Русский Журнал / Вне рубрик /
www.russ.ru/ist_sovr/01.html

Первые мысли о системах противоракетной обороны
Джереми Дж.Стоун


Дата публикации:  2 Августа 2001

Важнейшим соглашением по контролю над вооружениями в период холодной войны стал договор об ограничении систем противоракетной обороны (ПРО) 1972 года. Титаническая борьба за заключение этого договора, в котором запрещалось создание всех (за единственным для каждой стороны исключением) противоракетных систем, заняла - от начала разработки концепции и до ратификации договора - десять лет; на разных этапах к ней подключилась целая армия государственных чиновников и активистов борьбы за разоружение.

В первых трех главах этой книги описывается участие автора в этой борьбе в течение того же десятилетия. Первая глава посвящена начальной стадии его деятельности - 1962-1964 гг - когда был выработан исходный принцип ("первыми не начинать") подхода к разработке систем ПРО. В 1963 году автор представил свой доклад о различного рода ограничениях систем ПРО русским на международной конференции.

Затем последовала его статья, которая была признана настолько важной, что ее направили руководству Министерства обороны США; а самого автора пригласили изложить свои соображения на одной из важнейших неофициальных встреч американских и советских ученых.

Моя десятилетняя одиссея, посвященная борьбе за заключение американо-советского договора по системам противоракетной обороны, началась в 1963 году. Как сейчас помню: я сидел в мансарде моего дома в Эльмсфорде, шт. Нью-Йорк, и меня как ударом тока пронзила одна мысль.

Если удастся, подумал я, тем или иным способом убедить русских, которые тогда, как сообщалось, проводили эксперименты по созданию системы противоракетной обороны вокруг Таллина в Эстонии (входившей тогда в состав СССР), прекратить строительство таких систем, то и Америку можно будет убедить отказаться от создания собственной системы. Тогда обе стороны смогут избежать бесцельных затрат на эти дорогостоящие и неэффективные сооружения, строительство которых - что опаснее всего - подхлестнет интерес каждой из сторон к разработке наступательных ракетных вооружений.

Эта идея увлекла меня гораздо больше, чем та работа, которой я был тогда занят. Дело в том, что мой приход в марте 1962 года в Гудзоновский институт оказался для меня довольно драматичным. Директор и основатель института неподражаемый Герман Кан встретил меня следующими словами: "Джереми, у нас тут возникли сложности с одним годичным контрактом. Мы заключили его девять месяцев назад, но пока не написано ни слова. Теперь, когда вы у нас работаете, мы поручим его вам. От вас не требуется ничего грандиозного - достаточно, чтобы проект был просто хорошим". Мой ужас усугубился тем, что в основе контракта, заключенного с отделом гражданской обороны (ОГО) Министерства обороны, лежала излюбленная идея Кана: стратегический план эвакуации американских городов.

Герман рассчитывал убедить Советы (его проект носил название "гипотетическая вероятность первого удара"), что если они вторгнутся в Западную Европу, то Соединенные Штаты могут в ответ первыми нанести ядерный удар. Стратегический план эвакуации городского населения, объяснял он, придаст этой угрозе весомость и правдоподобие, потому что при этом большинство граждан Америки будет спасено от прямых последствий ответного ядерного удара Советов.

Для либерала вроде меня, который тогда возражал даже против вполне разумной программы создания укрытий от радиоактивных осадков, этот проект представлялся адским изобретением. Я даже всерьез рассматривал возможность своего возвращения на должность математика-исследователя в Стэнфордском научно-исследовательском институте. Я до сих пор вспоминаю, как сижу на крыльце в Эльмсфорде, горестно схватившись за голову и обдумывая такой вариант.

Однако я все-таки решил остаться и разработал схему, согласно которой весь северо-восток США удавалось, по крайней мере на бумаге, эвакуировать за три дня на автомобилях и поездах. Когда я позже выступал в Пентагоне перед ОГО, его директор спросил меня, верю ли я в осуществимость этого плана.

"Я очень рад вашему вопросу, - ответил я. - Нет, не верю!" Для меня было большим облегчением узнать, что и руководству ОГО чужды фантазии Германа, и мой труд не будет использован и не принесет вреда.

Каким образом двадцатишестилетний свежеиспеченный доктор математических наук попал в такое сложное положение? Дело в том, что мой сосед по комнате в студенческом общежитии и шафер на моей свадьбе, выдающийся экономист Сидней Дж. Винтер работал в ту пору в корпорации РЭНД - "мозговом тресте" военно-воздушных сил, основанном после Второй мировой войны. Он-то и порекомендовал меня Герману, когда тот собрался уйти из РЭНД и организовать свой собственный институт. Сид заставил меня приехать в РЭНД и встретиться с Германом. По словам Сида, Кан был влиятельным лицом и я мог бы, в свою очередь, оказать на него положительное влияние.

Шел 1961 год, уже сгущались грозовые тучи холодной войны: готовилась блокада Берлина, за которой последовал Карибский кризис. Спасение мира, пусть даже с помощью Германа Кана, представлялось мне гораздо более важным делом, чем все то, чего мои скромные математические способности позволяли достичь в Стэнфордском институте. Как только моя жена Би-Джей защитила диссертацию по математике в Стэнфордском университете, я согласился переехать. Это решение далось мне с большим трудом, потому что большинство моих друзей и многие родственники относились к Герману Кану резко отрицательно.

Известность пришла к Кану после прочитанного им трехдневного курса лекций, в основу которого легла его книга "О термоядерной войне". Он едва ли не единственный полагал, что к ядерной войне можно и нужно применять особую стратегию. Только он верил, что эту войну можно выиграть. Либералы изумленно вопрошали: "А существует ли на самом деле этот Герман Кан?"

Герману, однако, нельзя было отказать в уме. Сид называл его самым умным правым, которого когда-либо встречал. Рассказывали, что когда Герман в 1942 году проходил обычное тестирование призывников, он получил самый высокий балл за все время существования этого теста. Резкий на язык, он внешне походил на преуспевающего продавца подержанных автомобилей. Друзья говорили и об остроумии и мудрости Германа Кана. Приземистый и очень толстый (он весил около 160 килограммов), Кан притягивал к себе людей каким-то интеллектуальным обаянием. Он всегда был "заряжен", постоянно сыпал анекдотами, а его импровизированные мини-лекции превращались в настоящие спектакли.

Он верил, что подобно Богу, слепившему человека из глины, сможет слепить стратегов из простых смертных. Поэтому у него не было потребности, а точнее желания, приглашать в свой институт видных ученых. Из-за этого он еще больше подавлял своих сотрудников: хотя он и поощрял дискуссии, мало кому удавалось отстоять свое мнение, если оно отличалось от мнения Кана.

Вскоре после моего прихода в штат встал вопрос о получении допуска к секретным материалам. Впервые эта проблема возникла передо мной за четыре года до этого. В 1958 году, после первого года обучения в аспирантуре, нам с Би-Джей предложили поработать летом консультантами в престижной корпорации РЭНД в Санта-Монике, шт. Калифорния. Это сулило прекрасную зарплату - 25 долларов в день - и превосходные условия работы. Мы получили временный допуск к секретным материалам, который был необходим для работы в РЭНД.

Сотрудничество прошло успешно. Под эгидой РЭНД я даже опубликовал в то лето две статьи: одну о новом методе линейного программирования, а другую об экономическом арбитраже. Нас пригласили поработать и на следующее лето, но 12 мая 1959 года мы узнали, что Министерство военно-воздушных сил аннулировало наши временные допуски.

В отделе специальных исследований (ОСИ) Министерства военно-воздушных сил меня допрашивали под присягой, задавая вопросы о моих взаимоотношениях с отцом, И.Ф. Стоуном, известным журналистом. Такие беседы требуют бдительности. В тот раз получилось, что напечатанный текст полностью противоречил тому, что я намеревался сказать. Вот пример того, как, поставив точку там, где в устной речи подразумевалась запятая, эти люди совершенно исказили смысл моего высказывания:

Вопрос: Оказывает ли отец влияние на вас или на ваш образ мыслей?

Ответ: В той степени, в какой это может сказать о себе любой человек. [sic!] Мои политические взгляды принадлежат мне.

По слухам, а также согласно полученному мною в 1977 году ответу на запрос, сделанный в рамках Закона о свободе информации, у ОСИ не было никаких компрометирующих сведений в отношении меня лично - я был молод и далек от политики. Однако меня лишили допуска и я не смог вернуться в РЭНД.

Благодаря тому что Герман взял меня на работу, а возможно, и благодаря репутации Гудзоновского института, ситуация с допуском изменилась, и наконец, вооруженный одним носовым платком, я снова оказался в недрах Пентагона, где подвергся допросу со стороны подполковника, капитана и гражданского сотрудника военно-воздушных сил.

Мои собеседники были вежливы, молоды и демонстрировали полную политическую наивность. Они хотели, чтобы я объяснил, почему мой отец выступал против Комитета по антиамериканской деятельности и новых законов о прослушивании телефонных разговоров. Я упомянул о том, что Белый дом недавно воспользовался репутацией отца как честного журналиста, процитировав в докладе о Кубе его высказывание, сделанное после поездки в эту страну: "Куба отдает душком восточно-европейского государства-сателлита".

Так или иначе, через два месяца я получил наконец допуск, причем - к материалам "наивысшей секретности". (Два года спустя, после ухода из Гудзоновского института, я решил отказаться от этого допуска. Без него мне было проще ездить в Советский Союз и свободно писать о контроле над вооружениями, потому что не возникало вопроса о неправомерном использовании секретной информации.)

Через полгода после моего прихода в Гудзоновский институт, в октябре 1962 года, разразился самый опасный эпизод холодной войны - Карибский кризис. Те, кто работали в подобном мозговом тресте, ясно представляли себе реальную опасность эскалации конфликта и тех сценариев, которые тогда были в большом ходу. Поэтому после знаменитого выступления президента Кеннеди 22 октября, когда он заявил: "Мы будем рассматривать любую ракету, выпущенную с Кубы по любой стране Западного полушария, как нападение Советского Союза на Соединенные Штаты, требующее от нас ответного удара по Советскому Союзу", я немедленно отправился в Принстон, где Би-Джей участвовала в конференции, чтобы находиться рядом с ней в эти, возможно, последние для мира мгновенья.

Примерно тогда же, когда разразился Карибский кризис, президентом Гудзоновского института стал Дональд Дж. Бреннан, специалист по контролю над вооружениями (за Германом же остался пост директора). Бреннан был очень высоким человеком, исповедовавшим, несмотря на свою ярко выраженную прусскую внешность, более близкие мне взгляды. Герман и Дон вообще были полной противоположностью, не только политически, но и физически. Символом института тогда могла бы служить эмблема Нью-Йоркской всемирной выставки 1935 года: башня (Дон) и сфера (Герман). Они легко договорились о введении в Гудзоновском институте такого правила: "все служащие, весящие более 136 килограммов, или имеющие рост более 193 сантиметров, могут ездить в командировки первым классом".

Под руководством Германа Гудзоновский институт проводил обширные, зачастую не стоившие выеденного яйца, исследования, которые ценились за "сверхидею", позволявшую оправдать контракт. Например, военные заказали исследование об антибаллистических ракетах, которые их особенно интересовали. Главным его результатом было изобретение "нового" аргумента в пользу ПРО, который оправдывал затраты военных на проведение этого исследования.

Что же это был за новый аргумент? Как утверждалось в исследовании, защита антибаллистическими ракетами сталелитейных заводов и других важных объектов обеспечит их работоспособность после окончания войны, в противном же случае неминуемо произойдет резкое падение производства. Это был прекрасный пример характерной для Германа извращенной аргументации, сопровождавшейся ссылками на гипотетические и экстремальные ситуации. Я заявил, что я противник антибаллистических ракет и не хочу заниматься подобными исследованиями для армии. Герман парировал: "Прекрасно, мы можем провести исследование для Агентства по контролю над вооружениями и по разоружению" (это Агентство относилось к ПРО враждебно). Для руководителя политического института, стремящегося обеспечить средства для его существования, все было совершенно ясно. Однако мне такой подход казался слишком меркантильным, хотя я и был рад выполнить исследование для Агентства по контролю над вооружениями и по разоружению.

После упомянутого мною "удара током" в Эльмсфорде моим основным занятием стало предотвращение гонки вооружений в области ПРО. Я быстро подготовил для проходившей в Мичигане конференции доклад под названием "Должен ли Советский Союз создавать противоракетную систему?" В нем говорилось, что Соединенным Штатам следует воздержаться от создания системы ПРО в том (но только в том!) случае, если Советский Союз прекратит разработку своей системы. Реакция Дональда Бреннана на этот документ была благоприятной. Как редактор книги, считавшейся своего рода Библией по контролю над вооружениями, именно он в первую очередь мог судить, насколько важными и оригинальными были изложенные мною соображения. К моему восторгу Бреннан попытался привлечь к ней интерес министра обороны. Вот ради чего я пришел в Гудзоновский институт!

В письме от 3 декабря 1963 года Адаму Ярмолински, который тогда был специальным помощником министра обороны Макнамары, Бреннан утверждал, что статья "достаточно важна и интересна, чтобы предложить ее вниманию министра". В ней, пояснял он, "весьма убедительно" и "с тщательным историческим документальным обоснованием" утверждается, что Советы не должны продолжать разработки. Не хочет ли Ярмолински внести в статью какие-либо изменения или показать ее господину Макнамаре, прежде чем документ будет представлен русским?

Реакция Германа Кана была более скептической. Он поддерживал разработку ПРО и считал, как и многие в то время, что все новые технологии непременно будут внедрены. Герман послал меня в Принстон поговорить с астрофизиком Фрименом Дайсоном, который тогда входил в совет директоров Гудзоновского института.

Держа в руке шляпу, я предстал перед знаменитым профессором Дайсоном, который принялся объяснять мне, что приверженность русских обороне исторически обусловлена и не нужно мешать им сорить деньгами в свое удовольствие. Проблема в том, возразил я, что по политическим соображениям Соединенные Штаты будут вынуждены разработать в ответ собственную систему ПРО. Я был поражен откровенностью и простотой ответа профессора Дайсона: "Об этом я не подумал!"

Вернувшись в Гудзоновский институт, я подготовил к 12 декабря 1963 года шестидесятистраничный документ "Противоракетная оборона и контроль над вооружениями". В нем я предлагал "первыми не начинать разработку ПРО", исходя из "негласных договоренностей", и советовал министру обороны обнародовать на открытом заседании предполагаемые расходы Советов на систему ПРО. Кроме того, я рекомендовал рассекретить имевшуюся в Министерстве обороны информацию о тщетности и неэффективности прошлых усилий Советов по укреплению обороны.

Далее в документе говорилось, что какие-нибудь "ложные цели легко нейтрализуют советскую систему ПРО" и в качестве одной из возможностей упоминались небаллистические ракеты. Предлагалось также пригрозить строительством собственной системы ПРО, которая "снизит мощь советских наступательных ракет или потребует от Советов дополнительных ресурсов, чтобы не отстать". (Именно этот план был назван впоследствии сотрудниками президента Рейгана его программой "звездных войн"!)

За несколько лет до этого Бреннан заявил, что Пагуошская конференция, организованная учеными в 1955 году в рамках международного движения за мир и в 1977 году получившая Нобелевскую премию мира, слишком многонациональна, чтобы вести там действительно приватные беседы. Поэтому он настоял на организации двусторонней американо-советской комиссии, своего рода Пагуоше для узкого круга. Ее председателем стал биохимик из Гарварда Поль Доти. В начале 1964 года Бреннан сообщил мне, что группа Доти готова заплатить мне тысячу долларов (пять тысяч в пересчете на современные деньги) за использование моей статьи на грядущей встрече с русскими, которая должна была состояться в конце весны в Бостоне. Согласен ли я? Да! Но только в том случае, если сам смогу выступить с докладом. Доти неохотно принял условие.

Примерно в это же время я решил собрать всех сотрудников института (35 человек) и прочитать им доклад на тему "Невероятность гипотетической вероятности первого удара". ("Гипотетическая вероятность первого удара", как уже упоминалось, было излюбленной силовой позицией Германа, стремившегося сделать угрозу атаковать Советский Союз с использованием стратегических вооружений в ответ на какую-либо провокацию в Европе правдоподобной. Понимая, как трудно представить такую угрозу правдоподобной, он выдвигал тезис, что мы должны сделать ее по крайней мере гипотетически вероятной. Мне же это представлялось невозможным.)

Мое выступление имело беспрецедентный успех. Я хорошо изучил применяемую Каном тактику шуток, намеков и цитат и тщательно подготовился. У меня были ответы на все возражения Германа, и это был первый случай, когда мне удалось одержать над ним верх. Тем не менее этот успех только усугубил мое неприятие Гудзоновского института и всей подобной деятельности в целом. Я уволился, даже не подыскав себе нового места, и начал писать книгу с изложением своих взглядов, после чего собирался вернуться к занятиям математикой.

Работая дома, я быстро написал первую главу о "разоружении в области бомбардировщиков", которую широко разослал стратегам, правительственным чиновникам и тому подобным людям. Мне было очень приятно получить любезное письмо от помощника министра обороны по системному анализу Алена Энтховена, несмотря на то, что в своем письме он перечислял многочисленные политические препятствия, стоявшие на пути этих мер. Но по крайней мере кто-то ко мне прислушался.

Еще важнее было то, что сразу две организации - Принстонский Центр международных исследований, руководимый Клаусом Кнорром, и Гарвардский Центр международных отношений в лице Томаса К. Шеллинга - предложили мне поработать у них год в качестве научного сотрудника. Я выбрал Гарвард.

В конце весны 1964 года исследовательская группа Доти встретилась с русскими. С американской стороны к Доти присоединились Генри Киссинджер, бывший тогда гарвардским профессором, специалистом по стратегическому анализу, Маршалл Шульман, впоследствии ставший старшим советником по Советскому Союзу при госсекретаре Сайрусе Венсе, и Джером Б. Визнер, который был советником по науке при президентах Кеннеди и Джонсоне.

С советской стороны присутствовали Н. Таленский, советский генерал (но на самом деле специалист по советской военной истории), М.Д. Миллионщиков, академик и вице-президент советской Академии наук, Василий Емельянов, металлург, бывший главным конструктором танковой брони во время Второй мировой войны, а позднее-советским представителем в Международном агентстве по атомной энергии (МАГАТЭ), и И. Седов, считавшийся одним из основных деятелей советского военно-промышленного комплекса.

Услышав мое утверждение, что Советский Союз не должен создавать ПРО, генерал Таленский заявил, что это не что иное, как ультиматум, и если так будет продолжаться, он покинет зал. Я был поражен. Маршалл Шульман, отличавшийся большой дипломатичностью, объяснил, что мое высказывание было не угрозой, а просто предупреждением, что Соединенные Штаты неизбежно отреагируют на создание советской системы ПРО.

Не сдаваясь, я после заседания подошел к Миллионщикову и сказал: "Ну, по крайней мере, один советский академик согласен со мной: вот цитата из Арцимовича, где он говорит, что оборонительные сооружения могут оказаться хуже наступательных".

Миллионщиков ответил: "Арцимович всегда со всеми спорит".

Позже Киссинджер рассказал русским подходящий к случаю анекдот, который им страшно понравился: техасский шериф дубасит группу коммунистов, а один из них кричит: "Не бейте меня! Я - антикоммунист". Шериф продолжает экзекуцию со словами: "А мне плевать, какой ты коммунист!"

На следующее утро за завтраком Емельянов повторил этот анекдот и сказал мне дружелюбно: "Вот и вы так, Стоун: вам не важно, ракетные или противоракетные силы, вы бьете по тем и по другим". Он попал в точку. (И оказался надежным союзником.)

Емельянов сделал еще одну важную вещь. Он рассказал нам с женой, что сам выучил английский во время поездок по Москве, сидя за спиной шофера на заднем сидении автомобиля, когда ему было уже за шестьдесят. И я тоже наверняка смогу выучить русский. Я не был готов взяться за этот тяжкий труд, но не преминул попросить об этом жену. Что она и сделала, начав тут же с посещения летней школы в Гарварде в 1964 году и пройдя интенсивные летние курсы в 1965-1966 годах в Виндамском университете в Патни, шт. Вермонт. В последующие пять лет знание Би-Джей русского языка сыграло ключевую роль в моих усилиях по продвижению Договора по ПРО.