В 1966 году произошел некоторый "отход от дел" и переключение на преподавание математики в Помоне - хотя публикации о ПРО и соответствующая пропаганда в Москве продолжались. Однако в итоге карьера преподавателя математики оказалась для автора слишком скучной. Попытка переквалифицироваться в экономиста тоже разочаровала. Возвращение в Вашингтон позволило автору участвовать в бурных дебатах по ПРО в 1969 году.

Состоявшаяся осенью поездка в Москву свежеизбранного американского сенатора положила начало удивительно успешной кампании по замедлению гонки вооружений. В условиях глубокой секретности предпринимались усилия по спасению жизни дочери ушедшего в отставку премьера Никиты Хрущева. Из-за сопутствующих обстоятельств КГБ решило, что автор работает на ЦРУ, о чем сам он узнал двадцать лет спустя.

Работая в Кембридже, я пришел к выводу, что мне следует вернуться к преподаванию математики. Я не чувствовал себя уверенно в политологии сам по себе, а присоединиться к людям, уже имеющим авторитет, мне не удавалось. Мне казалось, что участники Пагуошского движения недостаточно тщательно готовились к своим встречам. Неопределенность в отношении того, был ли я приглашен на польскую Пагуошскую конференцию, в результате чего я приехал в Польшу, но не был допущен к участию в конференции, обострила некоторые противоречия.

Поэтому после поездки в Россию и в Польшу я переехал в Клермонт, шт. Калифорния, став преподавателем математики в колледже Помона, а моя жена взяла отпуск на год, чтобы совершенствоваться в русском языке. Климат был идеальным, а Помона очень напоминала Суортморский колледж, каким он был в мои студенческие годы. Мои сослуживцы по Кембриджу считали, что я отошел от политической жизни. Но мой интерес к дискуссиям о ПРО не пропал, а то, что Би-Джей изучала русский язык, лишний раз говорило о том, что мы не отказались от нашего собственного Пагуошского движения.

Летом 1967 года мы с Би-Джей решили снова съездить в Москву, направившись на этот раз из Калифорнии в Японию, затем морем в Находку (около Владивостока), а потом поездом по Транссибирской магистрали в Москву. Но русские потребовали, чтобы из Хабаровска мы перелетели в Иркутск. По-видимому это было предпринято для того, чтобы помешать нам - евреям по национальности - спрыгнуть с поезда в Биробиджане, автономной области, которая была организована как своего рода эрзац еврейского отечества и о посещении которой я просил.

В Иркутске на корабле, плывущем по озеру Байкал, КГБ постарался свести нас с девушкой, которую предусмотрительно посадили рядом с нами. Совершенно случайно оказалось, что она говорила по-английски, была еврейкой, дочерью журналиста и занимала второе место в области по шахматам. Режиссеры из центра, должно быть, немало потрудились над этим.

В поезде, общаясь около недели с двумя врачами, которые ехали из Хабаровска в Ленинград на медицинскую конференцию, Би-Джей смогла серьезно потренироваться в русском языке. Я рассказывал нашим попутчицам о Фрейде; они впервые услышали о его теории и нашли ее "грязной".

В Москве я снова выступил в Доме дружбы перед группой людей, не произнесших ни слова; я пришел к выводу, что они не говорили по-английски, советская система просто записывала мое выступление, а его организатор не сумел собрать реальных слушателей.

Кроме того, я выступил в новом арбатовском Институте США и Канады, а также в ИМЭМО. К тому времени я уже мог похвастаться своей второй книгой: "Стратегическое мышление: контроль над вооружениями с помощью диалога". Было особенно интересно познакомиться с Арбатовым, с которым я затем периодически встречался четверть века. Он очень интересно дополнял советских участников Пагуошского движения, был намного более осведомлен о политической реальности и политической линии, нежели другие ученые. У него, как у директора института, были безусловно большие связи, и он был умен. Можно было не сомневаться, что он понимает собеседника. Для таких людей, как я, пытавшихся повлиять на советскую политику, он был большой находкой в качестве передаточного звена.

Сам он, конечно, находился в сложной политической ситуации. Американисты были так же подозрительны советским властям, как советологи - маккартистам. И обстановка в СССР была, конечно, более напряженной, чем мы могли себе представить. Когда, уже в постсоветскую эпоху, Арбатов опубликовал свои воспоминания "Система", он привел такой, весьма характерный, эпизод. Глава КГБ Андропов показал Арбатову довольно откровенное письмо, изъятое цензорами КГБ у человека, с которым у Андропова и Арбатова были хорошие отношения. В этом письме человек жаловался, что его (неназванные) руководители "бесполезны" и "тупы" и тратят попусту его энергию и время. Андропов собирался передать это письмо Брежневу, который несомненно подумал бы, что речь идет о нем самом, хотя имя генерального секретаря не упоминалось. Арбатов попытался отговорить его. Андропов отвечал, что такая попытка наивна: "Я не уверен, что Брежневу уже не передали копию этого письма. В конце концов, КГБ - сложная организация, и даже ее председатель не может избегнуть ее внимания. Особенно в связи с тем, что есть люди, которые будут счастливы скомпрометировать меня в глазах Брежнева тем, что я скрыл от него нечто, касающееся его лично". Даже глава КГБ чувствовал себя окруженным системой.

Арбатов умудрялся оставаться на плаву, несмотря на то, что все следили друг за другом. Годы спустя он рассказал мне, что это он убедил Горбачева ограничить срок президентства в новой конституции двумя пятилетними периодами. Когда я спросил его, сколько лет он руководит институтом, он ответил: "Двадцать семь лет, но я еще не все сделал".

Возвращаясь из России, мы с Би-Джей проехали через Восточную Европу и получили ясное представление о различиях в уровне жизни, который неуклонно повышался, начиная от России, к Болгарии, Румынии, Венгрии, Вене, Лондону и наконец до южной Калифорнии, где даже я - рядовой доцент - жил в доме с открытым бассейном с подогревом.

Публикация в "Adelphi Paper" и угроза использования ядерного оружия во Вьетнаме

В 1967-68 гг. в Помоне помимо математики я читал курс по контролю над вооружениями, а Би-Джей преподавала математику в колледже Харви-Мадд. Я оказался достаточно известен среди специалистов, возражавших против систем ПРО, и лондонский Институт стратегических исследований (ИСИ) предложил мне написать монографию. Эта монография - "Аргументы против оборонительных ракет" - стала самой важной моей публикацией по этому вопросу после материалов, представленных в 1964 году в группу Доти. Я разослал тысячу экземпляров этой монографии за свой счет, помимо тех, что ИСИ распространил среди своих членов по всему миру.

В ней критиковалась идея, что предлагаемый "тонкий щит против китайских ракет должен быть использован как строительный блок для создания более серьезной системы, призванной нейтрализовать советское наступательное оружие". Как мы увидим, именно это стремление военных использовать "тонкий" (или "легкий") щит ПРО в качестве строительного блока при создании "толстого" щита привело к резкому торможению программы ПРО и сделало возможным заключение договора по ПРО.

Публикация в "Adelphi Paper" должна была выйти в свет весной, и я решил сам отвезти ее летом в Москву, чтобы убедиться, что ее правильно поймут. Но прежде чем она была напечатана, угроза использования ядерного оружия во Вьетнаме прервала мою преподавательскую деятельность.

15 февраля 1968 года в статье, напечатанной в "The New York Times", было процитировано заявление председателя Объединенного комитета начальников штабов генерала Эрла Дж. Уилера: "Я не думаю, что для защиты Хесанха потребуется ядерное оружие". (Хесанх - город, из-за которого тогда шли бои во Вьетнаме.) От дальнейших рассуждений на эту тему генерал отказался. Через два дня после этого президент Джонсон отправился на военно-морскую базу Эль-Торо в Сан-Диего якобы для того, чтобы наблюдать отправку во Вьетнам группы морских пехотинцев, а 18 февраля заехал навестить экс-президента Дуайта Д. Эйзенхауэра, отдыхавшего по соседству в Палм-Спрингс.

Моя внутренняя сигнализация заработала на полную мощь. Эйзенхауэр считал своей личной победой, что его угрозы применить ядерное оружие против Китая привели к перемирию в Корее. Джонсон мог счесть, что он и хочет и может дать "благословение от имени страны" на использование или на угрозу использования во Вьетнаме ядерного оружия. Я почувствовал, что наступил момент, когда Джонсону придется рассматривать возможность использования ядерного оружия, и именно по этой причине он мог посетить Эйзенхауэра.

25 февраля 1968 года я изложил все свои опасения в меморандуме под названием "Преступление против человечества" и разослал его всем сенаторам. Не удовлетворяясь этим, я на неделю прервал занятия и полетел в Вашингтон, чтобы довести свою точку зрения до сведения нужных людей. В Вашингтоне я в антракте спектакля поговорил со своим гарвардским другом Мортоном Х. Гальперином, который тогда был заместителем помощника министра обороны по контролю над вооружениями и планированием политики Пентагона (а теперь руководит планированием политики в Госдепартаменте). Он посоветовал мне "не волноваться".

Почему он так спокойно ко всему этому отнесся? В то время пост министра обороны только что занял Кларк Клиффорд, и, как я узнал годы спустя, Морт уже знал, что Клиффорд хочет прекратить военное участие, а не расширять войну. Думал ли Джонсон реально о возможности использования ядерного оружия? Я не уверен, что правда когда-либо станет известной, но, как я узнал впоследствии, ведущие американские ученые разделяли мое беспокойство.

Третья поездка в Москву

В то лето мы с Би-Джей решили отправиться в Москву через Константинополь: на корабле по Черному морю прибыть в Одессу, а потом на поезде через Киев приехать в Москву. Проезжая через Нью-Йорк, я посетил небольшое собрание фонда Карнеги, на которое пришел также и бывший министр обороны Макнамара. Я с давних пор симпатизировал Макнамаре из-за его героической борьбы против сторонников увеличения числа бомбардировщиков и создания систем ПРО, а также за то, что он впервые в истории сумел рационально реорганизовать Министерство обороны. Кроме того, он великолепно справился с Карибским кризисом. Я ощущал, что присутствую на встрече с гигантом.

В Одессе и Киеве мы посетили притеснявшиеся и медленно умиравшие синагоги. В Одессе осторожный еврей написал в книге посетителей: "В частных беседах рабби заверяет нас, что в России нет антисемитизма".

В Москве я попросил аппаратчика за сто долларов организовать перевод моей публикации из "Adelphi Paper". Он согласился, и вскоре я смог вручить изумленным сотрудникам американского посольства русскую версию этой брошюры.

Все это доставило мне огромное удовлетворение. Наконец в России прочтут этот, как мне представлялось, важный материал. Переводчик сказал, что он будет послан в Министерство среднего машиностроения, которое являлось сердцем советского военно-промышленного комплекса.

В августе, когда я был в Москве, произошло советское вторжение в Чехословакию. На обеде в Доме дружбы молодой советский чиновник Александр Бессмертных - двадцать лет спустя он дорос до поста министра иностранных дел СССР - так удивительно объяснил, почему он считает это вторжение необходимым: "Мы провели опрос, и оказалось, что 15 процентов населения Чехословакии по-прежнему предпочитает капитализм, поэтому мы знаем, что нам нужно дополнительное время, прежде чем мы сможем ослабить свой контроль".

Вернувшись домой, я получил посланное в последний момент приглашение принять участие в Пагуошской конференции, проводившейся в Дании и специально посвященной проблеме ПРО. Мой уровень компетентности в этой области перевесил нежелание американской делегации приглашать меня. Мы с женой вернулись в Европу на эту конференцию, но теперь поездки в Москву представлялись мне более важными, чем личное участие в Пагуошском движении.

Там был Емельянов, как всегда дружелюбный, но от заданного им вопроса я похолодел. Почему, хотел он знать, американская Пагуошская группа не привлекает меня к участию в других встречах? Для меня этот вопрос означал: "Если с вами все в порядке, и вы тот, за кого себя выдаете, то есть не цеэрушник, то почему Бернард Фельд, Поль Доти и все прочие не приглашают вас чаще?"

Я воспользовался случаем и рассказал подлинную историю про экспериментаторов, изучавших группу шимпанзе, помещенных в клетку, в которой была смонтирована сложная машина, выдававшая банан при правильном нажатии кнопок. Экспериментаторы выяснили две вещи. Если вожак каким-то образом узнавал, как пользоваться машиной, то все остальные обезьяны становились вокруг него, наблюдали за ним, учились и вскоре тоже добывали себе бананы. Однако, если банан удавалось получить молодой обезьяне, то никто не стремился наблюдать за ней и никто не учился у нее -у нее просто отбирали банан.

Емельянов засмеялся и сказал, что точно то же происходит и в Советском Союзе. Они говорят, что им нужна свежая кровь, но в конечном итоге все готовы ждать, пока не убедятся, что кровь относится к нужной группе.

После Первой мировой войны была очень популярна песенка "Кто повидал Париж, тому на ферме не живется". Аналогичная ситуация была с моими попытками вернуться к математике. На моем преподавании в Помоне пагубно сказывались отсутствие интереса и недостаточная подготовка к занятиям. Я тратил все время на чтение книг о Китае или о чем-нибудь еще - о чем угодно. Поэтому я взял и уволился.

Когда я учился в Суортморском колледже, я выиграл летнюю стипендию от Совета по социальным научным исследованиям (ССНИ) для разработки "Эксперимента в играх с торгом". Это было попыткой применить психологию к математическим теориям, касающимся исходов определенных игр с ненулевой суммой для двух лиц. Результаты были опубликованы в научных изданиях и на основании этого успеха ССНИ выделил мне стипендию на первый год обучения в Стэнфорде, полагая, что я буду применять математику к проблемам социальных наук.

Вспомнив об этом счастливом эпизоде, я подал заявку на стипендию для переподготовки в Стэнфорде в качестве экономиста, и мне ее дали. Однако изучение экономики навевало на меня такую же скуку, как и преподавание математики.

В том же - 1969 - году произошло нечто совершенно неожиданное, что, как теперь понятно, решило судьбу систем ПРО и сделало возможным заключение договора о запрещении этих систем. Произошел тот счастливый перелом, который так нужен был противникам систем ПРО. По чистому совпадению он был связан с сейчас уже несуществующими отделениями Федерации американских ученых (FAS), исполнительным директором которой я стал через год с небольшим.

Коротко говоря, военные решили разместить дюжину противоракетных установок, необходимых для создания "тонкого" щита против китайской угрозы, рядом с крупнейшими городами, где их удобнее всего было бы превратить в "толстый" щит. Это оказалось роковой ошибкой. Отделения FAS стали с возмущением говорить о "бомбах на заднем дворе" и люди, которые в противном случае не заметили бы системы ПРО, пришли к выводу, что она опасна.

Я помню, насколько изумил меня тогда этот аргумент. По моему мнению, было маловероятно, что боеголовки ПРО начнут двигаться сами по себе, поэтому они не представляли опасности для городов. Но общественное мнение было крайне благоприятным для противников ПРО. Я не разжигал этого огня, но и не пытался его погасить. Его вообще ничто не могло погасить. Примерно в это время к оппозиции примкнул сенатор Эдвард М. Кеннеди, и под его руководством число противников ПРО в Сенате выросло с дюжины до тридцати четырех, а позднее достигло пятидесяти - что сыграло решающую роль в заключении договора по ПРО.

В феврале, учитывая, что в Вашингтоне разгорались дебаты о ПРО, а мое стремление получить экономическое образование улетучилось, я решил бросить Стэнфордский университет и переехать в Вашингтон. Отчасти причиной этого стало намерение Джерома Визнера составить финансируемый сенатором Кеннеди сборник материалов, направленных против систем ПРО. Я послал Джерри телеграмму с предложением помочь в этом деле, и мне была поручена глава по технике инспектирования. Где-то в районе февраля я съездил на разведку в Вашингтон без Би-Джей, а позднее попросил ее уволиться с работы и приехать ко мне.

В Вашингтоне мне всегда нравилось. Моя семья переехала в этот город в 1940 году, когда мне было пять лет. Самые ранние мои воспоминания были связаны с вашингтонским соседом, неким морским капитаном - капитаном Вилленбухером, который подошел к двери дома и крикнул отцу: "Война началась!" Он первым узнал о нападении на военно-морской флот в Перл-Харборе и пробежал четыре дома по авеню Небраски, чтобы сообщить эту новость соседу-газетчику.

До пятнадцати лет я учился в местных школах (начальной школе Лафайетта и средней школе Алисы Диал младшей). В 1950 году мой отец поехал в Париж корреспондентом ныне не существующей газеты "New York Daily Compass". И хотя позже я учился в средней школе в Нью-Йорке, а затем уехал в колледж и аспирантуру, я продолжал регулярно приезжать в Вашингтон, поскольку с 1952 года мои родители снова стали там жить. Поэтому город я знал хорошо.

Я быстро завязал контакты с противниками ПРО, которых тогда возглавляли сенатор Джон Шерман Купер (республиканец, шт. Кентукки), чьим главным помощником был Уильям Миллер, и сенатор Филип Харт (демократ, шт. Мичиган), главным помощником которого была Мюриэл Феррис. Вместе им удалось увеличить число противников ПРО в Сенате с тридцати с чем-то до пятидесяти.

Имея возможность обратиться к любому ученому, они могли воспользоваться услугами экспертов гораздо более именитых, чем я. (Одним из наиболее эффективных противников ПРО был Вольфганг К. Х. Панофский, работавший на линейном ускорителе Стэнфордского университета.) Но никто из них не обитал на Капитолийском холме. Как однажды написал Макджордж Банди в статье, опубликованной в "Foreign Affairs", для того чтобы эффективно влиять (на политику), очень важно непосредственно находиться в нужном месте. В последующие месяцы я понял, как важно быть в центре событий, соединяя ниточки и завязывая контакты.

Поучительно было наблюдать за подлинным двигателем кампании Уильямом Миллером, ставшим позднее американским послом на Украине. Сидя в задней комнате офиса Купера, он звонил известным ученым, работал с прессой, опрашивал помощников других ведущих сенаторов и вообще руководил всей кампанией. Будучи старше меня на три года, он обладал опытом работы, накопленным в качестве сотрудника Министерства иностранных дел и знал внутренние механизмы. В этой борьбе против систем ПРО я помогал ему чем мог и ходил по бесконечным коридорам Конгресса в качестве помощника на общественных началах.

Ракеты с разделяющимися боеголовками

Во время работы в Гудзоновском институте (1962-1964 гг.) я узнал из одного засекреченного документа, что ракеты могут вести огонь не только одной, но и несколькими, независимо наводящимися на цель боеголовками, что значительно повышало эффективность поражения вражеских ракет наземного базирования первым ударом. К 1969 году сведения о ракетах с разделяющимися боеголовками были преданы гласности, и это оружие справедливо подвергалось критике как знаменующее собой новый виток гонки вооружений.

Оглядываясь назад, можно сказать, что ракеты с разделяющимися боеголовками сыграли большую роль в побуждении Советского Союза к заключению договора по ПРО, поскольку они давали возможность выпустить по системе ПРО столько боеголовок одновременно, что ее эффективность полностью сводилась к нулю. Это была безусловно основная причина, по которой Макнамара одобрил разработку таких ракет. Но в то время мы все рассматривали ракеты с разделяющимися боеголовками как порожденный гонкой вооружений кошмар. Как я писал в июньско-июльском выпуске "War/Peace Report": "Из опасения перед советскими ракетами с разделяющимися боеголовками Соединенные Штаты готовы создать систему ПРО. Из опасения перед советской системой ПРО Соединенные Штаты готовы внедрить ракеты с разделяющимися боеголовками... Существует мнение, что политические лидеры обеих крупнейших сверхдержав просто слишком слабы, чтобы оперативно решить возникшую проблему... Вопрос, похоже, заключается в том, будут ли они пытаться это сделать?"

Начиная с 1949 года, ни по одному серьезному военному вопросу мнения сенаторов не разделялись даже приблизительно поровну. Но когда 6 августа 1969 года обсуждался вопрос о системе ПРО, число ее противников и сторонников совпало: пятьдесят на пятьдесят. Оппозиция выросла с 12 голосов в 1967 году до тридцати четырех в 1968-м и до пятидесяти в 1969-м. Чашу весов перевесил голос вице-президента Спиро Агню, что позволило и дальше развивать систему ПРО. Однако администрация была вынуждена превратить свое намерение создать систему ПРО в предмет торга на переговорах, посвященных заключению договора о запрещении ПРО. Результаты голосования оказались на руку сторонникам договора по ПРО. Выигрыш оппонентов ПРО мог бы погубить систему ПРО Соединенных Штатов, но при этом был бы потерян предмет торга на переговорах с русскими. С другой стороны, большой перевес на стороне сторонников ПРО привел бы США к созданию системы ПРО, но лишил бы их договора. Поэтому такое равновесное состояние было фактически оптимальным. Оно обеспечивало второй - после дебатов о "бомбах на заднем дворе" - большой прорыв к договору о ПРО.

В конце того лета мы снова поехали в Москву. Один знакомый математик пригласил меня на конференцию по "большим системам", которую он проводил в Тбилиси. Статья о новых методах линейного программирования, которую я представил в РЭНД, в точности подходила по теме. Я использовал эту конференцию как предлог для поездки в Россию, чтобы попробовать еще раз уговорить Москву заключить соглашение о запрещении антибаллистических систем.

На конференции не было ничего особенно интересного, если не считать обеда со знаменитым математиком Львом Понтрягиным. Потеряв зрение в подростковом возрасте в результате несчастного случая, он тем не менее смог внести существенный вклад в развитие новых областей математики, в частности теории топологических групп. Наряду с американцем Джоном фон Нейманом и советским ученым Андреем Николаевичем Колмогоровым его включают в тройку крупнейших математиков того поколения. Вместе с тем он, к сожалению, получил известность как самый антисемитски настроенный российский ученый.

Сенатор Майк Гравел, демократ от Аляски, и законопроект об обменах

Сенатор Майк Гравел, демократ, шт. Аляска, был избран в 1968 году, и вскоре после моего приезда в Вашингтон в феврале 1969-го я написал текст для его первого выступления в Сенате, направленного против системы ПРО. Мы стали друзьями и позднее, узнав, что осенью я собираюсь в Москву и смогу все ему показать, он решил поехать туда одновременно со мной.

Его реакция на московскую бедность укрепила мою веру в то, что политикам было бы очень полезно посетить советскую столицу. Он тут же решил внести законопроект о субсидировании поездок в Москву конгрессменов, сенаторов, губернаторов и других должностных лиц. Этот законопроект был впоследствии внесен под девизом: "Saints and devils thrive on distance" (что можно несколько вольно интерпретировать так: "В неведомых краях живут люди с песьими головами" - прим. пер.).

Изучив рассказы представителей Запада, посетивших Россию в последние два столетия, я убедился, что, как я и думал, "ястребы" усмиряются при виде бедности, а "голуби" становятся более бдительными, сталкиваясь с лживостью. В своем отчете Гравел присоединился к моему мнению, что близкое знакомство с Советами заставит "меньше их бояться и меньше им доверять".

После отъезда Гравела из Москвы некий посредник спросил меня, не соглашусь ли я встретиться с Сергеем Хрущевым, сыном ушедшего в отставку премьера Никиты Хрущева. У Сергея болела сестра Лена, и он хотел, чтобы кто-нибудь отвез ее кровь на анализ в Америку. У нее подозревали красную волчанку. Мы с женой охотно согласились, но до нашего отъезда образец крови не был взят. Когда он был доставлен, мы взяли его в советском посольстве в Вашингтоне и отвезли в больницу Джонса Гопкинса, чтобы его проанализировал крупнейший специалист по волчанке доктор А. Макги Харви.

Я всегда испытывал к Хрущеву определенную симпатию (он представляется мне предтечей Горбачева на пути перемен), поэтому мы с женой решили организовать приезд врача. Мы сказали Харви, что не можем предложить ему достойный гонорар за медицинские услуги, но если он с женой хочет провести неделю в Москве, то мы можем оплатить их билеты туда, а Хрущевы (у которых были рублевые средства) смогут заплатить за обратные билеты в местной валюте. Я попросил его соблюдать правила медицинской этики и не раскрывать фамилию пациентки. Он с готовностью согласился и свои обязательства выполнил.

У девушки действительно была волчанка и она со временем умерла. Приехав в Москву в 1970 году, я узнал, что Харви и его жену в КГБ обыскали, раздев догола. Но почему? Тайна оставалась нераскрытой в течение двадцати лет, пока Сергей Хрущев не опубликовал свои мемуары "Хрущев о Хрущеве". В этой книге Сергей Хрущев рассказал, что наше предложение прислать врача его поразило, но болезнь Лены была так серьезна, что он обратился к министру иностранных дел Громыко, который послал телеграмму советскому послу в Америке Добрынину, чтобы обеспечить помощь и визы. Однако КГБ, по-видимому, решил, что мое стремление помочь Хрущевым связано с усилиями ЦРУ по вывозу за границу мемуаров Никиты Хрущева. (На самом же деле я, конечно, ничего не знал об этих мемуарах.)

Когда Сергей - не взяв гида Интуриста - повез Харви с женой повидаться со своим отцом, подозрения КГБ усилились. Позже кэгэбэшники ворвались в гостиничный номер супругов и устроили тщательный обыск, снимая происходящее на пленку, но ничего так и не нашли. Тем не менее, они сказали Сергею, что Харви - агент ЦРУ, и Сергей, видимо, отчасти поверил этому.

Меня тоже ложно обвинили. Как пишет Сергей, ему сказали, что "Стоун и Харви старые цеэрушники" и что он должен сообщать обо всех контактах с ними в КГБ. (Когда двадцать лет спустя Харви узнал об этом, он посоветовал мне не расстраиваться, добавив, что, когда он был в Индии, его регулярно называли агентом ЦРУ. На самом же деле Харви был просто крупнейшим в Америке специалистом по волчанке!)

По словам Сергея, от этого инцидента пострадало много людей, включая "совершенно посторонних людей, выписавших визы для Харви в советском посольстве в Вашингтоне". Прервались его отношения с Юлием Воронцовым, который тогда был советником-посланником (теперь он работает послом) и который передал мне анализы. Математику Ревазу Гамкрелидзе, который организовал мою встречу с Хрущевыми, больше не разрешали выезжать за границу. В книге Сергея Хрущева написано, что "и Стоуна особенно не привечали в Советском Союзе". (Хрущеву позже сказали, что Стоун несомненно был шпионом и активным агентом ЦРУ.)

Двадцать лет спустя Сергей Хрущев написал мне, чтобы объяснить, почему он раскрыл наш общий секрет в своей книге ("настало, как мне кажется, время раскрыть секреты"), и поблагодарить меня ("я чрезвычайно благодарен Вам за Ваше гуманное участие в судьбе моей сестры и за Ваше молчание в те, не слишком счастливые, годы").

Оглядываясь на прошлое, я чувствую неизбежность обвинений в шпионаже, которые выдвигаются против людей, пересекающих баррикады. Причем обвинения звучат с обеих сторон. Целые учреждения были созданы специально для того, чтобы подобно сторожевым псам лаять при виде любого необычного знака. Тем не менее, на будущий - 1970 - год меня впустили в Советский Союз и когда я в следующий раз попросил разрешения (в 1975 году) - тоже. Однако на границе мне всегда приходилось долго ждать, что я ретроспективно приписываю тому, что советской системе требовалось время, чтобы прикрепить ко мне сопровождающего. (В действительности же, единственная вещь, которую я когда-либо нелегально вывез из Советского Союза, была поэма Евгения Евтушенко о Роберте Кеннеди.)

Поскольку в 1969 году кончилась стипендия, полученная мною от Совета по социальным исследованиям, я обратился в Совет по международным отношениям за стипендией на 1969-1970 гг. для занятий в области международных отношений. При этом я убедил Совет разрешить мне жить в Вашингтоне и только раз в месяц приезжать в Нью-Йорк для проведения семинаров. Это позволило мне продолжить выполнять на Капитолийском холме роль специалиста по контролю над вооружениями, которая меня так устраивала. Мы сняли дом в нескольких минутах ходьбы от Конгресса, который я рассчитывал часто посещать.