих радостей в сельском уединении, презрения к богатству, славе и власти; позже они сменяются призывами к борьбе с деспотизмом в духе якобинской и, прежде всего, декабристской фразеологии; в самом конце несколько особняком стоит небольшая группа стихотворений, связанных с Овидием. Второй период, 1822 - 1833, ознаменован резким снижением интереса к античности. Не более 3% стихов этих лет посвящены ей, и варьируют они, как правило, клишированные мотивы греческой мифологии. Период этот, тем не менее, очень важен для темы "Пушкин и античность", поскольку в центре его стоят недолгие, но углубленные занятия Тацитом. Они документированы "Замечаниями на "Анналы" Тацита", "тацитовскими" сценами "Бориса Годунова", письмом Пушкина к Дельвигу от 23 июля 1825 г. и письмом Плетнева к Пушкину от 14 апреля 1826 г. Все они связаны с проблемой допустимости политического убийства во имя интересов народа и государства - проблемой, на которую Пушкин дал в конце концов определенно отрицательный ответ. Наконец, третий биографическо-тематический цикл, или третий период "античных" произведений Пушкина, охватывает последние 4-5 лет его жизни и отличается особой, можно сказать, загадочной интенсивностью. Мы позволили себе до сих пор упоминать о рассмотрении различных аспектов нашей темы в сослагательном наклонении, в виде некоторого возможного предварительного подхода к сути дела, потому что сама эта суть дела - здесь, в тридцатых годах, накануне ухода поэта из мира, и именно ей должны быть посвящены настоящие заметки. Здесь тема "Пушкин и античность" приобретает коренное значение для истории русской культуры и общеевропейское звучание.
В виде вступления к этой теме необходимо рассмотреть вопрос о характере познаний Пушкина в области античности.
Познания эти отмечены определенным противоречием, и понять их характер можно, лишь проникнув в его природу. Пушкин прекрасно владел материалом античной культуры, помнил сотни имен, событий и тех любопытных, ярких и показательных фактов, которые в его время назывались "анекдотами". Подтверждения можно найти в занимательных деталях и глубоких замечаниях, которыми испещрены страницы его сочинений, вроде приведенного выше обозначения Эпиктета как "раба Эпафродита", вроде того, что Вергилий болел чахоткой и "разводил сад на берегу моря недалеко от города", убитый Цезарь не просто упал, а упал именно к подножью стоявшей в зале заседаний римского сената огромной статуи Помпея, а Брут был не столько пламенным борцом за свободу, которого видело в нем все декабристское поколение, сколько консерватором, мстившим Цезарю за подрыв всевластия аристократической олигархии города Рима. Таких примеров бесчисленное количество.
В то же время подобная эрудиция странно сочеталась с пробелами в знаниях, с неточностями и ошибками. Греческого языка Пушкин не знал. Латинским он занимался в лицее в течение четырех лет по 2-3 часа в неделю и хотя кончил курс, по оценке экзаменаторов, "с весьма хорошими успехами"10, всю жизнь предпочитал читать латинских авторов по изданиям с параллельным французским текстом, а в переводах, бывало, повторял ошибки, допущенные французскими переводчиками. Знаменитые "Марсорские селения", как Пушкин перевел у Тацита vici Marsorum (вместо "селения марсов", поскольку -orum - не часть корня, а не узнанная Пушкиным падежная флексия), или (вслед за французским переводчиком) "Цезарь позволил", как эквивалент латинского remisit Caesar, тогда как латинский глагол имеет прямо противоположное значение, давно уже отмечались пушкинистами11 . Знаменитое изречение "без гнева и пристрастия" принадлежит Тациту, а не - как полагал Пушкин - жившему веком ранее Вергилию. Лукан не жил "гораздо позже" Квинтилиана, а был старшим его современником, и т.д. Таких ошибок у Пушкина не много, но и не так уж мало.
Как объяснить сосуществование этих двух столь противоположных сторон пушкинского владения античным материалом, и что оно значит?
Объясняется оно тем, что то было знание принципиально иного типа, нежели позднейшее, академическое, научное в собственном смысле слова. Ученый историк рассматривает свой материал объективно, то есть извне, отвлекаясь от личных пристрастий и личных переживаний. Цель его работы - не самовыражение, а установление истины. Факты, как правило, важны для него не сами по себе, а как материал для обнаружения объединяющей их закономерности. Пушкин, напротив, знает историю как содержание собственной духовной биографии, через отношение к ней выражает себя, и знание ее не отделено для него от ее переживания. Единицей, атомом такого знания-переживания является не факт как таковой, в своей самодовлеющей выверенности и точности или в своей доказательности для обнаруживаемой тенденции, а факт-образ, факт-ситуация, помогающий понять и пережить ("понять" на основе "пережить") эпизод, конфликт, событие, сцену. Поэтому Онегин, до известного времени и в известном смысле alter ego Пушкина, "хранил в памяти" всю мировую историю как "дней минувших анекдоты". Поэтому в стихотворении "К Овидию" (1821) личные аналогии с сосланным в те же бессарабские места римским поэтом, доскональное знание его написанных здесь же стихов, вкус к современному жанру - к элегии батюшковского толка и впечатления от недавнего путешествия по Крыму с его бесчисленными античными ассоциациями придают особый неразложимо синтетический смысл знанию-переживанию Пушкиным стихов Овидия, его судьбы, фигуры императора Августа, самой ситуации "поэт и деспот":
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопения.12
Поэтому такую большую роль в восприятии Пушкиным античности играли французские переводы XVIII века и двуязычные издания древних авторов, по которым Пушкин чаще всего знакомился с их сочинениями. Это делало их частью французского массива культуры эпохи Просвещения, на которой Пушкин вырос. Короче, познания Пушкина в области античности были частью его жизненного опыта, носили экзистенциальный характер и строились не столько на рациональном знании, сколько на особом, присущем ему в высшей степени "чувстве древности", по точному выражению академика М.П.Алексеева.
"Чувство древности" Пушкина проявляется в нескольких формах.
Первая. Антично-римские реалии, ситуации и образы живут у Пушкина на грани ясной памяти и смутного припоминания, уходя в образно-эмоциональные глубины подсознания. Примером может служить отрывок из "Путешествия Онегина": "Онегин посещает потом Тавриду:
Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат,
Там пел Мицкевич вдохновенный. <....>
Пушкин помнит сообщения древних историков (или их французских перелагателей) о том, что Митридат сначала пытался отравиться, и потому в черновиках начинает со строки "Там отравился Митридат". Но припоминает он и то, что с темой смерти Митридата связаны какие-то сложности. В хрестоматиях и сборниках исторических анекдотов XVIII века неоднократно встречались рассказы про то, как Митридат закалял свой организм, принимая в растущих дозах различные яды, и как поэтому в решающий момент яд не подействовал. - Пушкин исправляет первоначальную строку на "Там умер гордый Митридат". Однако этот слишком общий, не-зрительный вариант его тоже не удовлетворяет, и в памяти, по-видимому, всплывает (скорее всего, из примечаний к многочисленным в XVIII веке изданиям Юстина, в частности к 37,1, или из пересказов "Естественной истории" Плиния Старшего) картина, как Митридат нанес себе удар мечем, долго не умирал, наконец расстался с жизнью, и лишь тогда возникает окончательное: "Там закололся Митридат".
Вторая форма пушкинского "чувства древности" связана с поразительной способностью проникать в смысл ситуации, в глубинные мотивы поведения или поступка персонажа античной истории, через детали, сами по себе, может быть, даже переданные ошибочно, но у Пушкина пробуждающие безошибочную образно-историческую интуицию. Так, в черновом наброске к главе VI "Евгения Онегина" читаем:
И Кесарь слезы проливал
(вариант: И Кассий слезы проливал )
(Когда он) друга (смерть узнал)
(вариант: Когда он Брута смерть узнал)
И сам был ранен очень больно.
(Варианты: а. Так и в пылу народной брани
б. Так и среди народной брани)
(Не помню где, не помню как) <.......>.
Здесь все приблизительно, невнимательно, неосновательно, - действительно, "не помню где, не помню как". Речь явно идет о битве при Филиппах в октябре 42 г. Цезарь был убит за полтора года до того и никоим образом не мог проливать слезы по поводу в ней случившегося. Кассий не мог узнать о смерти Брута, поскольку покончил с собой за три недели до него. Пролитые слезы представляют собой смутное воспоминание о фразе хорошо известного Пушкину Плутарха ("Брут" XLIV, 1), но там говорится о слезах Брута над смертью Кассия, а не наоборот. У того же Плутарха подробно рассказывается, как отпущенник Пиндар убил Кассия по его приказу, сразу отрубив ему голову, так что ни о каком ранении, тем более "очень больно", не могло быть и речи. Но как точно и безошибочно воспроизведено душевное состояние римских вождей в эпоху гражданских войн - их слезливость, неуверенность, постоянная нервная взвинченность (видения и вещие сны посещали их то и дело), легкость самоубийства. Поверх полузабытых им, путаных и неточных фактических обстоятельств Пушкин удивительно ясно видит психологическую реальность римских типов, не столько знает, сколько ощущает историческую правду римской жизни эпохи гражданских войн.
Подтверждением сказанного - и это, если угодно, третья форма, в которой предстает у Пушкина "чувство древности" - служат оставленные им переводы из античных поэтов. Так, в переводе оды Горация I,1 в строках
И заповеданной ограды,
Касаясь жгучим колесом
слово "ограда" может означать только длинную низкую каменную стену, так называемую spin'у, шедшую по продольной оси римской цирковой арены, а вносящее сакральный оттенок слово "заповеданный" имеет единственное, кажется, объяснение в том, что под оконечностями этой стены находились маленькие подземные святилища бога Конса - покровителя урожаев, но и конских ристаний. Обе детали в подлиннике отсутствуют; переводит Пушкин с явной опорой на французский текст, где они также отсутствуют; единственный источник, где говорится об этих святилищах, - поздний христианский апологет Тертуллиан ("Против зрелищ" 5,7), Пушкину почти наверняка неизвестный (сочинения Тертуллиана отсутствуют в библиотеке поэта), как явно не могли быть известны ему и споры эрудитов о первоначальном полисемантизме этого второстепенного римского (но также, кажется, и греческого) божества. И тем не менее под пером Пушкина возникает столь отчетливая и точная картина римского цирка, что, накладываясь на предельно сжатое, лишенное деталей описание Горация, она дополняет, расцвечивает и, как это ни странно, уточняет его, хочется сказать: создает эффект присутствия. Такие случаи не единичны. Выше упоминалось о том, что Пушкин взялся было за перевод Х сатиры Ювенала. Первые полтора стиха в латинском подлиннике звучат так: Omnibus in terris quae sunt a Gadibus usque // Aurorem et Gangem.<.....>. В пушкинском переводе: От западных морей до самых врат восточных <......>. Никаких "врат" в оригинале нет. Но они есть в том образе автономного замкнутого целого, каким римляне видели свою империю - освоенное цивилизацией, полисное, "устроенное" пространство, открытое во внешний, незнакомый и варварский мир лишь в немногих точках - тщательно охраняемых проходах-заставах, воротах, claustra. Четче всего этот образ "ворот" связывался именно с восточным пограничьем империи. Он употреблен у Тацита во второй книге "Анналов" (II, 61), которую Пушкин определенно не читал, у Цицерона в речи "В защиту Флакка" (XIII, 30), никаких признаков знакомства с которой у Пушкина, насколько можно судить, нет, и еще у нескольких авторов, где это выражение употреблено в том же смысле "заставы", "укрепленного прохода", но без столь характерного и использованного Пушкиным соотнесения этого образа с восточной противоположностью "западным морям". Образ имперского пограничья Пушкин видит - как и образ описанного Горацием цирка - как бы поверх текста, исходя из римской картины города и мира, которая загадочным путем вошла в сознание русского поэта.
Теперь мы можем вернуться к последнему, третьему из намеченных выше "античных" тематическо-биографических циклов. В его пределах только что описанное интимное, внутреннее, экзистенциально пережитое "чувство древности" приобретает колорит, ранее античной теме у Пушкина несвойственный и глубоко знаменательный. Цикл этот занимает последние пять лет жизни поэта и отличается особой интенсивностью переживания античного наследия. Из 87 стихотворений, написанных в 1833-1836 г.г., с античностью связаны 21, или около 25%. К ним надо прибавить полностью или частично посвященные античным темам прозаические тексты: "Мы проводили вечер на даче...", "Цезарь путешествовал....", "Египетские ночи" и рецензию на "Фракийские элегии" В.Теплякова. В этот период впервые появляется столь значительное число переводов из античных авторов (их десять) - из Горация, Ювенала, Анакреонта, из Палатинской антологии. Поэт все чаще стремится приникнуть к самой плоти античной культуры, к ее слову. Большое место занимают вариации на антологические темы - краткие, красивые пластические зарисовки, вроде афоризмов застольной мудрости - "Бог веселый винограда...", "Юноша, скромно пируй...", эпитафий - "Славная флейта Феон здесь лежит...", вроде замечательного переложения из Ксенофана Колофонского "Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают <.....>. И переводы, и несколько застылые в своей декоративности антологические зарисовки меняют характер античного материала и самого "чувства древности": из формы переживания и осмысления живой, протекающей истории, какими они были во времена "Кинжала" или "Замечаний на "Анналы" Тацита, они становятся как бы эмблемой истории прожитой, погружающейся в свое лучезарное прошлое. Среди упоминаемых античных авторов преобладают поздние - Петроний, Аврелий Виктор, Ювенал, а в воспроизводимых текстах, особенно римских - мотивы завершения героической эпохи ("Египетские ночи"), катастрофы ("Везувий зев открыл..."), старости и смерти ("Поредели, побелели Кудри, честь главы моей,.."). В последнем переложении обращают на себя внимание заключительные строки, поначалу сразу вылившиеся у Пушкина, но впоследствии им исключенные:
Страшен хлад подземна свода,
Вход в него для всех открыт
Из него же нет исхода...
Всяк сойдет - и там забыт.
Интерес к античности в эти годы возникает постоянно - об этом говорит небывало высокий процент "античных" текстов, - но не находит себе устойчивой опоры и так же быстро проходит: удельный вес начатых и тут же оставленных текстов значительнее, чем когда-либо ранее: 5 из 10 переводов, 3 из 4 прозаических вещей. Настроение, которым была для Пушкина окрашена в эти годы античность, сказалось особенно ярко в рецензии на "Фракийские элегии" В.Теплякова (1836). Стихи этого сборника, где царит атмосфера забвения, окутывающего античные памятники, были оценены Пушкиным очень высоко. Особенно созвучны ему оказались заключительные строки элегии "Гебеджинские развалины" ("Это прекрасно! Энергия последних стихов удивительна!"):
Рубины звезд над нею блещут
И меж столбов седых трепещут;
И, будто движа их, встают
Из-под земли былого дети,
И мертвый град свой узнают,
Паря во мгле тысячелетий...
<.............................................>
Ты прав, божественный певец:
Века веков лишь повторенье!
Сперва - свободы обольщенье,
Гремушки славы наконец;
За славой - роскоши потоки,
Богатства с золотым ярмом,
Потом - изящные пороки,
Глухое варварство потом!...
В такой эволюции пушкинского отношения к античности и в том настроении, которое овладело им в этой области в тридцатые годы, не было бы ничего примечательного, если бы не одно обстоятельство.
Не было бы ничего примечательного, потому что первая треть XIX века в целом характеризуется, как известно, изживанием антично ориентированного компонента культуры и выходом на передний план более непосредственно жизненных сторон культурно-исторического процесса. В этой атмосфере наглядно сопоставлялись две системы критериев и ценностей. С античным наследием связывалось представление о высокой гражданской норме (в виде прямой верности ей или в виде демонстративного и условно-игрового предпочтения ее гедонистической противоположности), о классическом равновесии объективного и субъективного начал в жизни и в искусстве, о совершенстве эстетической формы как выраженном единстве личного таланта художника и ответственности его за воздействие на общество. Мировоззрение, шедшее на смену, строилось на понимании ценности рядового человека, важности условий его повседневно-трудовой жизни, народно-национальной субстанции его существования. Культура, выигрывая в гуманизме, теряла в историческом масштабе и чувстве своего мирового единства; искусство, выигрывая в остроте и точности передачи всего личного и характерного, теряло в гармонизующей силе прекрасного. Время Пушкина и его творчество знаменует краткий момент неустойчивого, подвижного, динамического и бесконечно живого равновесия этих двух начал. Неслучайно именно оно составило содержание величайшего создания, завершающего предшествующий, самый зрелый, самый классический, период его творчества - "Медного всадника".
Дальнейшее историческое движение означало сдвиг от первого из этих полюсов ко второму и тем самым нарушение их равновесия. Происходит все более темпераментное развенчивание античного наследия, приглушение античного тона, так много определявшего в культуре последнего столетия или двух. "Мы не греки и не римляне, - пишет Пушкину 9 марта 1825 года, цитируя давнее стихотворение Карамзина, Александр Бестужев, - и для нас другие сказки надобны"13. В седьмом "Философическом письме" (1829) Чаадаев страстно утверждает, что античные образцы, столь долгое время господствовавшие в культуре Западной Европы и России, должны быть решительно переоценены, ибо оказались теперь носителями des detestables grandeurs, atroces vertus, impures beautes ("отвратительного величия, чудовищных доблестей, нечистой красоты")14. Юный Герцен пишет о "страшной личности народа римского", о "распадающейся веси, все достояние которой в воспоминаниях, в прошедшем"15, Белинский клеймил Горация и Вергилия за пресмыкательство перед императором Августом (см. в первую очередь "Российские стихотворения, собранные Киршей Даниловым"). Пройдет не так много лет, и Грановский напишет: "Грецию и Рим можно теперь сравнить с превосходно сохранившимся трупом".16
Подобное отрицание греко-римского слагаемого живой культурной традиции было частью общего культурно-исторического переворота. В 1831 г. суть новой парадигмы культуры сформулировал Иван Киреевский: "Требование исторической существенности и положительности в философии, сближая весь круг умозрительных наук с жизнью и действительностью, соответствует тому же направлению, какое господствует и в современной литературе. И то же стремление к существенности, то же сближение духовной деятельности с действительностью жизни обнаруживается в мнениях религиозных"17. Пушкин жил своим временем и чувствовал его, шел в его русле к "сближению духовной деятельности с действительностью жизни" - писал "Станционного смотрителя" и "Гробовщика", отказывался от своего юношеского озорного атеизма, в письме Кюхельбекеру 1821 года пародировал Ефрема Сирина, а в 1836 написал о великопостной молитве того же Ефрема Сирина: "Все чаще мне она приходит на уста / И падшего крепит неведомою силой", пересказывал народные сказки, радовался тому, что и скульптура "стала у нас являться народная". Казалось бы, складывались все условия для спокойного, вдумчивого и безболезненного отказа (или, во всяком случае, отхода) от античных богов и героев, от римских цезарей и их impures beautes, от всего античного колорита культуры, столь постороннего "действительности жизни".
Почему же ничего такого не происходит? Почему не вливается его голос в хор отрясающих прах антично окрашенной культуры со своего творчества? Почему не только не готов он видеть в Греции и Риме "превосходно сохранившийся труп", но именно теперь обращается к античным сюжетам, образам, темам вдвое, втрое чаще, чем в предыдущие годы? Почему он постоянно расстается с ними - не заканчивая половину им посвященных стихотворений, и никогда не может расстаться - возвращаясь к ним снова и снова?
Дело в том "обстоятельстве", о котором мы бегло упомянули выше. Состояло оно в том, что последние годы жизни Пушкина - в основном те, что были нами определены как заключительный цикл его обращений к античности - документируются объективно и были пережиты поэтом внутренне как путь к гибели. Факты, это подтверждающие,18 ныне общеизвестны - бесчисленные унижения (попытки жениться - трехкратно сделанные разным лицам предложения, трехкратно отвергнутые семьями; вынужденное обращение, для того, чтобы жениться [четвертая попытка!], к протекции ненавистного поэту А.Х.Бенкендорфа; производство знаменитого 33-летнего поэта в мальчишеский чин камер-юнкера; замена обещанной царем личной цензуры общей), постоянные материальные затруднения (после смерти Пушкина выяснилось, что сумма его долгов составляет 40 тысяч), травля в журналах, многократно писавших об исчерпании таланта поэта, нарастающая тема смерти и гибели в лирике последних лет ("Полководец", "Из Андре Шенье", "Странник", "Не дай мне Бог сойти с ума...", большая часть стихов так называемого Каменноостровского цикла 1836 года, "Я памятник себе воздвиг..." и др.), три вызова на дуэль на протяжении нескольких дней в январе 1836 г. (С.С.Хлюстину, Н.Г.Репнину, В.А.Соллогубу) - до барьера ни в одном случае дело не дошло, но тон пушкинских писем говорит о невыносимом его состоянии, - наконец, все слишком известные факты, связанные с Дантесом, приведшие в конечном счете к ясно выраженной готовности покончить счеты с жизнью.
Все это факты. Но история не исчерпывается фактами. Ее не менее ощутимой и более глубокой реальностью является умонастроение времени, его атмосфера, стиль существования, привычки, вкусы, лица, а реальностью индивидуального бытия - переживание этого умонастроения, этой атмосферы и стиля. У нас, обычных людей, обе эти реальности образуют фон жизни, у гениев - ее материю, содержание и суть. Конфликты и унижения, неприятности и нарастающее одиночество для Пушкина не исчерпывались своей единичностью, случайностью, сегодня так - завтра будет лучше, а сливались в единое чувство исторического перепада, смены эпох, ухода той, в которой была укоренена жизнь. Античный колорит был частью этой эпохи и этой жизни, и при всем понимании движения истории, ее прав и правоты, он не мог исчезнуть, не унося с собой то - отчасти вещественное, осязаемое, отчасти неуловимое, - без чего существовать по-прежнему, "нормально", было нельзя.
Все последние годы Пушкин усиленно занимался русским XVIII веком, историей Петра и Екатерины. Известно, что на это обратили внимание Жуковский и Дубельт, разбиравшие бумаги Пушкина после его смерти. Известно письмо А.И.Тургенева, написанное в те же дни: "Я находил в нем сокровища таланта, наблюдений и начитанности о России, особенно о Петре и Екатерине"19. То была единая - кончавшаяся - эпоха, осененная единым именем, именем Петра; у нее была единая государственная и историческая, но одновременно, для людей типа и поколения Пушкина, и человеческая идея - особым образом понятая идея империи20. Но и у этой эпохи, и этой империи были атмосфера и колорит, тон и стиль, от них неотделимые. И теперь, когда в воздухе веяло расставанием, они в своей непосредственности, осязаемости, достоверности были не менее значимыми, не менее укорененными в мысли и чувстве. Античная стилизация в образе Петербурга воспринималась поколением остро - в "Прогулке в Академию художеств" Батюшкова, послужившей источником к вступлению к "Медному всаднику", эта атмосфера столицы передана точно и достоверно. Детство Пушкина пришлось на первые годы века. Мемуарист так рассказывает об интерьерах этой поры: "Везде показались албатровые вазы, с иссеченными митологическими изображениями, курительницы и столики в виде треножников, курульские кресла, длинные кушетки, где руки упирались на орлов, грифонов или сфинксов. <.....> Могли ли жители окрестностей Везувия вообразить себе, что через полторы тысячи лет из их могил весь их быт вдруг перейдет в Гиперборейские страны"21. После детства - Лицей: храм Аполлона, "стройные ионические колонны", "остров Каллипсы", "великолепный портик из разноцветных мраморов, совершенно в римском вкусе"; "В соседней роще - привезенные Орловым почтенные останки Афин."22 Об остальном, об античном начале и античном колорите в лирике Пушкина, достаточно было сказано выше, в начале настоящей статьи.
И, наконец, поэтическое завещание - август 1836 года, "Памятник" ("Я памятник себе воздвиг..."). Поэт создает свой образ, в котором ему надлежит предстать в веках. Литературно-биографическая повседневность сталкивается с уходящим антично окрашенным миром истории, перед ним отступает и в нем растворяется. Как известно, стихотворение существует в двух авторских списках. Первый, очень черновой, на листке голубоватой бумаги (на обороте черновик перевода нескольких строк из Х сатиры Ювенала) содержит строфы 3 - 5, главная тема которых - восприятие поэзии автора, радостное и благодарное в потомстве, у современников же глухое и оскорбительное, заслуживающее лишь равнодушия и презрения. Эта последняя нота перекликалась с известными в обществе разговорами об иссякании таланта Пушкина, о том, как тяжело он их переживал, и дала основания для усмотрения в ней главного содержания стихотворения. Именно так отнесся к "Памятнику" первый слушатель, А.А.Муханов, и о таком содержании стихотворения он оповестил своих знакомых. Все сочли, что стихотворение написано на злобу дня и связано с расхождением поэта с окружающим его обществом. Второй автограф, чистовой, содержит все пять строф, то есть в том числе и перевод из Горация, Пушкин читал его, в частности, А.И.Тургеневу. Знали его определенно Жуковский (внесший в текст исправления, с которыми пьеса вошла в издание сочинений 1841 года и с которыми долго печаталась в дальнейшем), Боратынский и Вяземский, Белинский, скорее всего, Гоголь. На значение горацианских строф, на сам смысл обращения поэта в своем завещании к античному источнику, не обратил внимания ни один из этих близких Пушкину людей. Античный тон восприниматься перестал.
Но не перестал он звучать в сознании поэта. Черновики всегда и безусловно предшествуют беловикам. В черновом тексте речь шла о расхождении с временем. Его надо было объяснить - объяснить не на хроникально-журнальном уровне, а на уровне эпохальной метафизики истории - единственно достойном итоговой самооценки великого поэта. И на роль эту подошел текст, несший в себе все богатство ассоциаций с пережитой эпохой и прожитой жизнью - текст великого античного поэта - также прощальный, завершающий три книги од, главное, что им было создано. Мы можем почти физически ощутить, как родится окончательный текст "Памятника" из наплывающих в сознании автора антично-римских ассоциаций. Пушкин перевел две строфы, изменил их, сделал своими. Но римский тон продолжает звучать, и следующий стих - что было замечено лишь сто с лишним лет спустя23 - из Овидия, так много читаного в молодости: "Слух обо мне пройдет по всей Руси великой": Nostra per immensas ibunt praeconia gentes (Tristia, IV, IX, 19). А как соотносится предпоследняя строка "Хвалу и клевету приемли равнодушно" с sume superbiam у Горация? Навеяна воспоминанием о латинском тексте, просто попалась на глаза, всплыла в памяти? Случайное совпадение, вызванное сходным ходом мысли и строем образов? Но ведь и мысль не до конца сходна, и строй образов не совпадает. Просто культура имеет форму контрапункта, и жива она до тех пор, пока взаимодействуют традиции и народы, былое и настоящее, пока звучат, как выразился однажды наш старший современник, 24 "переклики в сокровенных недрах культуры". Пушкин слышал этот контрапункт, слышал вплетенную в него античную мелодию и с совершенством, никому другому ни ранее, ни позже неведомым, выразил гармонию, возникавшую из их противоречивого сочетания.
Примечания:
1 Настоящий текст относится, как и указано, к 1815 году. К 1820 оформилась так наз. позднейшая редакция (см. А.С.Пушкин. Стихотворения лицейских лет. 1813 - 1817. - СПб, 1994, с. 89; 548), где предпоследняя строка читается иначе: "Воскликнет, в мрачное раздумье погружен". В академическом юбилейном издании 1937 г. принят ранний вариант, в десятитомнике 1962 - 1965 г.г. - поздний.
2 Стихи эти, как известно, посвящены кн. П.Б.Козловскому, по чьей просьбе Пушкин начал переводить любимую сатиру князя - десятую, но вскоре от этого замысла отказался. Свидетельством начатой работы остался набросок "От западных морей до самых врат восточных..." (см. о нем ниже в настоящей статье), свидетельством отказа - частично процитированное стихотворение. Для нашей темы существенно, что первое обращение Пушкина к Ювеналу относится еще к лицейским годам: стихотворение "(К) Лицинию", из которого заимствовано приведенное ранее четверостишие, представляет собой во многом вариацию на темы Третьей сатиры Ювенала.
3 "Батюшкову" (1815). Стоит обратить внимание на то, как естественно и лирично осваивается юным Пушкиным, казалось бы, один из самых условных сюжетов анакреонтики: своим домом, истоком и родиной он как поэт ощущает здесь античную Элладу, тогда как в пригородах российской столицы он де находится "под чуждым небом" и "вдали домашних лар".
4 Латинский источник этого важнейшего стихотворения Пушкина был обнаружен С.А.Кибальник. См. ее статью "О стихотворении "Из Пиндемонти" (Пушкин и Гораций)". Временник Пушкинской комиссии 1979. - Л., 1982.
5 См. Лотман Ю.М. Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе. Временник Пушкинской комиссии 1979. - Л. 1982.
6 Осповат Л.С. "Каменный гость" как опыт диалогизации творческого сознания. Пушкин. Исследования и материалы, т. XV. - СПб, 1995.
7 Шевырев рассказал об этом на страницах "Москвитянина" в 1841 г. Ссылка на эту публикацию - в упомянутой статье Ю.М.Лотмана (см. выше прим. V).
8 Цит. по: Покровский М.М. Пушкин и римские историки. Сборник статей, посвященных В.О.Ключевскому. - М., 1909, с. 485.
9 Кнабе Г.С. Тацит и Пушкин. Временник Пушкинской комиссии , выпуск 20. - Л., 1986, с. 58 - 60, см. также с. 62 - 63, где сопоставлены en regard параллельные места из пушкинской трагедии и из глав 11 - 13 первой книги "Анналов" Тацита.
10 См. Селезнев И. История Александровского лицея. - СПб, 1861. Приложение, с. 38
11 Кажется, впервые Г.Г.Гельдом (см. Гельд Г.Г. По поводу замечаний Пушкина на "Анналы" Тацита. В кн.: Пушкин и его современники. - Пг., 1923, вып. xxxvi, с. 59 - 60).
12 См. проведенный под данным углом зрения подробный анализ разбираемого стихотворения в статье Н.В.Вулих. Овидий - человек и поэт в интерпретации Пушкина. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы т.XV. - СПб, 1995.
13 Пушкин А.С. ПСС, т. XIII, - М.-Л., 1937, с. 149.
14 Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма, т. I. - М., 1991, с. 197. В предшествующих изданиях данный текст рассматривался как письмо третье "О философии истории".
15 Герцен А.И. Из римских сцен. Собрание сочинений в 30 томах, т.1. - М., 1954, с. 183.
16 Из статьи-завещания ученого "Ослабление классического образования в гимназиях и неизбежные последствия этой системы". Она была впервые опубликована в 5, последнем, выпуске "Пропилеев" в 1856 г., перепечатана в реферативном сборнике ИНИОН. - М., 1991, с. 203.
17 И.В.Киреевский. Девятнадцатый век. В кн.: Он же. Избранные статьи. - М., 1984, с. 68.
18 Итоговая сводка материала: Последний год жизни Пушкина. Переписка, Воспоминания. Дневники. Составление, вступительная статья и примечания В.В.Кунина. - М., 1990. Итоговое исследование - С.Абрамович. Пушкин. Последний год. Хроника. - М., 1991.
19 Цит. по М.П.Алексеев, ук. соч., с. 21.
20 "Русская жизнь и русская государственность - непрерывное и мучительное преодоление хаоса началом разума и воли. В этом и заключается для Пушкина идея Империи". Г.П.Федотов. Певец империи и свободы (1937). В кн.: Он же. Судьба и грехи России, т. 2. - СПб, 1992, с. 146.
21 Записки Филиппа Филипповича Вигеля, часть 2. - М., 1892, с. 40.
22 Я.Сабуров. Царскосельский сад. "Московский вестник".1830, ч. 1, ## XVII - XX, с. 148.
23 Costello D:P: Pushkin and Roman Literature. Oxford Slavonic Papers, vol. XI, 1964, p.55. Приведено у М.П.Алексеева ук. соч. с. 78.
24 Флоренский П.А. Троице-Сергиева Лавра и Россия. В кн.: Жизнь и житие Сергия Радонежского. - М., 1991.
