Принцип индивидуальности, постмодерн и альтернативный ему образ философии. ¹

Георгий Кнабе

В последнее время в поле зрения автора настоящих заметок попал ряд текстов и некоторые факты. Разрозненные и случайные, они, однако, все обнаруживали отчетливую связь с тем, что Карл Мангейм некогда назвал "диагноз нашего времени". Если применить эту формулу к общественно-философскому умонастроению, господствующему в последние десятилетия ХХ века , то такой диагноз обычно сводится к следующему.

В 1960ых - начале 1970ых годов в развитии европейской культуры определился коренной слом. Он отделил примерно три предшествующих века этого развития от всего происшедшего (и происходящего) после слома. До него согласно указанному диагнозу главными среди ценностных приоритетов, определявших лицо культуры и общества, были следующие. - Прогресс (прежде всего технический) и разделение народов на его основании на передовые, развитые, слабо развитые, отсталые, дикие и т.д., причем предполагалось, что деление это означает право первых на подчинение себе остальных и практику, в которой это право реализовалось; свободная от этического измерения наука (прежде всего науки естественные и точные) и признание ее конечной целью покорение природы в интересах прогресса и человека; признание в качестве общего принципа, что организация и порядок лучше хаоса; представительная демократия и основанное на решении большинства избирательное право; утверждение в качестве главных регуляторов общественного поведения письменного закона и свободы личности в рамках закона; признание целью искусства правдивое отражение жизни, а наиболее авторитетным его толкователем - автора, который рассматривается как единственный создатель своего произведения; утверждение в качестве нормы религиозной жизни веры в рамках церкви. Культура, удовлетворявшая этим признакам в их совокупности, получила название культуры модерна, а исторический период, ими описываемый, - эпохи модерна. Среди публикаций, оговоренных в первых строках настоящей статьи, такую характеристику модерна (и соотносительного с ним - см. ниже - постмодерна) дает справочник The Icon Critical Dictionary of Postmodern Thought, edited by Stuart Sim. - Oxford, 1998 ².

Наряду с модерном и на равных правах с ним в "диагноз" входит и реакция на модерн, характерная для эпохи, наступившей после указанного слома и потому названная постмодерн. Основные черты постмодерна сводятся к следующему.

Первоначалом истории и культуры, их исходной клеточкой и реальной единицей, является человеческий индивид во всем своеобразии и неповторимости его эмоционально своевольного Я. Поэтому любая общность, не оправданная таким индивидом для себя внутренне, любая коллективная норма и общее правило выступают по отношению к нему как насилие, репрессия, от которых он стремится (или должен стремиться) освободиться. На философском уровне такой внешней репрессивной силой признаются: логика, логически функционирующий разум, основанное на них понятие истины, идущая из древней Греции и лежащая в основе европейской науки установка на обнаружение за пестрым многообразием непосредственно нам данных вещей их внутренней сущности³. "Разум - союзник буржуазии, творчество - союзник масс"; "Забудьте все, что вы выучили, - начинайте с мечты". Эти надписи появились на стенах Сорбонны в мае 1968 года. Из бушевавшего там в те дни вихря страстей и мыслей и предстояло через несколько лет родиться мироощущению постмодерна.⁴ В одном ряду с логикой и разумом в парадигме постмодерна отрицаются и осуждаются такие понятия как организация, упорядоченность, система; как аксиома воспринимается положение, согласно которому хаос, вообще все неоформленное, не ставшее, более плодотворны и человечны, нежели структура⁵. "Нет ничего более бесчеловечного, чем прямая линия", говорил один из идейных предшественников постмодерна.

На уровне общественном и государственном постмодернизм видит в современных западных странах капиталистический истэблишмент, управляемый буржуазией в своих интересах и потому подлежащий если не уничтожению, то во всяком случае разоблачению. Своеобразное манихейство, т.е. усмотрение в любой отрицательной стороне действительности результат чьей-то сознательной злой воли, присутствует в большинстве текстов философов и публицистов постмодернистского направления, особенно французских. Отсюда - отрицательное отношение тех же философов и публицистов к европейской культуре традиционного типа, с XVIII века и до современности, к европейской действительности, образу жизни и нравам. На их взгляд такая культура и такой жизненный уклад в конечном счете отражают волю "властей", насаждающих в обществе образ действительности, ценности и мораль, им выгодные. Поэтому ни государственные акты и мероприятия, ни культура и искусство современного западного мира не являются тем, за что себя выдают. Социальная защита, гуманизм, славные традиции, великое наследие - все это попытка скрыть за возвышенными словами лживое содержание и заслуживающая поэтому лишь разоблачения и насмешки. Стихия постмодерна - насмешка, ирония, пародия, pastiche, цель которых - перевести претензии благонамеренного общества на язык, выражающий их подлинную сущность - язык чистогана, вульгарности, рекламы, телевизионных шоу.

Особенно актуальной и необходимой признается в умонастроении постмодерна борьба против всех видов национального, социального или культурного неравенства. Подчеркивается недопустимость признания одной части общества более культурной, чем другие. Отсюда - темпераментное разоблачение европоцентризма, всех видов расовой, национальной, социальной или культурной иерархизации, требование признать европейскую культурную традицию не более ценной чем культура всех других районов земного шара, а при более бдительном рассмотрении и менее ценной, чем они, поскольку создавалась она и поддерживается ныне все теми же ненавистными "властями" и только "белыми".

К этой сфере постмодернистского миросозерцания относится обостренное переживание дихотомии "свой" - "чужой". С ней оказались связаны большинство текстов и фактов, попавших в поле зрения автора. Они дают возможность представить себе те импликации, которые вытекают из постмодернистского решения в частности данной дихотомии, сопоставить их с решением той же проблемы в системе взглядов, альтернативной постмодерну, а затем посмотреть, как отразившиеся здесь тенденции преломляются в трех областях - в искусстве, в научном знании, в теории и практике университетского образования.

I

В США одна детская писательница написала сказку и предложила ее издательству. Сказка была про то, что в северном лесу появился бегемот. Все звери пришли в крайнее смятение: новое существо было невиданным и огромным, чужим и страшным - страшным, потому что чужим. Эти их чувства автор отразил в названии сказки. Постепенно, однако, невиданный гигант как-то вписался в здешнюю природу, и звери стали воспринимать его как ее часть. Когда он отдыхал под деревом, его можно было принять за огромный валун, и птички, устав от перелетов, нередко присаживались отдохнуть на эту глыбу. Иногда он погружался в ручей, и звери перебегали по нему, как по мосту, с одного берега на другой. Бегемот прижился и перестал быть чужим, а значит и страшным. Как обычно, издательство обратилось к своим экспертам, чтобы получить заключение о перспективах коммерческого сбыта книги. Эксперты в один голос ответили, что книга будет иметь успех, а следовательно и сбыт, но лишь при одном условии: из названия сказки должно быть изъято слово "чужой", ибо, - писали они, - "книгу, в заглавии которой фигурирует слово "чужой", никто покупать не станет".

Этика и эстетика постмодерна окрашивает современное западное общество, из него растет и им питается. Деление на "своих" и "чужих", социальное, социально-психологическое, национально-географическое, всегда воспринималось здесь как привычное, как почти абсолютная норма. Не говоря уже о противопоставлении "своих", т.е. граждан, и "чужих", т.е. варваров, в античном сознании, о столкновении аристократических и буржуазных жизненных укладов в рамках сословной монархии, вспомним толстовские "Плоды просвещения", вспомним рассказ Мопассана о фермере, женившемся на негритянке и затравленном на этом основании всей деревней; еще в 1924 году один из персонажей "Белой обезьяны" Голсуорси намекает в разговоре с художником на то, что у него мог бы быть роман с натурщицей - "Но ведь она из Пэтни!" . - возмущенно отвергает это предположение художник, имея в виду район Лондона, издавна слывший "плебейским"; "Да, это - уважительная причина", - соглашается собеседник. Даже еще в бунтарские, ниспровергавшие все буржуазное, шестидесятые годы тетка Джона Леннона, его воспитавшая, частенько осведомлялась: "Тебе вечно нравится общаться с людьми из низших классов, правда, Джон?".

Надо ясно представить себе исконность и незыблемость этой традиции, чтобы оценить всю важность ниспровержения ее сегодня в системе постмодерна - ниспровержения, во многом меняющего характер цивилизации. Отказ от старого, "модернистского" конфликтно-репрессивного типа решения проблемы "свой" - "чужой" в постмодернистском мышлении несет в себе философский и универсально мировоззренческий смысл. Раскрыть его удобно на примере книги французского востоковеда и историка культуры Реми Брага "Европа. Римский путь" (русский перевод - Долгопрудный, 1995)

Основная мысль книги состоит в следующем. Исторический корень европейской цивилизации - древний Рим. Суть цивилизации и истории Рима - его открытость. На протяжении тысячи лет незначительное поселение на заболоченном берегу Тибра неудержимо росло и ширилось, покоряя и вбирая в себя все новые племена и народы и обогащаясь их опытом. Специфика Рима в том, что он постоянно утрачивал свою исходную, собственно собственную специфику, неуклонно переставал быть самим собой, чтобы раствориться в бесконечном этническом и культурном многообразии Средиземноморского мира. Только процесс утраты самого себя и означал для Рима "быть самим собой". Европа идет по "римскому пути" в том смысле, что принцип ее цивилизации - тот же: постоянная открытость, самораспространение на все новые территории и самообновление за счет поглощения новых типов культуры, новых культурных миров - прежде всего арабо-исламского и христиански-библейско-иудейского. Быть Европой значит то же, что быть Римом: неуклонно выходить за свои границы, растворять свое историческое ядро и изначальный смысл культуры в бесконечности окружающего мира, сохранять себя и быть собой лишь в процессе утраты себя, в вечном стирании грани между "своим" и "чужим".

"Подлинное значение Рима состоит в передаче определенного содержания, которое не является его собственным. Ничего другого римляне не сделали".⁶

"Эссе, предлагаемое вниманию читателей, должно показать, что Европа в сущности своей - римская, поскольку все своеобразие, в котором она предстает перед миром, присуще ей в силу ее латинства." ⁷

"Утверждение, согласно которому мы - римляне, направлено прямо против утверждения, согласно которому мы можем идентифицироваться с великими предками. Дело не в том, чтобы претендовать, а в том, чтобы отказаться. Признать, что ничего мы в сущности не открыли, а лишь сумели проложить обводный канал, дабы поток, что начался из бесконечного далека. мог течь дальше."⁸

"Европейская культура, строго говоря, никогда не может считаться "моей", ибо она представляет собой всего лишь путь, снова и снова восходя по которому к истокам, убеждаешься в том, что они лежат вне ее"⁹

"Источник Европы лежит вне ее. Именно это обеспечивает ей возможность выживания. Нехорошо постоянно, снова и снова, убеждать себя в величии своего славного прошлого", ибо "поддаешься соблазну объяснить все тем, что "другой" очень уж посредственен, не заслуживает внимания".

Знаменитому физику Нильсу Бору приписывают афоризм: "настоящая наука делается сверху и снизу". "Снизу" т.е. от фактов, от реального материала, и "сверху", т.е. от направления взгляда исследователя, от того, что и зачем он ищет, т.е. в конечном счете от философского мировоззрения, Самое важное в этом афоризме - союз "и". "Настоящая наука" возникает из равновесия импульсов, идущих от объекта познания во всей его достоверности и от субъекта, во всей полноте ответственности, нравственной и академической, перед материалом. В схеме Реми Брага этот принцип нарушен: материал истории преобразован так, чтобы, вопреки своему прямому объективному содержанию, соответствовать философскому мировоззренческому заданию, а это последнее диктуется постмодернистской атмосферой времени.

Бесчисленные источники подтверждают, что открытость на самом деле составляла основу и суть римской цивилизации - усвоение в Риме от Сципионов до Цицерона греческого искусства, риторики и философии; весь Ранний принципат, превращавший конгломерат провинций, эксплуатируемых римской знатью, в единую империю; насыщение бытовой повседневности инвентарем и обычаями самых разных народов. Значит, и вправду "подлинное значение Рима состоит в передаче определенного содержания, которое не является его собственным"? Нет, не значит. Не значит, ибо не-ангажированный анализ тех же источников, раскрывает в них и другое содержание, неотделимое от первого.

Вплоть до II в. н.э., пока Рим был Римом, т.е принадлежал античной фазе европейской истории, инокультурный опыт им энергично усваивался, но никогда не растворял в себе опыт самого Рима и не становился ему равноценным. То всегда был опыт покоренных народов, т.е. народов, чьи боги, а значит и чье место в мире, оказались онтологически ниже богов и судеб Рима. -

Боги свои у обеих сторон, и в согласии с ними

Сила и доблесть души. (Овидий. Метаморфозы, XIV, 568-9). Публий Сципион действительно был эллинофилом, но именно это вызвало осуждение его сенатом и сыграло определенную роль в его изгнании и преждевременной смерти. Во II в. до н.э. в Риме действительно получили распространение школы греческой риторики, но в начале I сенат их запретил. Цицерон действительно считал римское красноречие и римскую философию отзвуками греческих, но признавался в этом в поздних сочинениях, предназначенных узкому кругу друзей и единомышленников, обращаясь же к народу и сенату, выражал вечное общеримское убеждение. - "Превращение римлян в чьих бы то ни было слуг есть нарушение закона мироздания (fas non est), ибо по воле богов они созданы, чтобы повелевать всеми другими народами"¹⁰, тогда как в греках главное - "врожденное умение лгать"¹¹, а в иудеях и сирийцах - то, что это "народы, рожденные для рабского состояния"^{12 1314} Неписаная конституция императорского Рима, созданная первыми принцепсами, вобрала в себя многое из опыта эллинистических монархий, но Август законодательно ограничивал проникновение чужеземцев в число римских граждан, Тиберий запрещал чужеземные культы, а Домициан возрождал культы чисто римские, причем самые архаические.

Поглощение инокультурного опыта не может рассматриваться как единственное ("ничего другого римляне и не сделали") содержание исторического бытия и его культуры Древнего Рима¹⁵. В качестве такого содержания, напротив того, есть все основания рассматривать неуклонное распространение зоны римского кодифицированного права на все новые территории, приобщение все новых народов к высшему типу духовной и государственной организации, воплощенному в Риме. Об этом свидетельствовали знаменитые строки Вергилия:

Римлянин! Ты научись народами править державно -

В этом искусство твое! - налагать условия мира,

Милость покорным являть и смирять войною надменных

(Энеида, VIII, 851 - 853)

Такой же смысл имели и многие другие стороны римской цивилизации, как, например, обряды объявления войны или "старинный обычай, согласно которому тем, кто увеличил размеры империи, предоставлялось право отодвинуть и городскую черту. <.......> Город Рим расширялся по мере роста римской державы".¹⁶

То же коренное свойство римской цивилизации - органически усваивать инокультурный опыт, но никогда не растворяться в нем - сказывалось особенно очевидно в семиотике повседневности и быта. Символом принадлежности к римскому гражданству искони была тога; "одетое тогами племя", - называл римлян Вергилий. На протяжении I века тяжелая и жаркая тога, к тому же еще требовавшая при надевании помощи слуг, уступает в повседневном быту место более легким одеждам, чаще всего греческого (иногда галльского) происхождения - накидкам, плащу-паллиуму, плащу-сагуму и др. Адвокат, например, еще в начале II века шел по улицам Рима, как все окружающие, в плаще и в таком виде являлся в суд. Однако, выходя к трибуналу судьи, он сбрасывал плащ и являлся в тоге, ибо того требовала верность его глубокой римской старине, когда гражданина в суде защищал не наемный адвокат, а патрон рода. Давно размыта была родовая организация, давно судебная защита стала профессией специалистов, не имевших к роду никакого отношения, но архаическая норма оставалась социально, психологически и этически живой, актуализуя противоположность "чужого" - заимствованного, наносного, и "своего" - исконного, римского.¹⁷

"Римлянство или, вернее, латинство" Европы тоже выражалось, вопреки мнению исследователя, не в экспансии как растворении в инородном, а в сохранении римского корня во взаимодействии с инородным и в противостоянии ему. Генетически латинский язык был истоком языков романских - итальянского, французского, испанского и т.д., но в актуальном самосознании и практике культуры оппозиция латынь - volgare оставалась определяющей вплоть до XIX века; римский католицизм распространялся на Прибалтику и Латинскую Америку, но повсюду, вбирая иногда элементы местного язычества, четко и активно противопоставлял себя и ему, и иным конфессиям. Классицизм в поэзии и архитектуре откликнулся в подражаниях XIX - XX в.в., но в пору своего культурно-исторически необходимого бытия в XVI - XVIII он не сливался, например, с плутовским романом или с готической архитектурой, а утверждал противостояние им. Примеры могут быть продолжены бесконечно.

В книге "Европа. Римский путь" обрисовывается одна из центральных контроверз в "диагнозе нашего времени" - контроверза "свой" - "чужой". Реми Браг не исходит из фактов самих по себе, "снизу" но постоянно организует и корректирует их "сверху" по нравственному императиву, заданному постмодернистской матрицей. "Европейская культура, строго говоря, никогда не может считаться "моей"". Почему? Потому что она представляет собой ценность, признание же такой ценности "моей" предполагает, что "другой", не связанный с антично - римской традицией, ее лишен, а значит, дискриминирован и репрессирован, что с нравственной точки зрения недопустимо. Этот ход мысли не рождается из материала, с которым Браг работает. Та же мысль объединяет, например, большинство сочинений мэтра и наставника постмодернизма Мишеля Фуко: культурная традиция, признаваемая западным обществом "своей", морально предосудительна, поскольку за ее пределами остаются "чужие", изгои этого общества - гомосексуалисты, женщины [!], психически больные, цветные и заключенные. Нельзя признать - вопреки фактам - что романизация в течение двухсот лет не подрывала римскую систему ценностей, или что латинский язык средневековой культуры отделял Европу в узком смысле слова, Европу как наследницу Рима, от народов, существовавших за пределами империи, или что достижения арабской науки были заимствованы европейской культурой, не изменивши ее специфически европейского существа, ибо все это означало бы "дискриминацию" провинций, германцев или славян, арабов. Как эксперты американского издательства, Реми Браг тоже убежден, что слово - и понятие - "чужой" должно быть табуировано.

Но понятия "свой" и "чужой" соотносительны - как единичность и множественность, как свет и тьма, как дядя и племянник: племянником можно быть только, если есть дядя, человек может ощутить себя одиноким только если он знает, что людей много. Утрата понятия, ощущения и положения "чужой" возникала из в высшей степени либеральных, гуманистических мотивов. Выяснилось, однако, что таким образом упраздняется понятие, ощущение и положение "свой", а это в свою очередь ведет к утрате исходной основы всякой либеральности и любого гуманизма - автономной личности и стоящего за ней универсального, философского и бытийного принципа - принципа индивидуальности.

В основе словесно формулируемых парадигм общественно-философских умонастроений лежит общественная практика определенного исторического периода, ее приятие или от нее отталкивание. В случае постмодернизма таким периодом и объектом отталкивания явились глубинно подготовившие его 1920ые - 1940ые годы, такой практикой - тоталитарные режимы этих десятилетий, сутью возникшего из этих источников умонастроения - отвращение к строю жизни, при котором человек растворялся в тотальном множестве. Постмодернистская картина мира, отсюда возникавшая носила (и носит) альтернативный характер: либо всевластие общественного целого, по природе своей репрессивное, либо всевластие ни перед кем и ни за что не ответственной личности, по природе своей освободительное. Поэтому оппозиция "свой" - "чужой" могла быть воспринята только как агрессия тех, что обозначены словом "свой", против тех, что обозначены словом "чужой" и, соответственно, переживалась как нравственно и исторически неприемлемая: бегемот не может (не должен) быть чужим для белок и пеночек, как германец не может (не должен) быть чужим для Рима, а американский индеец для Европы.

Резко отрицательное отношение постмодерна к своим культурно-историческим предшественикам, шестидесятникам, основано не в последнюю очередь именно на том, что их строй существования возникал как живое опровержение постмодернистской альтернативности. Шестидесятнический культ маргинальной группы, рок - тусовки, московской кухни был попыткой создания и переживания не-тоталитарного множества, такого целого, которое индивида не отрицает, а продолжает. Подобная установка рассматривалась в постмодернистской парадигме ( где любой коллектив, любое множество воспринимаются в качестве обезличивающей тотальности) как поздний рецидив тоталитаризма. В рамках постомодернизма конфликтно-репрессивный характер оппозиции "свой" - "чужой" должен был быть признан единственным возможным ее содержанием , а уничтожение этой оппозиции - единственным, что с ней можно сделать, единственным, чего она заслуживает, и единственно подлинной, философски и нравственно достойной задачей поколения, откликнувшегося на постмодернистский зов. Что получилось из шестидесятнических надежд достаточно хорошо известно. В то, что имеет получиться из их постмодернистской альтернативы, помогают заглянуть некоторые впечатления, положенные в основу настоящих заметок.

На Западе проживает художник Алик, распрощавшийся с Москвой лет десять тому назад. Именно проживает, а не живет, и именно на Западе, а не в отдельно взятой стране. Он аккуратно платит этой стране налоги, чтит ее законы и больше не имеет с ней, с ее обществом, культурой, политикой никаких отношений (хотя язык он выучил и неплохо им владеет - это удобно). Страна пребывания приходует налоги и больше Аликом не интересуется. Два - три раза в год он ездит на большие международные книгоиздательские ярмарки и заключает договоры - один с издательством в Австрии, другой с издательством в Бразилии, третий с издательством еще где-нибудь, может быть в Австралии. Бланк договора подписывается директором или главным художником, которых Алик никогда в глаза не видел - это не смущает ни его, ни их. Почерк, по которому хоть как-то можно судить о личности контрагента, в деловых отношениях не возникает: средство связи - электронная почта, средство обмена мнениями - message board в интернете, среда общения - монитор компьютера. Все, что ты хочешь и можешь сказать, набирается на экране. Пятнадцатилетнийй сын художника - образец полного двуязычия, говорит на местном языке и по-русски свободно, правильно, равно легко и охотно; доступны ли ему при этом глубинные выразительные средства того и другого языка, их словообразовательные неожиданности, диалектная расцветка, судить не берусь. "Я живу без среды". - говорит Алик, подразумевая обжитую, продолжающую человека, микро среду, и в голосе его можно угадать некоторую удовлетворенность, хотя толком в нем не слышно ни торжества, ни сожаления, просто констатация - matter of fact.

Исключение? Случай? Личная судьба? Вряд ли. В только что изданном в Квебеке русско-канадском сборнике научных статей¹⁸ помещена работа профессора Квебекского университета в Монреале: Pierre Ouellet. Le lieu et le non-lieu. La structuration spatiale des images de soi et de l' autre dans les contextes interculturels. - [s.l.], Les presses de l' Universite Laval, 1998. ¹⁹ Статье предпосланы в виде эпиграфа несколько строк из стихотворения популярного в Канаде поэта Ива Прэфонтена; приведем их в прозаическом подстрочном переводе.

Мы, что пребываем здесь и однако же не здесь,

Пребываем там, хотя, по правде говоря, и не там,

Мы, что, пребывая там, принадлежим миру "там" и теряемся в нем

И в то же время мы здесь, хотя остаться здесь нам не дано.

Исходя из выраженного здесь мироощущения, Пьер Уэлле рассматривает оппозиции типа "локальное" - "глобальное" в современной культуре. Локальность, т.е. "здесь", предполагает, - по мнению автора, - субъективную осознанность этого положения. Но ведь и понятие глобальности, т.е. "там и везде", - пишет автор, - возникает, из моего взгляда, охватывающего глобальное целое и тем самым как бы его конструирующего. Противоположность локального и глобального, здесь и там, Я и Другого, таким образом, задана, но одновременно - поскольку она есть форма и результат моего восприятия - и снята, причем тот и другой полюс этих оппозиций лишен конкретной человеческой наполненности. Самоощущение распрощавшегося с Москвой художника Алика экзистенциально, он так живет. В статье канадского ученого каждый полюс рассматриваемых им антиномий переходит в свою противоположность предельно легко, чисто логически, как один умозрительный тезис в другой и не отягощен жизненным, экзистенциальным содержанием. Контраст "свой" - "чужой", по природе своей сопряженный с переживаемой оценкой ситуации и с самоощущением личности, в статье Уэлле освобожден от конкретности судьбы и выбора , от субъективного опыта, словом - от человеческой индивидуальности.

Впечатления от встречи с художником и от статьи канадского культуролога хорошо иллюстрируют нащупываемую нами закономерность, но не могут доказывать ее существование. Доказательством могут служить лишь явления глобальные и массовые. Среди глобальных показательнее других феномен интернета, среди массовых - умонастроение, носящее в Соединенных Штатах название "политическая корректность".

Когда в конце 1969 года руководители военного министерства США, опасаясь, что в случае войны одна ракета противника может точным попаданием уничтожить их компьютерный центр, а вместе с ним и все собранные в нем сведения, поручили специалистам рассредоточить компьютеры министерства, в то же время связав их в единую сеть, по которой свободно циркулировала бы вся информация, заложенная в каждом компьютере, они наверное меньше всего думали о современных течениях в философии. Эти течения заставили о себе вспомнить, когда через несколько лет слились в умонастроение постмодерна, а из разработанной по заказу министерства схемы родился интернет. Взаимосвязь того и другого стала одной из важнейших характеристик культуры конца ХХ века.

" Интернет, - говорится s.v. в упоминавшемся выше справочнике С.Сима (см. прим. III) - cоединяющий в себе осязаемую техническую реальность и безграничный потенциал создания реальности галлюцинаторной, есть образцовое воплощение постмодерна или даже, как полагают некоторые, - представляет собой силу, его выстроившую." На чем такая оценка основана? Какое содержание постмодерна нашло себе столь адекватное воплощение в интернете? Было время, когда ответ на этот вопрос состоял в том, что в информационном плане интернет обеспечивает доступ всех ко всему, лишает государство каких-либо возможностей контроля над духовной пищей и потому полнее всего соответствует изначальному демократическому запалу нового общественно-философского умонастроения. Так, например, утверждал еще в 1979 году Жан-Франсуа Лиотар в своей в те годы знаменитой книжке "Жить после модерна"²⁰ Сейчас все чаще приходится слышать иной и, как представляется, более глубокий ответ. Он содержится, в частности, в статье Михаила Эпштейна "Интернет как словесность""²¹.

Постмодернистская суть интернета состоит в упразднении - не обязательном, но возможном и соблазнительном - ответственности автора за сообщение, им переданное. Несоответствие между , с одной стороны, информационной мощью системы, способной донести ваше высказывание до миллионов персональных компьютеров во всех уголках земного шара, а с другой - никем не контролируемой степенью вашей компетентности, подготовленности, морального и интеллектуального права высказываться по обсуждаемому вопросу, создает у участника интернетовского общения чувство игровой легкости. Возникает соблазн и возможности в любой момент соскользнуть в несерьезность и иронию, столь полно соответствующие атмосфере постмодерна. Бесспорно, что миллионам людей интернет оказывает сегодня огромную и вполне реальную информационную помощь, но сейчас речь идет о другом. Суждению предшествует выбор и решение; суждение, - говорил Бахтин, - это поступок. В таком "поступке" человеческая индивидуальность реализуется и сталкивается с другим "поступком", с другой индивидуальностью. Их диалог, - объяснял тот же Бахтин, - основа не только восприятия литературного произведения, но и культуры вообще. В пространстве и во времени культура и история только и живут в так понятом диалоге, сотканные из самореализующихся индивидуально-жизненных потенциалов. Интернет - это впервые возникший механизм, в котором заложена принципиальная возможность, хотя и спорадической, но по масштабу глобальной, замены общения и сообщества с ответственно диалогической структурой общением и сообществом, где такая структура факультативна и произвольно избирательна. "Каждое сообщение начинает ощущать свою пустячность, несоответствие собственным техническим средствам. <......>. Эта ирония и самоирония прохождения индивидуального сообщения через сверхиндивидуальный канал и стали называться постмодерном"²².

Я вспоминаю семинарский ответ весьма посредственного студента, который совершенно для меня неожиданно, обнаружил знакомство с редким и мало кому, кроме специалистов, известным сочинением Цицерона. "Откуда вы знаете этот текст?", - спросил я. "Так я не то, чтобы текст знал, - последовал ответ. - Просто он болтался в интернете". Неслучайно значительную часть пользователей составляют подростки, которые, сидя, скажем, в Киеве, проводят часы в бессодержательной, но их бесконечно тешащей компьютерно-интернетной болтовне со своим сверстником где-нибудь в Венецуэле.

Еще одна грань все той же картины, того же образа времени, представлена массовым, общественным и академическим, движением, которое распространилось в Соединенных штатах с конца восьмидесятых - начала девяностых годов и известно под именем "политической корректности" (political correctness). ²³ Широкая панорама движения содержится в справочнике Henry Beard and Christopher Cerf. The Official Politically Correct Dictionary and Handbook. - N.Y., 1994²⁴

В книге мало текста, принадлежащего объявленным на обложке авторам. В большинстве - это цитаты из циркулирующих в обществе книг, статей, газетных и журнальных высказываний, опубликованных речей и документов. Перед нами, таким образом, вопреки названию, не "официальная" точка зрения, а впечатляющее многоголосие, разлитое в общественном мнении. В основе его лежит активно отрицательное отношение к любой дискриминации, к любому ограничению чьих-то прав и возможностей. Так, говорить по отношению к негритянскому населению США "черные" нельзя, ибо "восприятие белого как положительной характеристики, а черного как отрицательной и без того пронизывает всю нашу культуру". Рекомендуется говорить "африканские американцы", поскольку, в частности, такой оборот "напоминает о связи с континентом, бывшим их исторической родиной" (судя по контексту, предполагается, что такое напоминание должно быть им приятно) /s.v. African-American/. Деликатность в таких вопросах становится подчас весьма изощренной. Так, теория заселения Америки предками индейцев в результате миграции их из Сибири через перешеек, лишь много позже прорезанный Беринговым проливом, должна быть отвергнута (независимо от ее научной обоснованности), ибо "представляет собой наглую (bold) попытку евроцентристских ученых оправдать захват континента пришельцами с помощью гипотезы о том, что исконные жители тоже когда-то были пришельцами" /s.v. The Bering Strait Theory of the Settlement of America/. Требование равенства превращается в отрицание любого неравенства, как бы оно ни было естественно с культурно-исторической или даже биологической точки зрения. Не надо говорить о великих европейских писателях, ибо это дискриминирует писателей не-европейских /s.v. Classics, literary/, о традиционной роли женщин в семье, ибо это ставит их в положение, отличное от положения мужчин /s.v. Compulsory Heterosexuality/. Даже говоря об отношениях между собаками и их владельцами, следует быть сугубо щепетильным, ибо, как бы собак ни называть, - "животное - спутник" (animal companion) или "спутник - животное" (companion animal), в обоих случаях сохраняется "антропоцентристская точка зрения, предполагающая, что роль человека в этих отношениях чем-то выше" /s.v. Animal Companion/. Поскольку все всем и все всему равны, то критерия для различения нет. Нет истины: "истина возникает из повторения одних и тех же рассуждений, основанных всецело на искусственно выстроенной системе взглядов, в которые верит рассуждающий" /s.v. truth/. Нет даже возможности общения на языке, едином для всех: грамматика - это "этнически белое патриархальное структурирование языка (и, соответственно, мысли)", "отделяющее нас от реально происходящего" /s.v. Grammar/.

Такое положение воспринимается, по-видимому, его сторонниками и пропагандистами как торжество универсального либерализма (см., например, статью "American Flag, Display of in Time of War") и того, что сейчас принято называть "толерантностью". Однако, и либерализм, и толерантность предполагают по самому смыслу этих слов уважение к разным взглядам, т.е. существование разных позиций, потому разных, что за каждой из них стоит определенный пережитой опыт, делающий для людей, объединенных таким опытом, данную позицию своей, позицию носителей другого опыта - чужой, но требующий для них равных возможностей участия в диалоге, как имманентной форме культурно-исторического развития. В рамках "политической корректности" все эти различения упраздняются, а тем самым упраздняется и диалогическое первоначало общества и культуры, ткань которых становится аморфно гомогенной.

В заключение - еще об одном впечатлении. Практическое знакомство с жизнью научных учреждений, столично отечественных или западно европейских, все чаще наводит на мысль об исчерпанности самого феномена, носившего (и по инерции носящего) название академической среды. В атмосфере, засвидетельствованной приведенными примерами, по-видимому избыточными становятся и сама среда, и основанные на ней традиционные формы научной жизни, такие как конференции, диссертационные диспуты, обсуждение докладов и рукописей и т.д. Все они предполагают заинтересованность участников в обмене мнениями, в котором обнаруживается интеллектуальный потенциал каждого, широта и глубина его познаний, преданность истине и стремление, если не найти ее, то к ней по возможности приблизиться. путем сопоставления своего мнения, знаний, убеждений, опыта с мнением и знаниями, убеждениями и опытом коллег. Условием такой res publica literarum является привычка видеть в каждом участнике научной жизни индивида, от тебя отличного (и в этом смысле, если угодно, "чужого"), но с тобой объединенного убеждением в ценности истины, в плодотворности и необходимости совместного и индивидуально многообразного ее поиска. Если из окружающей атмосферы на эту среду распространяется представление о полной субъективности и иллюзорности истины, о принципиальной неадэкватности высказываемого суждения внутреннему потенциалу того, кто высказывается, то обмен мнениями утрачивает стимул. Меня всерьез может касаться лишь то, что имеет отношения к моему академическому самоутверждению, тем самым - к моей научной карьере и в конечном счете - к единственной осязаемой реальности - моей выгоде. Задачи, традиционно стоявшие перед академической средой, решаются на основе мотивов этим задачам посторонних, а стремление, вопреки описанной атмосфере, сохранить академическую среду традиционного типа начинает вызывать только иронию.

Позволю себе описать одно заседание одного Ученого Совета. После вступительного слова диссертанта зачитывал свой отзыв первый оппонент. Отзыв сводился к тому, что диссертация слабая, но поскольку все диссертационные диспуты приобрели совершенно условный и искусственный характер, то не приходится возражать против присвоения за нее ученой степени, Второй оппонент сказал, что у диссертации много недостатков, но эти недостатки суть общие недостатки культурологической науки, а потому не должны препятствовать присвоению искомой степени. Третий оппонент настаивал на одаренности диссертанта, которая - согласитесь - важнее частных особенностей работы, т.е. должна решить диспут в пользу автора. После "зачтения" каждого отзыва диссертант не скрывал, что вынужден принимать участие в некотором обряде и потому, как бы это ни было смешно, выполнять его требования: он вставал, благодарил и кланялся, кланялся и благодарил, ни словом не касаясь существа дела (if any). На заседании раздавались голоса, указывавшие на явно постмодернистский характер происходящего. Совет отказал в присвоении ученой степени - большинством в десять голосов против девяти.

В осколках сохраняется образ целого. Мы рассказали о нескольких таких осколках - случайных впечатлениях, связанных с "диагнозом нашего времени". В них обозначились грани центрального образа постмодернистской цивилизации - образа универсальной среды, где существуют и функционируют неукорененные ни в одной ее точке, свободно в ней перемещающиеся и к ней безразличные человеческие атомы. Среда общественного и культурного бытия в пределах этого образа перестает тем самым быть полем структурообразующего напряженного взаимодействия индивидуальностей и становится дисперсной, аморфной, не-структурной, Отношения в пределах такой среды в их заинтересованности и напряженности отчасти восстанавливаются за счет конкуренции, поисков выгоды и карьеры, т.е. элементов, разрушающих структуру. Поскольку же единичности, среду заполняющие, постоянно ощущают стирание своих различий и ослабление своей индивидуальности. свое неравенство собственному духовному потенциалу, они относятся к нему (как и к ней - к среде) с безразличием и иронией.

II

Смысл явления, как мы знаем со времен Соссюра, раскрывается в том, что лингвисты называют релевантной оппозицией, раскрывается, другими словами, через то, чему явление оказывается в данных условиях противоположным. Начиная со второй четверти прошлого века, главной формой общественно-философского самосознания стали определенные эпохальные умонастроения, вроде романтизма, философии жизни, экзистенциализма, шестидесятничества и, наконец, постмодерна. В силу самой природы подобных умонастроений оппозиция, необходимая для их постижения и оценки, представляет собой оппозицию не идей, теорий или фактов, - к которым ни одно из указанных умонастроений не сводится - а их итоговых культурно-исторических и общественно-философских образов. Из "осколков", с которыми мы до сих пор имели дело, образ постмодерна, объединивший самые разные его проявления, вырисовался более или менее ясно Как обстоит дело с образом, ему альтернативным? Воссоздать этот альтернативный образ необходимо не ради экспрессивного или оценочного сопоставления его с образом постмодернистской цивилизации, а потому что на его фоне особенно рельефно проступают конститутивные культурно-исторические черты цивилизации, в которую мы все полнее погружаемся.

Кардинальные явления классической философии обычно существуют на трех уровнях: историко-философском, культурно-историческом и, позволим себе ввести такое понятие, - образном. Так, труды Аристотеля постоянно становятся в исследовательской и учебной практике предметом специального историко-философского анализа. Он выявляет соотношение этих сочинений с предшествующей философской традицией, раскрывает характер и смысл критики этой традиции Аристотелем, обнаруживает специфический вклад Аристотеля в решение коренной и общей проблемы греческой философии - проблемы идеального единства реально многообразного мира. Но в сегодняшних условиях учение Аристотеля перестает исчерпываться предлагаемыми в нем решениями перечисленных проблем. Рядом с историко-философской интерпретацией его творчества возникла и набирает силу интерпретация культурологическая. В условиях, ширящейся как в культурном самосознании так и в академических кругах критики позитивного научного знания, в условиях обостренного и растущего интереса к иррациональным сторонам человеческой психики и исторической действительности наследие Аристотеля все отчетливее переживается как знамя и крайняя линия обороны рационалистической традиции европейской культуры - традиции, воспринимаемой как символ, суть и завещание этой культуры. Начало подобному осмыслению Аристотеля положил Гуссерль²⁵, последний страстный гимн пропел Аверинцев²⁶. При этом примечательно, что у Гуссерля Аристотель постоянно угадывается в тексте, но почти не упоминается, а у Аверинцева упоминается часто, но далеко не всегда ясно, какое произведение и какой его раздел имеется в виду: общее итоговое представление о культурном смысле философии Аристотеля при таком подходе преобладает над конкретным ее содержанием.

Однако, историко-философской и культурологической установкой дело не исчерпывается. "Философское познание мира порождает не только эти своеобразные результаты, - говорил Гуссерль в упомянутой выше лекции, - но и человеческое отношение, которое вскоре проявляется во всей прочей практической жизни со всеми ее потребностями и целями - целями исторической традиции, в которую человек включен, значимыми лишь в ее свете²⁷ "Человеческое отношение" по определению не может сводиться ни к дискурсивному анализу, лежащему в основе историко-философских характеристик, ни к обобщению культурно-исторического опыта, лежащему в основе характеристик культурологических. Как человеческое отношение оно реализуется в переживании данной философии, которое в свою очередь должно находить себе отражение в соответствующем ему образе. Такой образ отчетливо обнаруживается в альтернативной постмодерну "исторической традиции, в которую человек включен" . Традиция эта, и соответственно, этот образ, - Гуссерль и Аверинцев правы - восходит к Аристотелю.

Сильное чувство, с которым мы всякий раз закрываем том Аристотеля, содержащий "Метафизику" и "О душе", порождено открытием обрисованного в этих сочинениях. особого устройства действительности и отражения ее в мыслящем сознании. Бытие реализует себя в акте энтелехии и в обретенной в результате него форме. Быть значит становиться самостоятельной формой и в этой проявившейся самостоятельности заключать и выражать свою сущность и свой образ в их нераздельности . Единство сущности, отдельности и образа предстает как логос, который есть и который становится тем, что он есть, в акте энтелехии. Последняя и реализует центральные для всей этой конструкции понятия становления и обретения, т.е. предполагает внутреннюю цель, - на что указывает, в частности, само слово "энтелехия", - а потому мыслится в виде энергии, заложенной в бытии и требующей от него самореализации, обретения отдельности и формы.

"Когда нечто, благодаря тому, что оно имеет начало в самом себе, оказывается способным перейти в действительность, оно уже таково в возможности."

"Энтелехия есть единое и бытие в собственном смысле."

"Сущность есть цель возникновения."

"Если материя есть именно потому, что она не возникшая, то тем более обосновано, чтобы была сущность - то, чем материя всякий раз становится; ведь если не будет ни сущности, ни материи, то вообще ничего не будет, а так как это невозможно, то необходимо должно существовать что-то помимо составного целого, именно образ, или форма"

"Формой я называю суть бытия каждой вещи и ее первую сущность".

"Форма и вещь составляют одно."²⁸

Рассмотрение очерченной системы положений в качестве образа основано на том, что постижение ее не сводится к интеллектуальной апперцепции, но во-первых, предполагает переживание; во- вторых, возникает снова и снова на протяжении многих веков, не приурочено тем самым к конкретной историко-философской ситуации, а значит в большой степени и независимо от нее; наконец, в-третьих, как переживаемое содержание сознания эта система выходит за рамки философии и культуры и обнаруживается в основе исторической жизни Европы Что мы имеем в виду, говоря о переживании, станет ясно на следующем примере. Чувство тяжести задано человеку на дорефлективном уровне. Точно также имманентно человеку и дорефлективное знание собственной воли. При этом они заключают в себе возможность и способность "перейти в действительность". Эти возможность и способность реализуются, в частности, в создании и в восприятии архитектурного ордера. Он дан нам непосредственно как взаимодействие давящей тяжести перекрытия и стойкости опоры, принимающей эту тяжесть на себя и препятствующей тяжести обнаружить себя в падении. Тяжесть и воля к преодолению апеллируют не к нашему знанию некоторых теоретически или экспериментально нам известных свойств собственной личности или строительных материалов, но раскрыли "начало, которое они имели в самих себе", "перешли в действительность" и "стали формой" дав нам непосредственно ощутить и пережить заложенную в них, в их столкновении, драматическую коллизию,прежить ее целостно и дорефлективно, т.е. именно как образ.

Образ, вырисовывающийся в приведенных суждениях Аристотеля, повторяется в главных своих чертах на всем протяжении истории европейской философии. Он узнается в неоплатонизме (особенно у Прокла), в так называемой корпускулярной философии - от атомизма Декарта до монадологии Лейбница, в художественном каноне, ориентированном на изображение личности в ее борении - от героев античной трагедии до героев трагедии классицистической. Тот же образ ощущается в "Феноменологии духа" Гегеля - в логическом движении сущностных состояний непрестанно меняющегося бытия, в восприятии противоречия и движения противоречий как имманентной характеристики таких состояний, в императиве "довериться абсолютному различию" ²⁹. В тексте или в подтексте здесь везде живет ощущение разлитой в бытии энергии, которая истекает из более широких и первичных его субстанций, чтобы воплотиться в единичности "вещи"; единство в энергетическом потенциале такой вещи ее индивидуальности, ее особости, и в то же время ее соотнесенности с питающими ее более общими слоями бытия; усмотрение в таком единстве ее сущности, пронизывающей ее образ и сказывающейся в нем; восприятие бытия как плотной и динамической сферы где, реализуя свой энергетический потенциал, "вещи"-индивиды взаимодействуют и сталкиваются,

Строй бытия, нашедший здесь себе отражение, представлен и в исторической жизни Европы. Выше мы упоминали о том, что для римлян смысл их истории состоял в экспансии; непосредственной ее целью было подчинение окружающих городов, народов и племен; но в конечном счете, рано или поздно они становились Римом: бытие Рима в истории заключалось в самоосуществлении - в динамическом полагании им самого себя в пространстве. Как норма политического бытия
могло восприниматься в Риме, помимо экспансии, и само по себе напряженное противостояние с иными, внеположенными ему государственными организмами. Так, было мнение, что после Замы Сципион настаивал на сохранении Карфагена в качестве сильной самостоятельной державы: "ради поддержания благоразумия у римлян, он желал навсегда оставить им соседа и соперника, внушающего страх, дабы они, достигнув огромного счастья и безопасности, не стали высокомерными"³⁰. Бесконечное число раз подтвержденным общим местом стало сделанное некогда Огюстеном Тьерри открытие, согласно которому нервом средневековой истории стран, возникших на развалинах Римской империи, было постоянное напряженное взаимодействие, борьба и неразрывная связь городов, унаследовавших римское право и в известной мере римские традиции жизни, и сельских земель с их владетелями-германцами - противостояние, прослеженное историком вплоть до XVIII века.³¹ Наконец, трудно не заметить связь обрисованного выше образа бытия с представлением о человеке как о свободной единице жизненной энергии, которое обнаруживается в основе философии, духовной и художественной жизни Европы XVII - XVIII в.в. и образует как бы внутреннюю форму культуры этой эпохи от естественного права у Пуффендорфа и Спинозы до атомизма Декарта и монадологии Лейбница, от трактатов о мире до "Робинзона Крузо". Это ощущение и образует подпочву того философского образа бытия и сознания, который, просвечивая из глубин европейской традиции, выражает ее историческую суть. В нем преобразуется и углубляется антиномия "свой" - "чужой". Если "быть" значит становиться, а становиться значит отливаться в форму, форма же как сущность всегда отлична от другой сущности и формы, то в различении "своего" и "чужого" осуществляется самоидентификация личностей и групп, т.е. осознание ими своей индивидуальности как основы их участия в жизни и ответственности перед собой и за себя. Конфликтно-репрессивное решение антиномии здесь не является внутренне необходимым: описанный образ бытия в равной мере допускает и такое решение и его "снятие".

После Гегеля этот образ бытия редко формулируется эксплицитно, но европейскую жизнь он продолжает пронизывать вплоть до наших дней и выступает сегодня как экзистенциально переживаемая "релевантная оппозиция" постмодерну. На фоне такой оппозиции яснее выступает культурно-исторический, общественно-философский и нравственный смысл частных, отдельных и случайных, но может быть тем более показательных проявлений постмодернистского строя жизни и мышления. Как было обещано: в искусстве, в научном познании, в практике университетского образования.

Необходимо только одно напоминание: в релевантной оппозиции обнаруживается смысл явления, а не его оценка. Соответственно, если в трех поименованных сферах постмодернистский образ рассматриваемых явлений предстает в эксплицитном или подразумеваемом сопоставлении с образом, ему альтернативном, это не означает, что один из них "хорош", а другой "плох". Суть современной цивилизации состоит во взаимодействии, обеих тональностей культуры, может быть в их борьбе и во всяком случае в их универсальном и постоянном соприсутствии. Как всегда и везде выбору должно предшествовать понимание.

III

Искусство, как известно, представляет собой знаковую систему. Это значит, что исходным событием его является произведение, т.е. созданная автором (или авторами, известными или нет, индивидуальными или коллективными) материальная величина - картина или статуя, дом или храм, нотная партитура или мелодия, организованный звуковой ряд, текст - звучащий или записанный, и т.д. Общественно и культурно реальным фактом искусства такая величина становится в восприятии ее - читателем, зрителем, слушателем, вообще в восприятии как таковом. В сменяющих друг друга актах восприятии она, эта материальная величина, живет, т.е. по-новому и по-разному воздействует на воспринимающие ее поколения, личности и группы, по-новому переживается ими, а значит и обновляет свои обращенные к ним смыслы, Обновление смыслов обусловлено тем, что каждое поколение, каждая социокультурная группа воспринимает факт искусства в соответствии со своим специфическим культурно-историческим, общественным и эстетическим опытом, в свете этого опыта: статуя Венеры "читается" человеком античного мира как воплощение плодоносящей силы жизни, непобедимой, вечно привлекательной и потому прекрасной; материально та же скульптура полностью меняет свой смысл под взглядом средневекового монаха - он переживает ее как воплощение бесовской прелести, манящей, губительной и страшной.

Такой характер искусства, восприятие его и обновляющаяся жизнь его созданий точно и объективно описывается в категориях и терминах семиотики. Создание художника рассматривается как материальная форма, предполагающая некоторое изначальное значение и потому носящая название "означающего"; культурно-исторический опыт, в свете которого воспринимающий, - человек или группа, поколение или эпоха - "читает" эту материальную величину и открывает в ней новые значения, носит название "означаемого"; единство означающего как формы и означаемого как оживающего в ней смысла делают создание искусства "знаком" определенного каждый раз актуального содержания. Создание искусства как форма-носитель исходного смысла обозначается словом "произведение", тогда как то же создание, обогатившееся и процветшее смыслами, вложенными в него - или в нем открытыми - в ходе последующих восприятий, т.е. в известном смысле ставшее другим, новым и обновляющимся, называется "Текст"³² Произведение как форма-носитель исходного смысла, пережитого автором и с помощью определенного мастерства воплощенного им в своем создании, обычно обозначается как аура такого произведения, исчезающая в последующих тиражных репродукциях.³³

Об этих общеизвестных вещах пришлось напомнить, потому что очерчиваемый ими круг понятий обнаруживает прямую связь определенных сторон современного искусства с проблематикой, постмодерна и открывает новые ее грани. Автору эта связь предстала во всей своей впечатляющей отчетливости при посещении недавно открытого Музея современного искусства города Хельсинки (Финляндия).

В многочисленных залах музея практически нет живописи, графики или скульптуры. Залы заполнены обиходными вещами, мобилями, экранами с проецируемыми на них подвижными изображениями и, главным образом, инсталяциями. Экспонируемое произведение чаще всего составляется из готовых подручных художественно нейтральных вещей и не требует создания в собственном смысле слова. Пигмалиону здесь было бы делать нечего : инсталяция не предполагает борьбы с изначально пассивным материалом ради высвобождения образа, мерцающего артисту из глубины, и не требует мастерства, которое, преодолевая сопротивление материала, все полнее приближает художника к воплощению этого образа - к прояснению "магического кристалла", смутного первоначального видения-замысла. Отсутствие мастерства как пути и условия реализации замысла в материале и тем самым - создания arte - fact' a, принципиально меняет характер означающего. Оно перестает быть результатом достигнутого, несущим в себе отпечаток личности художника, а значит и исключает понятие ауры. Художник не создает произведение на основе пережитого опыта, ушедшего в глубины его личности и потому порождающего свойство подлинности, а придумывает его, иллюстрируя свои ощущения и мысли с помощью готовых вещей. Возникшее в результате означающее предельно конкретно, всегда является вот этим вот, данным, выбранным в магазине или на складе, и в то же время - предельно абстрактным, поскольку оно иллюстрирует мысль, родившуюся у автора вне материала, вне долгого и мучительного индивидуального усилия по извлечению из него образа, формы. Пастернаковский "размах крыла расправленный, полета вольного упорство и образ мира, в слове явленный, и творчество, и чудотворство" здесь совершенно исключены и должны, по-видимому, восприниматься как нечто безнадежно старомодное и сентиментальное.

Мы узнаем все ту же интернетовскую ситуацию и интернетовского человека: в создании вещи, обращенной во вне - к обществу, к истории, к людям, художественный опыт и творческий потенциал не реализуются всерьез - целиком, увлеченно и наполнено, на пределе сил, а лишь помогают предложить публике нечто создателю внутренне постороннее, остроумно скомбинированное, намекающее.

Такова, например, знаменитая, обошедшая многие музеи мира инсталяция Александра Кабакова, посвященная уборной в советской коммунальной квартире. Длинная пеналообразная выгородка из трех стен; четвертая, узкая, сторона открыта. Зритель, стоя перед ней, оказывается в торце слабо освещенного коридора длиной примерно метров в 4 - 5. В противоположной узкой стене - застекленная дверь, изнутри наскоро и небрежно замазанная белой краской, сквозь которую читается слово "уборная". За дверью - свет, чуть менее тусклый, чем в коридоре, и раздается голос (разумеется, магнитофонный), мурлыкающий какую-то мелодию. Его обладатель, по-видимому, не торопится освободить кабину, что и лежит в основе эмоций, которые инсталяция должна вызвать у ее зрителя (но одновременно и участника) - нарастающей физической потребности, унижения от невозможности ее реализовать и раздражения, переходящего в бешенство, против типа, демонстрирующего за дверью свое хамское равнодушие к страданиям ближнего.

Отталкиванию от традиционных форм искусства служит настойчивое применение в экспонируемых инсталяциях разного рода техники. Очень много экранов, на которые проецируются клипы, сведенные нередко к двум - трем повторяющимся кадрам; в экспонируемый образ часто входит магнитофонное сопровождение, музыкальное или речевое, в последнем случае также обычно монотонно повторяющееся. Дело здесь не только в сознательном разрушении ауры и тем самым в изменении характера означающего. Как бы современный зритель ни был привычен к технике, повседневно и универсально его окружающей, у него все же явственно сохраняется онтологическое и эмоционально переживаемое различение мира техники как чего-то современного par excellence и мира истории. Аура принципиально исторична; она возникает из ощущения качественной разницы между некогда созданным подлинником и позднейшими репродукциями. Исчезновение ее означает исчезновение вообще исторического измерения в произведении и восприятии искусства, исчезновение истории как таковой. За экспозицией, состоящей из технически оборудованных инсталяций, обнаруживается главный, глубинный импульс постмодерна: признать традиционный, массово и школьно освоенный исторический опыт Европы сферой модерна, т.е. опытом отрицательным, скомпрометированным, от которого современный человек внутренне освобождается и которому он должен радикально противостать.

Перед зрителем два работающих телевизора. На экране одного - негр, в обычной европейской одежде, не молодой и не старый, с предельно банальными лицом и общим обликом, что-то вроде продавца в бакалейной лавке где-нибудь на 42 стрит. На другом - женщина лет сорока пяти, с энергичными, острыми, несколько аскетичными чертами; - может быть, протестантский пастор. С первого телевизора идет текст, повторяющий один и тот же набор фраз, что-то вроде: "Есть выпивка. Я люблю выпить. Выпить - это хорошо"; с другого - так же повторяющийся набор фраз, но как бы противоположного содержания; допустим: "Есть мораль. Я моральная женщина. Мораль - это хорошо". Постепенно в каждом тексте появляются новые фразы, сближающие его по смыслу с противоположным. В результате через несколько минут действующие лица меняются амплуа: "пасторша" повторяет гедонистические возгласы "бакалейщика", "бакалейщик" - аскетические заповеди "пасторши". Зритель должен понять, что выбора между моральными и социокультурными парадигмами, веками бывшими в европейской традиции альтернативными, нет, что ни одна из них не своя и не чужая, что выбор искусственен, ложен, полностью устарел, и современному человеку остается полунигилистическое, полуироническое, хотя может быть и чуть элегическое признание: "хрен редьки не слаще" и "все - один черт".

В хельсинкском Музее по-иному предстают не только означающее и аура, но и означаемое. Если из творческого процесса исчезает напряженное, субъективное и индивидуальное, переживание конкретной общественно-исторической реальности, то при создании художественного образа автор может опереться лишь на живущее в нем самое общее ощущение действительности. Означаемое сводится к нерасчлененному, дорефлективному чувству дискомфортности мира, в котором он живет. к переживанию неаппетитной, отталкивающей фактуры этого мира.

....Выгородка того же типа, что в инсталяции Кабакова; примерно на высоте стула во всю площадь выгородки - помост; он закрыт толстым слоем грязноватого, серо-белого сильно потрескавшегося гипса; с потолка свисает на витом электрическом шнуре тусклая лампочка без абажура. Это все. Ни объяснить, ни рефлектировать свое восприятие абсолютно невозможно, но смутное, подсознательное, до-словесное переживание не то унылой нищеты, не то тюремной обреченности и в любом случае чего-то унизительного и отталкивающего возникает у зрителя сразу и остается надолго.

Мир, нашедший себе отражение в экспозиции музея и за ней стоящий, не комфортен и не привлекателен, "колючий" и "царапающий". Он пред-стоит мне в экспозиции и противо-стоит мне за ее пределами; я, зритель, в нем живу, но любое желание с ним идентифицироваться полностью исключено. Он не рассчитан на самоидентификацию, как будто потешается (чтобы не сказать: издевается) над этой старомодной потребностью и никоим образом не может быть воспринят как "свой". Самое неожиданное (но, наверное, и самое важное) здесь состоит в наплыве посетителей. Было воскресенье, середина яркого солнечного дня, и финны большими группами, принаряженные, с детьми стекались к зданию музея и расходились по его многочисленным залам, не надолго задерживаясь перед экспонатами, которые все представляли собой вариации того типа, что был на нескольких примерах описан нами выше. Трудно избавиться от впечатления, что эти люди не знают, что такое свой мир и, соответственно, что значит чужой. Они принадлежат действительности, принадлежат культурной, а может быть и социальной, среде, в которой эта оппозиция подорвана в обоих своих полюсах.

Научное познание в мире постмодерна исчерпывающим образом проанализировано в романе Умберто Эко "Маятник Фуко" (русский перевод Е. Костюкович - 1998). Самый общий смысл этого мира раскрывается через те оппозиции, в которые он здесь включен. Первая такая оппозиция - хронологическая. В конце шестидесятых годов герой романа, по имени Казобон, уезжает всего на год - два в Бразилию и, вернувшись, не узнает свою Италию. В ресторанчике, где он некогда проводил долгие вечера, он теперь "стал обнаруживать среди бесчисленных незнакомых лиц те, близкие, лица выживших, которые я узнавал сквозь некоторый туман воспоминаний: кто стал служащим в рекламном агентстве, кто - консультантом по налогам, кто - букинистом, но если прежде он выставлял книги Че, то теперь предлагал работы по лекарственным травам, по буддизму и астрологии"³⁴. Контрастом к современности, наступившей с семидесятыми годами, служат также годы антифашистского сопротивления в конце войны и в послевоенный период. Для другого героя романа, по имени Бельбо, воспоминания о том времени "оставались на особом месте в его сознании, как знаки реального мира, в котором пуля означает пулю, или пролетит, или словишь, в котором враги выстраиваются стенка на стенку, и у каждого войска свой цвет, или красный, или черный, или хаки, или серо-зеленый, без двусмысленностей, по крайне мере ему тогда так казалось, что без них. <.....> Его воспоминания были сладки, потому что говорили о единственных истинах, встреченных им на пути; все сомнительное начиналось после".³⁵ Еще один контраст к тому "сомительному, что началось позже," выражен женой Казобона Лией, матерью его ребенка. Для нее семидесятых (да и восьмидесятых) годы и заполнившая их деятельность Казобона, Бельбо и третьего их приятеля и сотрудника, Диоталлеви - мир выдуманной реальности, безответственных фантазий, наваждения, которое отрицает и губит тот мир реальности непреложной, что заключен для Лии в ее плотской любви к мужу и в их ребенке.

В заложенных здесь "релевантных оппозициях" раскрываются исходные черты той действительности, анализ и изображение которой составляет содержание романа: эта действительность складывается после исторического перепада - после кризиса шестидесятых; ее атмосфера - двусмысленная непроясненность, где общественно-политические противостояния уступили место "буддизму и астрологии"; в ней оказались утрачены простые очевидности материальной и физической жизни. Изображенная в романе действительность хронологически относится к эпохе постмодерна, фабула показывает, что он в целом представляет собой зеркало, отражающее постмодернистский мир.

Фабула состоит в том, что трое героев, редакторы коммерческого миланского издательства "Гарамон", работают над серией книг по оккультизму, каббалистике, мистицизму всякого рода и среди прочего - по истории средневекового ордена тамплиеров. К последней теме вскоре обнаруживаются три разных подхода. Казобона приглашают принять участие в работе на том основании, что он еще в университете изучал историю тамплиеров, хорошо знает источники и, как предполагается, может обеспечить историческую достоверность фактов и их анализа . Однако, основная масса авторов (как и директор издательства) подходят к теме по-иному. Их больше всего интересует версия, согласно которой орден, официально распущенный еще в XIV веке, продолжал подпольно существовать, вбирая в себя эзотерические учения и секретные организации, постоянно жившие в подполье европейской культуры под ее академически достоверной и официально признанной поверхностью. В таком виде орден дожил до наших дней и оказывает тайное воздействие на современную общественно-политическую и духовную жизнь.

Из странного противоречивого симбиоза обоих подходов рождается третий. Редакторы "Гарамона" по началу продолжают руководствоваться исторически достоверной реальностью и преданностью "истинам, встреченным ими на пути". Живут они, однако, уже в совсем другое время и постепенно втягиваются в те произвольные догадки, исторические слухи и сплетни, в идеологические подозрения и выдумки, которыми руководствуются авторы, заваливающие "Гарамон" своими сочинениями о тамплиерах. Для троих редакторов по началу такое втягивание - лишь шутка, ироническая дань "всему сомнительному, что началось позже"; между собой они называют авторов - "одержимцами" и "ПИСС'ами" (т.е. "Писателями, Издающимися за Собственный Счет"). Пародируя ПИСС'ов, они обогащают деталями и иронически "усовершенствуют" некоторый План (с большой буквы!), который был то ли обнаружен, то ли придуман одним из "одержимцев". План был якобы составлен тамплиерами при переходе их в подполье, предусматривал тайное продолжение финансовой, идеологической и террористической деятельности и регулярные съезды, последний из которых согласно составленному некогда графику должен прийтись как раз на время действия романа Эко. Постепенно, однако, появляется все больше признаков того, что независимо от иронической воли редакторов План действительно существует. С одной стороны, он существует в той мере, в какой в сегодняшней действительности любая выдумка воздействует, или может воздействовать, на общественное сознание, а тем самым стать объективным фактом. Грань между объективной реальностью и реальностью виртуальной исчезает. С другой стороны, существование Плана доказывается таинственными убийствами тех, кто слишком глубоко проник в тайны тамплиеров, и тем, как неожиданно обнаруживается связь с тамплиерским подпольем очень многих, казалось бы, самых обычных людей окружающего общества. Загадочные химеры оборачиваются реальными преступлениями, жертвами которых в той или иной мере становятся и те, кто полагал, что эти химеры - их выдумка, плод иронии, доказательство их духовной независимости.

Фабула, т.е. последовательность событий, описанных в литературном произведении, как известно, представляет собой нечто иное, нежели сюжет - постепенно складывающийся из таких событий, их объединяющий и в них себя обнаруживающий смысл повествования. В этом различении - ключ к роману Эко. Ужас и гибельность, постепенно окрашивающие атмосферу книги и торжествующие к ее концу, лишь на уровне фабулы вызваны тайной деятельностью ордена тамплиеров и исчерпываются ею. Если бы все дело сводилось к ней, перед нами был бы очередной исторический детектив, а не один из самых значительных и глубоких документов современного художественно-философского сознания. "Маятник Фуко" - не о мистических сектах или подпольных организациях. Это - книга об ужасе и гибельности, которые несет в себе произвольное, шутливо-ироническое,конструирование исторической реальности вне понятия истины и ее критериев, вне нравственной ответственности перед ней и перед рациональным началом европейской духовности, . Внутренняя, глубинная причина гибели двух из трех редакторов издательств "Гарамон" не в том, что они прикоснулись к тайнам как бы не существующего и одновременно как бы существующего оккультно-террористического подполья, а в легкомысленной и безответственной уступке "всему сомнительному, что началось позже". Они не могли не уступить - человек не должен выпадать из времени, читать истории нотации, стараться остановить перстом ее жернова. Но он не может и быть свободным от ответственности за то, что несет в себе это время, за опрометчивую готовность в этом времени раствориться, за невнимание к тому, кого и что перемалывают жернова. Герои книги живут в актуальном и неразрешимом противоречии эпохи, несут в себе оба ее полюса, и вина их поэтому - вина трагическая.

Но трагическая вина, потому и трагическая, что она вина. Время, бегу которого герои поддаются, - это не просто очередная эпоха в поступательном движении истории. Это кроме того и прежде всего - набирающий силу строй жизни, мышления и эмоций, в котором узнаются определяющие черты культуры постмодерна и обнажается в данном сюжете среди них главная - безразличие к истине³⁶. Основа постмодерна - открытие, что истины (как всего обобщенно значимого, выходящего за рамки индивида и его мира) нет, а то, что ею признается, не может быть ничем, кроме игры в нее или на нее пародии. Таково время, которым живут герои книги: время игры с истиной; как они себя уверяют - иронической, как оказывается - демонической. Таков сюжет романа: игра с истиной и в истину есть достояние дьявола и кончается она продажей души, смертью, или и тем и другим. Такова вина: принимая время, где главное содержание - понятый таким образом постмодерн, редакторы "Гарамона" принимают правила игры. "Обмениваясь результатами фантазий, мы, разумеется, ощущали неловкость, несостоятельность ассоциаций и натянутость дедукций, и если бы нас по-серьезному приперли, мы первые устыдились бы собственных завираний. Облегчалось дело общим пониманием (молчаливым в силу ироничности), что это не мы рассуждаем - мы пародируем чью-то логику. Тем не менее в те бессчетные часы паузы-работы, которые каждый из нас посвящал подготовке к общим коллоквиумам (посвящал с чистой совестью, тешась, будто всего-навсего подбирает шарики в игре пародийных бус) мозг наш исподтишка приучался комбинировать, сопоставлять, связывать что угодно с другим чем угодно, а для того, чтобы автоматизировать этот процесс, мозг вырабатывал себе привычки. Думаю, что в определенный момент уничтожаются различия между привычкой притворяться , будто веруешь, - и привычкой верить"³⁷

Призрак правящего миром таинственного подполья, переживание истории как вместилища оккультных сил, всевластие которых лишь прикрыто школьно благонамеренным и рационально оптимистическим флером, растут отсюда. Если исторические факты сомнительны, если реальная связь между ними неустановима и заменяется связью, коренящейся в привычках мышления, если ответственность исследователя перед истиной, которую он обнаруживает и, опираясь на факты, стремится доказать - самообман или игра в научность, короче, - если общественная жизнь и история непроницаемы, то их можно выдумать. Но выдумываем мы на основе того, что вложило в нас наше время, которое мы пережили и несем в себе, и если в его рамках нет места научному поиску и рациональному объяснению, доказательству истины и ответственности перед ней, то остаются многообразные вариации полубезумия - полуодержимости, спекуляций философски-идеологических и спекуляций коммерческих. Они сливаются в нарастающем демонизме, пропитанном гаерством, пошлостью и кровью; их обзор и анатомия - сюжет книги.

Вариация полубезумия - полуодержимости представлена, например, отставным полковником Арденти. Именно он выдумал План, хотя считает, что его открыл. Граница между выдумкой и открытием остается неуловимой, ибо тонет в сомнительной документальности источников, в приблизительности выкладок, в произвольности датировок, в подгонке фактов под априорную установку, которая для полковника несравненно важнее, чем такие старомодные вещи, как проверка, достоверность или логика. Он предположил, что при роспуске ордена тамплиеры установили шесть мест для их будущих встреч и назначили по тридцать шесть рыцарей для охраны каждого из этих мест, откуда-де должна следовать связь Плана с традицией Апокалипсиса через знаменитое апокалиптическое число 666. Он поэтому восторженно соглашается с "доказательством" такой связи, которое иронически предлагает Диоталлеви: "Тридцать шесть кавалеров на каждом из шести постов составляют 216, внутренняя сумма этого числа равна 9, а так как столетий 6, умножим 216 на 6 и получим 1296, внутренняя сумма которого равна 18, т.е. трижды шесть - шестьсот шестьдесят шесть"³⁸. Диоталлеви думает, что он издевается, но на следующий день полковника находят мертвым....

Спекуляции философски-идеологические - стихия загадочного подпольного миллионера, он же возрожденная ипостась графа Сен-Жермена, Алье. "Оккультистам прошлого века, - утверждает он, - навредил позитивистский подход: истинно только то, что доказуемо <....>. Болтуны, сциентисты пытаются доказать то, что на самом деле следует знать без аргументов. Вы думаете , что посвященные - на завтрашнем собрании - знают или могут аргументировать то, чему их учил [проповедник]? Нет, они знают, поскольку расположены знать. Если бы все мы сохранили это особое чувство тайны, нас ожидали бы ослепительные открытия. Не обязательно желать, достаточно быть предрасположену"³⁹

Подлинный шедевр - коммерчески-научно-светские монологи директора издательства г-на Гарамона. Он затевает серию публикаций о магических свойствах металлов и поручает редактирование ее Казобону. "Магия магией, - говорит Казобон,- но Вольта и Маркони другое дело. - Действительно, - подхватывает Гарамон, - в этом что-то есть, в словах нашего Казобона. Наука и магия развиваются рука об руку. Вы подумайте, а? Чем не идея? "Необыкновенные приключения металлов" у нас будут прежде всего историей заблуждений.... Но всему свое время, я должен еще поразмыслить. Продолжайте. Молодец, Казобон, надо будет пересмотреть ваш контракт, вы полезный сотрудник. Ставьте, ставьте от души и Каббалу, и компьютеры. Компьютеры делают из силикона,, ведь верно? - Силикон это долина, а то силикаты, да и они не металлы... - Простите, Казобон, это уже начетничество. Веревка вервие простое. Нам нужны, так сказать, и компьютеры и Каббала. - Это не металлы, - упирался я. Гарамон повел нас к выходу. На пороге он обратился ко мне. - Казобон, издательское дело - искусство, а не наука. Не будем изображать революционеров, сейчас не те времена. Жмите на Каббалу" ⁴⁰

Наука, о которой все время помнят трое редакторов, предполагает стремление к истине, "встреченной ими на пути", истина предполагает убеждение в том, что существует Абсолют . Если время, в котором исследователь очутился и которому он обречен, Абсолют исключает, то он, исследователь, оказывается во власти неразрешимого противоречия, и оно его разрывает. Именно это происходит с Якопо Бельбо. После его последнего рокового отъезда в Париж, Казобон получает возможность проникнуть в память компьютера (носящего собственное имя - Абулафия), где Бельбо скрыл свои размышления и дневниковые записи. Выделенные шрифтом, они введены в текст романа. В них обнажается духовный кризис поколения самого Эко (год рождения и его, и Бельбо - 1932), - поколения, обреченного историей на преданность Абсолюту и на измену ему, - кризис, развернутый во всем духовном смятении и интеллектуальном богатстве подлинного интеллигента. "Только теперь, после того, как я взломал, вместе с секретом Абулафии, секрет психологии Бельбо, я вижу: то, что я принимал за высшую трезвость и что считал принципом жизни, было проявлением подавленности. Депрессивным интеллектуальным либертинажем он маскировал неутоленную жажду абсолюта. Это было трудно уловить с первого взгляда, потому что в Бельбо моменты бегства, колебания, отчужденности компенсировались моментами безудержной говорливости, когда он, в экстазе от собственного неверия, создавал альтернативные абсолюты."⁴¹

В системе постмодерна, однако, обнаруживается и другое разрешение описанного противоречия. Оно тоже представлено в романе, сосредоточенное в его кульминации - в предусмотренном Планом съезде нынешних наследников тамплиеров. Съезд происходит ночью в парижском Консерватории Науки и Техники, в нефе некогда встроенного в него средневекового аббатства . Разрешение состоит в том, что место Абсолюта, который для Бельбо маняще, но и зыбко непреложен и императивен, занимает квази-Абсолют, а место "принципа жизни", которому Бельбо постоянно стремится отдать дань - соотнесенная с квази-Абсолютом квази-жизнь. Единство того и другого воплощено в грандиозном символе Маятника - маятника Фуко, который совершает свои колебания в нефе аббатства, и на активном фоне которого происходит мистический тамплиерский шабаш.

Эко осмысляет естественнонаучные характеристики маятника метафизически и символически. Маятник закреплен в самом высоком положении под сводами нефа, но в соответствии с физическим смыслом эксперимента нить его должна быть мысленно продолжена. "На другом конце воображаемого бесконечного продолжения нити, в высоту и вдаль, за пределами отдаленных галактик, - находилась недвижимая и непреложная в своей вековечности Мертвая Точка <....> - единственная стабильная частица мира, то, ни с чем не сравнимое, что не подвержено проклятию общего бега - panta rhei"⁴². Привязанность к этой точке делает Маятник самым подлинным, самым абсолютным Абсолютом - точкой отсчета, осью, позволяющей остальному миру вращаться вокруг себя, синонимом божественного начала до воплощения. "

На противоположном конце мировой оси находится и течет Жизнь. В рамках эксперимента Фуко это сводится к тому, что медный шар, подвешенный на нити маятника, при ровных постоянных колебаниях последнего чертит на полу аббатства линии, отражающие вращение земли. Но в метафизической метафоре Эко этот узор становится узором земного исторического бытия. "Касаниями шара утрамбовывалось в минутный рассказ все, что творили в своих тысячелетних скитаниях атланты континента Му в промежутках от одного ледового периода до другого и, скорее всего, творят в наше время". Маятник - воплощенная и неразрывная связь Жизни с Абсолютом, залог абсолютного знания.

Но колебания маятника тормозятся и искажаются трением в шарнире, на котором он подвешен. Чтобы преодолеть и скорректировать их, под полом нефа расположили в свое время магнитный амортизатор. В ночь с 23 на 24 мая - ночь тамплиерского съезда, когда начинается и когда кончается действие романа, - маятник оказался перевешенным. "Маятник не болтался теперь на своем месте под крестовиною купола. Он был прицеплен, и не он, а другой, бывший больше, к замку свода над хором. Шар стал крупнее, трос, державший его,- толще". Как все в призрачном полубытии тамплиеров конца ХХ века, этот сооруженный ими маятник был одновременно и плодом исторического полузнания, и вульгарной подделкой. Он был плодом исторического полузнания, ибо воспроизводил тот вариант маятника, который, по основанному, как всегда на полуфальсифицированных данных, мнению "одержимцев", тамплиеры построили изначально, за полтысячи лет до Фуко. Он был подделкой, ибо колебания его корректировал теперь не амортизатор, который восстанавливал движения маятника на фоне вращения земли, а "человек, который, в любой момент готовый, как кот, совершить прыжок в зависимости от изменений колебательного плана, мягким движением руки добавлял шару, всякий раз, когда шар проносился в радиусе его действия, новый небольшой импульс, точно рассчитывая силу толчка длинных и гибких пальцев."⁴³ Этот плод полузнания и подделки и были тем "альтернативным абсолютом, который в экстазе собственного неверия", греша и каясь, каясь и греша, готовые иронизировать и готовые верить, создавали редакторы издательства "Гарамон", соблазненные долгом человека идти вместе с жизнью, а значит и "со всем сомнительным, что началось позже."

Чудовищное сочетание понятий и слов - "поддельный Абсолют", рождает два чудовищных (и взаимосвязанных) следствия: вульгарность и уничтожение тех, кто к поддельному Абсолюту не принадлежит.

Пошлость, всегда заложенная в полуграмотном, корыстном или политически одержимом кокетстве с истиной и сообщавшая специфический колорит речам Арденти, Гарамона или Алье, здесь, в царстве поддельного Абсолюта, становится универсальной фонтанирующей стихией. Только завидев собирающихся участников съезда, Казобон говорит себе: "Господи, шабаш на Лысой Горе, нарисованный Диснеем!", и тема эта продолжается сквозь все описание происходящего. - Заметив человека, корректировавшего движение маятника, Казобон "понял, что это фокусник, иллюзионист". В роли одного из верховных правителей "тайного Ордена Кавалеров Синархии Возрождения Тамплиерства" предстает хорошо нам уже известный спекулянт и ловкач Гарамон, а в роли обвиняемого, разгласившего тайну Ордена - оживший одержимец Арденти, хотя тут же выясняется, что продал он редакторам издательства не "настоящую" тайну, а фальшивку. Среди обвиняемых оказывается и любовница Бельбо Лоренца Пеллегрино, ее председательствующий Алье "передоверил двум мелким Мини-Монстрам". Среди участников шабаша появляются, выйдя из своих автомобилей, четверо молодцов, которых Казобон раньше видел на рекламном плакате парижского цирка. Владелица тамплиерского цирка мадам Олкотт неожиданно грозит разоблачениями сидящему на председательском месте, загадочно мистическому и великолепно вельможному Алье. Тогда тот срывается со своего трона "и с кулаками бросился на Олкотт, чуть не попав под Маятник, крича: - Гадина, сволочь, ты сама знаешь, что это неправда". Все остальное описание выдержано в тех же тонах.

Распаленные своим бессмысленным мистицизмом и все более фантастическими выдумками, циркачи, экстрасенсы, авантюристы всех мастей - они же члены "тайного Ордена Кавалеров Синархии Возрождения Тамплиерства", все яростнее требуют sacrifice humain - смерти того, кто "проник в их тайну". При этом остается неясным, требуют собравшиеся его смерти, дабы избежать разглашения тайны или дабы уничтожить понявшего, что никакой тайны нет. В обоих случаях он должен погибнуть, ибо выпал из двоящейся, скользкой пограничной атмосферы, где жульническое и/или одержимое полузнание рождает и окрашивает постмодернистскую действительность, а действительности несет в себе марево фантастического и безответственного полузнания. Вот так и гибнет, "наблюдая с высоты, как из режиссерской ложи, за дикой свалкой грангиньольных паяцев", захлестнутый тросом все более яростно раскачивающегося псевдо-Маятника, Якопо Бельбо. "Потом, в то время как силою колебаний продолжали гулять вверх и вниз эти траурные качели, так сложились между собой векторы и таким образом перетекла энергия, что тело Бельбо замерло неподвижно в пространстве, а отходивший от него канат и шар продолжали качаться туда и сюда от его тела и до земли, в то время как верхний отрезок - соединявший тело Бельбо с замком свода - стал отвесен и неподвижен, как металлическая палка. Благодаря этому Бельбо, отрешившись от земного мира, полного заблуждений, и от его суеты, превратился сам, именно он, Бельбо, его существо, в ту Точку Отсчета, в неподвижную Ось, в то Место, на которое опирается крыша мира, в то время, как под его ногами продолжалась обычная суета, и <......> орда одержимцев, замерев на несколько мгновений перед видением чуда, снова принялась голосить. Я сказал себе: вот теперь история действительно окончена. Бельбо получил свою славу и навеки соединился с Абсолютом."⁴⁴

Итак, с одной стороны: выявленные в романе нигилизм по отношению к истине и познанию, одержимость как суррогатная замена истины и познания, интеллектуальная игра как греховная уступка нигилизму и одержимости и в то же время как единственный залог неслияния с нигилизмом и одержимостью. С другой стороны: проблема "свой" - "чужой" и вопросы европейской самоидентификации, многообразные жизненные импликации постмодерна, - вся общественная реальность, ему соответствующая и из которой он растет. Между этими двумя сторонами есть, как выясняется, прямая и непреложная связь. Она раскрыта в статье автора "Маятника": Умберто Эко. Миграции. Терпимость и нетерпимость (1997)⁴⁵.

Исходное положение статьи состоит в том, что "в будущем тысячелетии в Европе будет наблюдаться широкомасштабная "метизация культур" <......>. Европу ожидает именно такое будущее, и ни один расист, и ни один ностальгирующий реакционер ничего тут поделать не смогут". Неизбежное осуществление подобного прогноза основано на том, что "феномены, которые Европа все еще пытается воспринимать как иммиграцию, в действительности представляют собой миграцию". Разница между ними, по мысли автора, состоит в том, что "феномены иммиграции могут быть проконтролированы политическими средствами, ограничены, поощрены, запрограммированы или приняты как данность. С миграциями все обстоит иначе. Бурные или мирные, они всегда как стихийное бедствие случаются, и ничего не поделаешь". Мультикультурализм, соответствующая метизация населения и преодоление государственного регулирования реализуют коренные исходные импульсы постмодерна: освобождение жизненного поведения от контроля властей, примат человечного по определению хаоса над бесчеловечным по определению порядком, преодоление антиномии "свой" - "чужой", следовательно - торжество тотального либерализма. Le postmodernisme est un humanisme, - как сказал бы Жан-Поль Сартр: - "Постмодернизм - это гуманизм"⁴⁶. У этого гуманизма, однако, есть прямое следствие: миграции по природе своей неуправляемы, раз неуправляемы, значит стихийны, раз стихийны, значит иррациональны, раз иррациональны, значит неизбежно возвращают общество, Европу и нас в "сферу одержимости". Думающий, сомневающийся и склонный к интеллектуальным играм Якопо Бельбо - снова враг, и виселица на псевдо-Маятнике - единственное, что его ждет. Стихийные миграции и неуправляемая метизация, именно потому что они стихийны и неуправляемы исключают признание инакости, понимание Другого, а следовательно и диалог - основу и сущность культуры. Постмодерн и неуклонно раскрывающийся в нем антиинтеллектуализм несет в себе то, с отрицания чего начал: иррациональное, вне доктрин и доказательств и тем более безотчетно яростное, восстановление антиномии "свой" - "чужой". "Самая опасная из нетерпимостей - это именно та, которая рождается в отсутствии какой-либо доктрины как результат элементарных импульсов. Поэтому она не может ни критиковаться, ни сдерживаться рациональными аргументами. <.....> Любая теория утрачивает силу пред лицом ползучей нетерпимости, которая день за днем все крепнет и усиливается."

Гуманистически реабилитируя свободное течение свободной жизни, снимая любые скрепы, это течение направляющие, (и, следовательно, ему не тождественные, посторонние. "репрессивные"), постмодернистский импульс абсолютизирует данную общественную практику и разрушает вечную противоречивую связь между эмпирией с ее всевластием непосредственных потребностей и инстинктов, и культурной нормой, эту эмпирию корректирующей.

Такого рода коррекция образует, в частности, принцип, суть и смысл обучения вообще и, соответственно, связана в первую очередь с проблемой университета.

Университет сегодня воплощает коренное противоречие постмодернистской цивилизации особенно ярко. - Есть лежащий в ее основе императив полной открытости культуры и науки в жизнь, следования ей; императив отказа от любых идеологических, традиционно общезначимых и априорно обязательных стереотипов в подходе к обществу, к его истории и в оценке их, вообще непризнание категории общественной нормы. И есть в ходе такого растворения в жизни, граничащего с безвольно радостной самоотдачей ей, прогрессирующая утрата всякой раздельности, самостоятельности, индивидуальности культур, социокультурных групп, поколений, всего, что "имеет начало в самом себе", как сказал бы Аристотель. Из впечатлений, посетивших в последнее время автора настоящих заметок, проблема университета в указанном аспекте наиболее показательным образом представлена в публикации материалов "круглого стола" по вопросам высшего образования в журнале "Неприкосновенный запас"⁴⁷. В соответствии с профилем журнала дискуссия сосредоточена на проблемах преподавания литературы. Почти все ее участники - профессионалы высшей школы. Четверо из них преподают в настоящее время в университетах США. Это обеспечило значительную представительность того идейного регистра, в котором протекала дискуссия, тем более, что он оказался общим для всех участников обсуждения (за двумя лишь исключениями, характерным образом представленными людьми, профессионально в высшей школе не преподающими).

Принцип "идти по жизни" и немедленно откликаться на предъявляемые ею требования формулируется эксплицитно и многократно. Дискуссия начинается с темы "Канон и его распад", что задает доминирующую ноту и в обсуждении последующих тем - "Канон (sc. распавшийся) и школа", "Канон и интеллигенция". "Иногда кажется, - говорит один из участников дискуссии, - что каждый профессор (включая и меня тоже) создает свой собственный канон, основанный либо на литературе меньшинств (читатель, помнящий, что такое "политкорректность", не упустит тот смысл, который вкладывается в это слово в современном американском общественном мнении. - Г.К.), либо на его собственных эстетических пристрастиях. Но при такой веселой децентрализации возникает проблема общего культурного текста. Представление же об исторической хронологии кажется вообще исчезло". Другие участники дискуссии принимают это суждение и, в основном одобрительно, развивают различные его стороны. "Теперешнее положение дает нам возможность искать смысл литературного образования там, где его и надо искать - в пространстве этики, в связи с деконструкцией культурной идентичности". Если "канона " нет и "представление об исторической хронологии вообще исчезло", то вполне естественно, что исчезает сам предмет истории литературы, исчезает ответственность преподавателя за передачу студентам именно своей, соответствующей его представлению об истине, интерпретации этого процесса, заменяясь размышлениями "в пространстве этики" на основе "деконструкции культурной идентичности". В качестве таких размышлений допустимо себе представить, например, и размышления о том, правильно ли поступил хотя бы Николай Ростов, осуждая мятежников, тогда как Че Гевара в аналогичной ситуации поступал прямо наоборот. Указания на реальные университетские занятия именно подобного типа в материалах "Неприкосновенного запаса" имеются. Имеются и указания на то, что "дифференциальная структура культуры, истории, собственной национальной идентичности" означает (должна означать) отсутствие сколько ни будь устойчивых исторических целостностей: в области культуры - устойчивых и целостных явлений и типов, в области литературы и искусства - школ, направлений, стилей. Если понимание культуры, искусства и литературы определяется непосредственно текущей, никак не организованной эмпирической действительностью, ее процессами в их бесконечной вариабельности, и должно следовать за ними, то в этом течении растворяются все относительно устойчивые, "очерченные", индивидуальные величины, все ценности, добытые каждым данным поколением, все "логосы", которые единственно и необходимо только и могут составить предмет интеллектуального познания и передачи его результатов в ходе обучения.

Жизнь - это сладкогласная сирена, "бегущая по волнам". Откликнуться на ее зов, раствориться в веселом беге, погрузиться в бодрящие волны - соблазн, подстерегавший всегда и всех. Сегодня он ведом и самым умудренным, самым ученым и заслуженным. Среди осколков, из которых выстроилось несовершенное целое, предлагаемое ныне вниманию читателя, есть и такой. - "Стремление завоевать бесформенное в своей множественности движение людей и положений, поставить над ним в качестве его идеальной проекции твердые модели - это общее стремление, хотя и менявшееся сообразно с характером времени, места и творческих личностей на протяжении первых двух третей этого века. <......> Эта эпоха ушла в прошлое. Я чувствую себя живущим в другом мире - мире открытых множеств и кругового обзора, мире без дуального "да" и "нет", "здесь" и "там".⁴⁸

Такое признание естественно и человечно. Оно не одиноко, на нем лежит знамение времени⁴⁹. Что в нем забыто и осталось за его рамками? Что "стремление завоевать бесформенное в своей множественности движение людей и положений", открыв в нем организующие его идеальные модели, - постоянная основа и греческий извод европейской науки; Аристотель и Плотин, Галилей и Ньютон, Потебня и Моммзен - не из первых двух третей нашего века. Что наука при всей своей ограниченности - единственный путь к истине, проверяемой, доказуемой и потому поневоле принимаемой многими, если они открыты доказательству и честны, что она, другими словами, есть школа нравственной ответственности. Что преодоление бесформенного и рождение формы - корень не только науки, но европейской культуры в целом. Блоковское "внесение гармонии в хаос" - это "строгий, стройный вид" храма, дворца и города, это закон - правовой и научный, это стих, композиция, риторическая речь, и основа всего, что остается, что aere perennius и superstes erit. Что идеальные проекции и твердые модели вносят гармонию в хаос лишь потому и лишь тогда, когда рождаются "сверху и снизу", когда в них, другими словами, зыбкий и неуловимо текучий жизненный материал отливается в форму - я обнаружил эту форму в нем, в материале, но обнаружил ее в нем такой, какой ее дано обнаружить мне, на основе моего жизненного и духовного опыта, моей добросовестности и ответственности, знаний и способностей: в этом обнаружении заложена и реализована поэтому моя индивидуальность - не как пустая единичность, а как пережитая энтелехия истории и культуры. Что диалогическая сущность культуры осуществляется во взаимодействии таких индивидуальностей - лиц, событий, творчеств, эпох. Что диалог и культура - какой мы ее знали последние две с половиной тысячи лет, кончаются там, где "да" и "нет", "здесь" и "там", наполненные историей и культурой, своим скрытым смыслом, но мной открытым и пережитым, растворяются в зыбкой неопределенности чего-то третьего, не моего и не чужого, весело и иронически безразличного,

Все сейчас сказанное осталось за рамками приведенного признания большого современного ученого. Но ведь и за рамками всего, перечисленного нами только что. остается очень много. За этими рамками осталась вся панорама, весь калейдоскоп фактов и впечатлений, прошедших перед глазами читателя на протяжении настоящих заметок - "римская Европа" сорбоннского профессора Брага и эксперты американских издательств, художник Алик и канадский поэт Префонтэн, миллионы пользователей интернетом и миллионы энтузиастов "политкорректности", авторы инсталяций в хельсинкском музее и университетские преподаватели литературы - все то и все те, кто слышит зов сирены и погружается в отрадные волны времени. У времени всегда есть своя правда просто потому, что оно движется, обновляется, состоит из концов и начал. Действительно не надо пытаться остановить перстом жернова истории. Надо другое: видеть то, на что смотришь, понимать, что в ходе времени утрачивается и утрачено и сколь двойственно идущее и пришедшее на смену. И всегда помнить совет классика: "Имей дух и смелость посмотреть черту в оба глаза"⁵⁰

---

Примечания:

¹ В дальнейшем публикации и факты, входящие в это число, обозначены полужирным шрифтом

² Критический словарь постмодернистской мысли издательства Айкон, под редакцией Стюарта Сима. - Оксфорд, 1998.

³ Понимание указанного круга проблем в философии постмодерна и его критика полно и интересно представлены в сборнике сотрудников парижского Международного философского коллежа: Rue Descartes 5 - 6: De la verite: Pragmatisme; historicisme et relativisme: Novembre 1992: - Paris1992. Особенно важна статья Aldo G: Gargani La realisation linguistique de la verite (p:p: 121 - 141):

⁴ Les murs ont la parole: Journal mural mai 68: Sorbonne; Odeon; Nanterre etc. Citations recueuilles par Julien Besancon. Paris, 1968, p.p. 61 et 97

⁵ Мишель Фуко, один из главных идеологов постмодерна, рекомендует (чтобы не сказать - требует) "предпочитать то, что дано непосредственно в своем многообразии, предпочитать различия единообразию, предпочитать то, что течет, тому, что едино, мгновенные сочетания - системам. Уверьтесь, что плодотворно не осевшее, а блуждающее" The Foucault Reader ed. P.Rabinow. - Harmondsworth, 1984, p. XIII.

⁶ Там же с. 33

⁷ Там же с. 24

⁸ Там же с. 85

⁹ Там же с.110

¹⁰ Четвертая речь против Марка Антония, гл. 19

¹¹ Брату Квинту, фрагмент I, 2, 4.

¹² Речь о консульских провинциях, 10

¹³

¹⁴ Речь против Гая Верреса "О предметах искусства", гл. 126 и 98.

¹⁵ Одним из лучших исследований, относящегося сюда материала, до сих пор остается книга Melin M. L' homme romain. - P. 1979.

¹⁶ Тацит. Анналы, XII, 24

¹⁷ Авл Геллий. Аттические ночи, XIII, 22 (21), 5

¹⁸ Les entre-lieux de la culture. Sous la direction de Laurier Turgeon. - Les presses de l' universite Laval. Saint Nicholas (Quebec) Canada, 1998.

¹⁹ Пьер Уэлле. Место и его отсутствие. Пространственное структурирование образов себя и другого в межкультурных контекстах.

²⁰ J.-F. Lyotard. La condition postmoderne - P. 1979

²¹ Эпштейн М. Интернет как словесность. Пушкин - тонкий журнал читающим по-русски, 1998, # 1 (6 - 7), 1 мая, с. 44 - 46

²² Там же, с. 45

²³ Хорошим введением в проблему может служить книга: Berman P. (ed.) Debating P.C. The Controversy over Political Correctness on College Campuses. - N.Y., 1992

²⁴ Генри Бэрд и Кристофер Серф. Официальный политически корректный словарь и справочник. - Нью Йорк, 1994

²⁵ Имеется в виду прежде всего "Кризис европейского человечества и философия" (Русский перевод: Вопросы философии, 1986, # 3)

²⁶ См. его статьи "Античная риторика и судьбы античного рационализма" и "Христианский аристотелизм как внутренняя форма западной традиции и проблемы современной России", включенные в книгу: Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. - Москва, 1996.

²⁷ Цит. по перепечатке текста, указанного в предыдущем примечании, в книге: Гуссерль Э. Философия как строгая наука.- Новочеркасск, издание Агентства "Сагуна", 1994, с. 117

²⁸ Аристотель. Сочинения в четырех томах, т. 1. - М., 1975, с. 243; 150; 110; 198; 319; 395

²⁹ Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. Собрание сочинений, т.IV, - с. 354

³⁰ Аппиан. Пунические войны. 65. (См. Аппиан Александрийский. Римская история. - М., 1998, с. 141

³¹ Тьерри, Огюстэн. История происхождения и успехов третьего сословия. Перевод под редакцией Р.Ю.Виппера. - М., 1899.

³² Это различение и термины, ему соответствующие, получили распространение после работ Ролана Барта. См. в первую очередь: Барт Р. От произведения к тексту // Избранные работы. Семиотика. Поэтика. - М., 1989, с. 414 - 417. Сама проблема и иная терминология были предложены несколькими десятилетиями раньше М.М.Бахтиным. См. его работы "Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках" ( Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М., 1979) и "К методологии литературоведения" (в сборнике "Контекст 1974. Литературно-критические исследования". - М., 1975). О соотношении обеих традиций - Кнабе Г.С. Повесть Тургенева "Вешние воды". Проблема границ текста. // Вестник РГГУ # 2. - М., 1998, в частности с.с. 228 - 236. .

³³ Понятие ауры в указанном смысле и ее отличие от тиражных воспроизведений было разработано еще в 1930ые г.г. Вальтером Беньямином. См. его "Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. - М., 1996

³⁴ Пассаж этот содержится в итальянском подлиннике романа ( Eco U. Il pendolo di Foucault. - Milano, 1988, p. 178), но загадочным образом отсутствует в названном выше русском переводе

³⁵ Русский перевод, указанное издание, с. 385 - 387

³⁶ Традиция современной мысли, противостоящая "Платону и ортодоксальному христианству", " помогла нам заменить понятие Истины понятием Свободы в качестве цели человеческого мышления и общественного прогресса". Rorty R. Contingency, Irony and Solidarity. - Cambridge, 1989, p. XIII

³⁷ У. Эко. Маятник Фуко, ук. изд., с. 551.

³⁸ Там же, с. 167

³⁹ Там же, с. 244 - 245

⁴⁰ Там же, с. 304 - 305

⁴¹ Там же, с. 69 - 70

⁴² Там же, с. 12 - 13

⁴³ Там же, с. 685

⁴⁴ Там же, с. 704 - 705. В интересах компактности и последовательности изложения мы позволили себе в приведенном тексте, помимо помеченных пропусков, произвести незначительные синтаксические отклонения от опубликованного перевода. Приносим извинения переводчику и редактору книги.

⁴⁵ Эко У. Пять эссе на темы этики. - СПб, 1998, с. 74 - 91. Пер. Е.Костюкович.

⁴⁶ Имеется в виду знаменитое в 1940ые и 1950ые годы сочинение Сартра "L' existencialisme est un humanisme" - "Экзистенциализм - это гуманизм"

⁴⁷ Десять гуманитариев в поисках университета. "Неприкосновенный запас. Очерки нравов культурного сообщества", 1998, # 2, с. 16 - 29.

⁴⁸ М.Л. Гаспаров. Почему я перестал быть структуралистом. // Московско - Тартусская семиотическая школа. История. Воспоминания. Размышления. Составление и редакция С.Ю.Неклюдова. - М., 1998, с. 94 и 96.

⁴⁹ "Мы переживаем сейчас процесс пробуждения от кошмара модернизма, с его инструментальностью разума и фетишизацией тотальности, и перехода к плюрализму постмодерна - этому вееру разнородных стилей жизни и разнородных игровых кодов, обозначившему отказ от ностальгической потребности в самораспространении и самоузаконении" Терри Иглтон, оксфордский профессор и один из самых громких и авторитетных прнедставителей постмодернистского литературоведения. Цит. по: Harvey D. The Condition of Postmodernity. - Cambridge M.A. , Oxford U.K., 1990, p. 9

" Мы создаем некую модель, жесткую, которая сама себе равна, и она очень удобна для стилизаций, для исследовательских построений. Но в модели нельзя жить, нельзя жить в кинофильме, нельзя жить ни в одном из наших исследований. Они не для этого созданы. А жить можно только в том, что само себе не равно". Лотман Ю.М. Город и время.// Метафизика Петербурга. I. СПб, MCMXCIII , с. 85.

⁵⁰ Тургенев - Герцену 27 октября (8 ноября) 1862 г. Париж. // Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. Письма, т. V. - М., : Наука. 1988, с. 127