1

Книги и статьи, о которых пойдет речь, профессионалам-филологам известны давно, однако для широкой отечественной аудитории они оказались доступны лишь в самое последнее время: в 70-е и 80-е годы труды европейских и американских славистов на русский язык, как правило, не переводились и в Советском Союзе не издавались. Наверстать упущенное взялось петербургское издательство "Академический проект", основавшее литературоведческую серию "Современная западная русистика". Публикация работ, посвященных "золотому веку" русской литературы, активизировалась в канун пушкинского юбилея, но первой ласточкой западного пушкиноведения стала монография профессора Гарвардского университета Уильяма М. Тодда III "Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху" (1976), вышедшая по-русски в 1994 году.

На сегодняшний день книга Тодда - единственное широкомасштабное исследование, целиком посвященное переписке пушкинской поры, при том что этот драгоценный материал всегда находился в поле зрения литературоведов: достаточно вспомнить фундаментальные пояснительные примечания к письмам Батюшкова, составленные в 1885 году Л.Н. Майковым и В.И. Саитовым, или справочный аппарат издания писем Пушкина под редакцией Б.Л. и Л.Б. Модзалевских (1926 - 1935), до сих пор остающийся непревзойденным образцом историко-литературного комментария. Тем не менее, по верному замечанию Тодда, академическая школа обращалась к письмам прежде всего как к биографическому источнику, а формалисты, первыми поставившие вопрос о литературных особенностях дружеской переписки и о роли "неофициальных" жанров в литературной эволюции, так и не подошли ко всестороннему изучению вопроса, ограничившись отдельными примерами и наблюдениями (единичным исключением осталась проблемная статья "Дружеское письмо начала XIX в.", написанная в 1926 году участником тыняновского семинара Н.Л. Степановым).

Тодд вкратце рассматривает европейскую эпистолярную традицию (от античности до нового времени), очерчивает специфику русского эпистолярия XVIII века, а затем переходит к своему главному предмету - дружеской переписке арзамасцев и Пушкина. Важное место в книге занимает анализ композиционных приемов арзамасского письма - таких, как ассоциативный принцип соединения частей, внезапное начало (ex abrupto), обилие цитат и стихотворных вставок. Автор уделяет много внимания вопросам эпистолярного стиля и, в частности, проблеме русско-французского билингвизма в письмах литераторов пушкинского времени. В этой области Тодд был одним из пионеров: принципиальная статья тартуской (ныне - американской) исследовательницы Ирины Паперно "О двуязычной переписке пушкинской поры" появилась в то время, когда монография Тодда уже готовилась к печати. Обобщающие эссе Ю.М. Лотмана и В.Ю. Розенцвейга были опубликованы много позже (см. "Wiener Slawistischer Almanach", 1994, Sb. 36).

В книге Тодда затрагиваются и другие темы, не получившие достаточного освещения в советской науке. Среди прочего исследователь подмечает тот факт, что "дружеское письмо арзамасцев в значительно большей степени, чем другие жанры, допускало эротизм и непристойности" (с. 71). Действительно, пассажи вроде "...не то блядь, не то московская кузина" (Пушкин об образе Софьи в "Горе от ума") или "Законная пизда - род теплой шапки с ушами" (он же о женитьбе Баратынского) как нельзя более характерны для арзамасских писем, и этот момент чрезвычайно важен для понимания их поэтики и стилистики. Однако стилистическим ориентиром для неприличных эпистолярных и стихотворных "шалостей" Пушкина и старших арзамасцев служили не стерновский "Тристрам Шенди" и уж, конечно, не анакреонтея Державина или антология Батюшкова, о которых упоминает Тодд, а ирои-комическая поэма (в частности, "Елисей" В. Майкова) и особенно бурлескно-порнографическая ода (Пирон во Франции, Барков и барковщина в России). Именно эти жанры, как показал М.А. Цявловский в комментарии к балладе Пушкина "Тень Баркова", создавали прецеденты для использования обсценной лексики и тематики как инструмента пародии. В иной связи "комические жанры неоклассицизма" упоминает и сам Тодд, но учесть результаты, добытые русским исследователем, он не мог. Дело в том, что работа Цявловского, подготовленная в 1931 - 1937 гг. для "большого академического" издания сочинений Пушкина, волею судеб увидела свет только 60 лет спустя (Philologica, 1997, т. 3, ╧ 5/7; резюме работы опубликовано в электронной версии журнала).

В предисловии к русскому изданию профессор Тодд выражает благодарность "дуэту высокоталантливых и терпеливых И.Ю. Куберского и Е.О. Ларионовой" - переводчику и научному редактору своей книги. Тем резче выделяются на фоне этой похвалы отдельные недостатки перевода и редактуры. Так, в питерской публикации почему-то не приведено оригинальное заглавие монографии: "The Familiar Letter as a Literary Genre in the Age of Push-kin" (в соответствии с принятыми эдиционными нормами оно должно располагаться на контртитуле). По этой причине рассуждение об этимологии и семантике английского прилагательного familiar (с. 11) выглядит как немотивированная вставка в духе арзамасских "а пропозито". Не всегда правильно передаются лингвистические и литературоведческие термины: например, participles и gerunds - это не "партиципы" и "герундии" (герундия в русском языке вообще нет) , а причастия и деепричастия. Недоразумение представляет и термин экспектация (ср. expectation - "[жанровое] ожидание"), встречающийся в переводе дважды или трижды.

2

В еще большей степени пострадала от перехода на другой язык монография Стефани Сандлер "Distant Pleasures: Alexander Pushkin and the Writing of Exile" (1989), русскую версию которой "Академический проект" обнародовал в самом начале 1999 года ("Далекие радости: Александр Пушкин и творчество изгнания"). Возникает впечатление, что некоторые фрагменты книги были переведены при помощи несовершенных компьютерных программ, а рука стилиста их даже не касалась. Цитаты говорят сами за себя: "Здесь Пушкин надеется исправить повторяющуюся ошибку стихотворения, заключавшуюся в созерцательности" (с. 35); "Байрон и Наполеон оказались легко введены в стихотворение по целому ряду причин" (с. 63) и т. п.

Хотя в сведениях об ответственности значатся имена двух редакторов, сколь-нибудь приметных следов их работы над книгой мне обнаружить не удалось. Чего стоит только одно, бездумно перенесенное из английского оригинала примечание, которым снабжен текст пушкинской элегии "К морю": "Я предлагаю здесь мой собственный весьма дословный перевод, чтобы облегчить последующий анализ" (с. 195). О стихотворении "Наполеон" сказано: "Мой дословный перевод безусловно ослабляет страстность пушкинских строк. Более литературная версия принадлежит Арндту" (с. 206). При этом в русском издании не помещены ни версия Арндта, ни версия Сандлер.

Содержание монографии, на мой взгляд, не искупает тех мучений, которые приходится испытывать, продираясь сквозь дебри переводческих и редакторских недоделок. Автор пытается выяснить, как отразился на творчестве Пушкина опыт южной ссылки и вынужденного затворничества в Михайловском. Материал: лирика, южные поэмы, "Борис Годунов", "Евгений Онегин". Исследовательский метод Сандлер - "медленное чтение" (close reading) с элементами деконструкции. Ориентация на философию постмодерна (Жак Деррида) и практику деконструктивизма (Поль де Ман) заявлена в предисловии и отражена в аннотации: "Книга позволяет по-новому взглянуть на творчество Пушкина через призму новейших тенденций западного литературоведения... и в этом плане представляет интерес... как содержательная попытка конкретного использования постструктуралистских подходов к... хорошо знакомому материалу".

Увы, "новое прочтение" Пушкина сплошь и рядом опирается на заведомо неверные толкования текста. Вот хрестоматийные строки - начало пушкинской "Деревни":

Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток
На лоне счастья и забвенья.

Содержание следующих четырех стихов подает исследовательнице повод к рассмотрению мотивов "настоящего" и "прошлого":

Я твой - я променял порочный двор Цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.

Не знаю, но, по-моему, здесь все просто и понятно: из мира столичных соблазнительниц ("Цирцей") поэт удаляется в деревенскую тишь. "Роскошные пиры" и "Цирцеи" - прошлое, а "дней моих невидимый поток", льющийся в "пустынном уголке", - это настоящее. Комментарий С. Сандлер только запутывает дело: "Деревня... позволяет поэту представить свое прошлое [?] как 'невидимый поток', который таким образом не может его потревожить [?]... Из сравнения прошлого... с 'двором Цирцей' становится ясно: то, что осталось в прошлом, продолжает [?], как Цирцея, привлекать поэта, хотя он и знает о его опасностях" (с. 32). Далее следует глубокомысленный вывод: уже в раннем стихотворении Пушкина "обнаруживаются следы самоанализа" и "проявляется интерес к тому, что спрятано в тайниках памяти".

Примерам явных передержек несть числа. Сильнее всего меня поразило предположение американской исследовательницы о том, что заключительная строка стихотворения "Для берегов отчизны дальной..." (Но жду его [поцелуй]; он за тобой) содержит не только обращение к умершей возлюбленной, но и "общий призыв к публике" как-то отреагировать на эти стихи (с. 24). Тезис более чем сомнительный, особенно если учесть, что обсуждаемое произведение не предназначалось автором для печати.

Другие случаи интерпретаторского произвола не столь очевидны, но оттого не менее показательны. В послании "К Овидию" поэт противопоставляет себя римскому изгнаннику:

Чье сердце хладное, презревшее харит,
Твое уныние и слезы укорит?..

Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их...

О чем здесь говорится? О том, что в отличие от изнеженного южанина Овидия суровый северянин Пушкин "не проливал слез" по поводу своей ссылки. Откуда мы знаем о слезах Овидия? Из его "Скорбных элегий" ("Tristia"), которые тут же поминает Пушкин:

Кто в грубой гордости прочтет без умиленья
Сии элегии, последние творенья,
Где ты свой тщетный стон потомству передал?

Cандлер почему-то думает, что предикат слез не проливал характеризует повествователя не как поэта-изгнанника, а как читателя: Пушкин-де рассказывает, что "понимает" "читателей Овидия", у которых "вполне могут быть основания проливать слезы над его поэзией", но сам он, Пушкин, не такой - стихи Овидия его не трогают (с. 47). Дальнейшие рассуждения насчет того, "хочет ли Пушкин, чтобы читатели его собственного стихотворения тоже проливали слезы", представляются беспредметными, и никакие указания на поль-де-мановский тезис о равноправии любых интерпретаций тут не помогут.

3

На фоне предшествующих изданий серии выгодно выделяется сборник "Современное американское пушкиноведение" (1999), подготовленный У.М. Тоддом специально для "Академического проекта". Книга отличается добротным качеством переводов и приличным уровнем научной редактуры (хотя и здесь не обошлось без курьезов: так, например, на с. 218 нам рекомендуют знакомиться с циклом статьей Аполлона Григорьева "Развитие идеи народности в нашей литературе со смерти Пушкина" не иначе, как по английскому переложению, опубликованному издательством Оксфордского университета).

Сборник открывается емким и содержательным "Введением" (У.М. Тодд), где дан краткий очерк истории пушкиноведения в США и обозначены главные тенденции американской русистики: "склонность к заимствованиям из нелитературоведческих дисциплин", методологический эклектизм и "пристальное внимание к тексту (литературному или, шире, поведенческому) как к основной единице анализа".

В этих чертах отразились и сильные, и слабые стороны современного гуманитарного знания. Интердисциплинарность, воспринимаемая многими как новомодное поветрие, в действительности имеет глубокие исторические корни: традиционная фи-ло-ло-гия, зародившаяся в античной Александрии, мыслила себя как "многостороннюю эрудицию", предвосхитив тем самым позд-ней-шее (XIX-XX вв.) понимание филологии как энциклопедии наук. Вместе с тем, при отсутствии четких методологических критериев энциклопедическая широта рискованна: можно потерять из виду сам объект исследования. К сожалению, интерес к вопросам методологии мало характерен для сегодняшнего литературоведения: эпоха постмодерна стремится объявить любую интерпретивную стратегию равно приемлемой и равно необязательной (см. об этом эссе М.И. Шапира "Эстетический опыт ХХ века: авангард и постмодернизм").

Если предмет филологии - это конкретные тексты, а ее задачей является экспликация манифестированного в них смысла, то предметом постмодернистской критики, по замечанию Александра Пятигорского, становится "мир как текст (или что угодно как текст)", причем этому Тексту могут быть приписаны какие угодно значения. Отсюда вывод: хороша не та интерпретация, которая претендует на адекватность и стремится показать, чем данный текст отличается от других текстов (такая претензия считается дискредитированной), а та, что звучит необычнее и тем самым отличает интерпретатора от его собратьев по перу.

С этой точки зрения самая "оригинальная" из представленных в сборнике работ - статья Дж. Дагласа Клейтона "К вопросу о феминистическом прочтении романа 'Евгений Онегин'" (1987). В предисловии редактора-составителя опус Клейтона назван "необычным 'критическим экспериментом'", однако результаты этого эксперимента настолько анекдотичны, что скорее наводят на мысль о пародии. Автор полемизирует с фрейдистским истолкованием сна Татьяны как символического акта дефлорации (концепция Д. Лаферьера). Клейтон думает иначе: "Неоднократное упоминание руки [в описании сновидения] позволяет предположить, что сон вызван... мечтами Татьяны об Онегине во время мастурбации". Во сне Татьяна видит поток (влагалище) и ропщет: очевидно, она "прекращает мастурбацию и бормочет, раздраженная отсутствием кого-нибудь, кто сделал бы это вместо нее". Но когда героиня видит медведя, протягивающего ей лапу с острыми когтями ("отсылка к ухоженной руке Онегина с длинными ногтями"), то пугается и продолжает мастурбировать без посторонней помощи. "Ускоряющий[ся] ритм шагов" во второй части сна отражает увеличивающуюся "скорость самостимуляции". По мнению автора, единственным возражением против такого понимания пушкинской символики могло бы послужить то обстоятельство, "что женщины не занимаются мастурбацией во время сна", но поскольку Пушкин, вероятно, "придерживался [на сей счет] иного мнения", то возражение отпадает само собой (с. 196-197, 200). Убедительно? Зато свежо.

По счастью, тематика книги не ограничивается контроверсиями между фрейдистским и антифрейдовским психоанализом. Двенадцать статей, распределенных по четырем секциям сборника, рисуют наглядную картину основных направлений американских Pushkin Studies. В первом разделе ("Образ Пушкина в русской культуре") помещены работы М.Ч. Левитта, И. Паперно, С. Сандлер и П. Дебрецени, посвященные рецепции Пушкина в России конца XIX - XX вв. (в отечественной традиции такие исследования не принято относить к пушкинистике в узком смысле слова). Второй раздел ("Чтение классических произведений") помимо вышеупомянутой работы Клейтона включает главу из монографии К. Эмерсон о "Борисе Годунове" (1986), главу об "Онегине" из уже известной нашим читателям книги У.М. Тодда "Литература и общество в эпоху Пушкина" (1986; русский перевод: СПб.: "Академический проект", 1996), а также интересную статью Д. Бетеа и С. Давыдова о поэтике пародии в "Повестях Белкина" (1981). Третий раздел, озаглавленный "Неканонический Пушкин", открывается статьей патриарха американского пушкиноведения Дж.Т. Шоу о Феофилакте Косичкине (1963). "Неканонические" (с точки зрения американской университетской программы) темы продолжают, во-первых, глава об "Истории села Горюхина" из книги Д. Кропфа "Авторство как алхимия" (1994) и, во-вторых, статья М. Гринлиф о "Путешествии в Арзрум" (1991).

Заключительный раздел сборника содержит всего одну работу - впервые публикуемую статью Б.М. Гаспарова "Поэтика Пушкина в контексте европейского и русского романтизма". Эта статья тесно связана с книгой того же автора "Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка" (1992), недавно перепечатанной "Академическим проектом" и ставшей одной из последних публикаций серии "Современная западная русистика". Концепция Гаспарова, несомненно, заслуживает отдельного разговора - тем более, что сейчас мне (как и всем, кто дочитал эти заметки до конца) нужна небольшая передышка...