М.С.Макеев. Спор о человеке в русской литературе 60-70 гг. XIX века
(Литературный персонаж как познавательная модель человека). - М.: "Диалог-МГУ", 1999. - 180 с.

В филологии человек чувствует себя неуютно. Не знаю, правда, везде или только в России.

Собственно говоря, так дело обстоит уже давно. При самом рождении своем, где-то в середине прошлого века, русское академическое литературоведение ради самоопределения дистанцировалось от публицистической критики, некоторое время претерпевало известные заушения и продержалось на гордой фактографической позиции недолго. Критика - та никогда не сомневалась в резонах своего существования и очень часто заявляла даже, что она-то и есть главная литература. Как говорил Писарев о Белинском, да и о себе, впрочем, "можно быть знаменитым писателем, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы". Филологи стесняются, болезненно переживают паразитарность своего способа реализации творческих наклонностей и завидуют людям, занятым какой-нибудь другой наукой. У других и гамбургский счет очевиднее выясняется и оттого нравственная атмосфера вроде бы чище, и сам предмет исследования определенный, и из-за приносимой обществу ощутимой пользы (или реального вреда, что тоже лестно) не то что физик, а и какой-нибудь социолог и то беспокоится меньше. А мы что - жрецы во храме культуры, воздухом торгуем, престижем то есть. Или мнениями своими, - как это нескромно! Писарев вон Фета "бессовестным" называл, так Фет по крайней мере самостоятельный творец, что же про нас тогда сказать надо... Такой комплекс позднего Толстого, который в собственно литературе - редкий случай.

Некоторые уходят из филологии, я видела.

Другие пишут книги, где пытаются доказать себе, почему в филологии можно остаться.

Начиная со времен Маркса и до сих пор человеку все объясняют, насколько тотально он зависим. От чего зависим - тут варианты разные. В последнее время, кажется, популярной темой обсуждения опять стал фрейдистский вариант. Особенно много о зависимости говорили, конечно, левые - их имен в книге Макеева много, и произносятся они с явной симпатией. Можно сказать, что это имена модные - действительно так - можно пожалеть об "интеллектуальных эпидемиях". Любить Маркса в России теперь и вправду стало "tres distingue", не всякое рядовое интеллигентское брюхо такое переварит. Но тут ведь важно другое: для каких практических целей понадобились автору все эти Маркузе и Бурдье. Использование идиолектов различных гуманитарных школ имеет, к сожалению, неприятное свойство: слушающие часто воспринимают только сам язык, не желая замечать, есть ли все-таки высказывание и не несет ли оно, случаем, новую информацию.

Нынешняя популярность достаточно старых концепций, целиком объясняющих человека его биологической или социальной природой, парадоксальна. Теории, не оставляющие в мире места для свободной личной воли, истолковываются способом, прямо противоположным их сущности: то, что они сообщают нам о разных типах предопределенности, предлагается учесть, чтобы преодолеть.

Материал книги Макеева - две противоположных идеологии, оформившиеся в 60-х-70-х гг. прошлого века, идеологии правая и левая, и художественная литература, работающая с ними. Выбор материала в самой книге не объясняется, но актуальный смысл выбора ясен. Две противостоящие идеологии более чем столетней давности обозначают начало того пути, который мы проходим в поисках свободы. Тогда проблема представлялась, с нашей точки зрения, довольно примитивно (впрочем, сам автор не оценивает своих героев так грубо). О противоречиях левых, абсолютизировавших животное начало в человеке и тут же приписывавших человеку альтруизм, сказано давно и много, и спорить с левыми просто: "люди произошли от обезьяны, так положим же душу свою за други своя" и пр. У Макеева как раз есть редкая в нашей постсоветской науке готовность понять логику революционных демократов; сама подробность анализа, точного и, впрочем, в итоге вполне беспощадного, - от желания отнестись к этим людям всерьез. Идеология правых удовлетворяет не в большей степени. Слишком уж легко якобы давалась им та свобода, в которой современный человек может видеть отнюдь не данность, а только возможный результат труда. Дальше потребовалось не то что совместить две идеологии - в качестве идеологий они, понятно, такому соединению не поддаются - а учесть весь тот опыт, на который они опирались.

Макеев разделяет понимание идеологии как замкнутой системы, связанной с жизненными интересами ее носителей и в этом смысле противостоящей бескорыстному знанию. Противостояние идеологии и науки при этом не сводится к противостоянию лжи и истины: ведь не разлагающий анализ чистого познания, а целостность идеологии в конечном счете обеспечивает нам возможность действовать. Однако ограниченность, ангажированность - неизбежные свойства любой идеологии, и отсюда потребность выйти за ее пределы, потребность, существующая для каждого, потому что все мы неизбежно подвержены влиянию той или иной идеологии.

Отсюда поиски способа освобождения от идеологии.

Суть книги Макеева в описании вроде бы такого универсального механизма освобождения - им признается литературное сюжетное повествование. Важно, что автор говорит не только о высокой классике, не о творении гения, а именно о повествовании как таковом, вне зависимости от степени таланта писавшего. Здесь привлекателен сам автоматизм процесса. Получается так: в повествовании есть фабула, изображенные события, которые должны создавать иллюзию реальных, и персонаж - человекоподобное существо. Поскольку вне идеологии - вне связи с одной, вне полемики с другой - не существует ни один из нас, то и автор, выстраивая свою "вторую реальность", использует ту или иную идеологию для создания своих человекоподобных существ (а содержанием любой идеологии прежде всего является определенное представление о человеке) - как основу или как предмет спора. Определенная схема во "второй реальности" вынуждена превращаться в ряд поступков человекоподобного существа, в якобы живое лицо. В итоге идеология неизбежно обнаруживает свою ограниченность: в случае, если автор сознательно спорит с идеологией, созданная им "вторая реальность" оспаривает идеологию, как "жизнь" - "теорию"; если же автор хочет только проиллюстрировать идеологию, то идеология разоблачается самой неубедительностью "картинки", неизбежно соотносимой с собственным опытом читателя. Показывая, как все это происходит, Макеев разбирает "Подлиповцев" Решетникова, очерки Н.Успенского (глава "Физиология"), "Письма об Осташкове" и "Владимирку и Клязьму" Слепцова, "Очерки бурсы" Помяловского (глава "Человек и социум"), "Историю одного города" Щедрина (глава "Против истории"), "Что делать?" Чернышевского, "Нигилистку" С.Ковалевской (глава "Критически мыслящая личность"), "Марину из Алого Рога" Маркевича, "Жертву вечернюю" Боборыкина, "Легенду о Великом Инквизиторе" Достоевского, "Анну Каренину" Толстого (глава "Самостоятельный источник душевной жизни"), "С людьми древлего благочестия", "Соборян" и "Еврея в России" Лескова (глава "Социология "справа""), драматическую трилогию А.К.Толстого (глава "История").

Замечу, что для построения такой концепции литературы должна была быть описана не любая литература, а литература определенного типа, именно так называемый реализм (извольте мне простить ненужный прозаизм).

Позиция автора изначально была заявлена как антиэстетическая: говорить не о пустяках там каких-нибудь, не о "форме", не о "красоте"; как заявляет он сам, "субъективно нами двигало стремление выйти за пределы науки о литературе, получить право, говоря о литературном персонаже, говорить о человеке, о существенно важных проблемах человеческого бытия..." (с.176) Вечно желанная цель филолога - преодолеть границу между гуманитарными науками - обычно достигалась иначе, как в историко-культурной школе, например: простым игнорированием специфичности своего материала. Бессмысленно спрашивать, что такое в книжке Макеева - филология, история, философия. И история, и философия. Но в то же время это принципиальнейшим образом наука о литературе. Исследователь "говорит о человеке", не просто учитывая специфичность материала (это вот о содержании, а потом еще о форме): в том-то и дело, что именно этот материал, особенным образом устроенный, литература, и дает наилучшую возможность говорить о человеке в истории.

Как пишут в авторефератах, "в этом и заключается научная и методологическая новизна предлагаемой работы". Совершенно очевидная и существенная, по-моему.

Галина Зыкова