3. Прочитав, забывай прочитанное, а строку замазывай белой глиной. 4. По завершении - бумагу с белыми пятнами осторожно выскобли, положи на пол и встань на нее босыми ногами. 5. Громко и отчетливо произнеси "Морские змеи желают спать". 7. Если начался жар и выступил обильный пот - продавай квартиру, разводись с женой, уходи с работы. 8. Уезжай в Гурьев, лепи горбатого и жди остальных.

Константин Варламов. Инструкции.

Я дефективен. Среди множества дефектов, которыми меня odarila природа, есть один весьма, как теперь я понимаю, существенный, а именно - дефект ощущения/представления времени. Я путаю времена.

Восстание Спартака, битва при Фермопилах, беседа с Михаилом Борисовым о только что "прочитанной" фотографии, включая очередной "снимок" Бога, происходят всегда в одно и то же время - во время происходящего в моей голове. Мишель Серр придерживается иного мнения, время для него - это порог между беспорядком и чрезмерностью, последний всплеск сложности на грани хаоса, предшествующий пространственности; время, говорит он, - это вторжение чрезмерности в сложность.

Быть может и по этой причине тоже, я (как мне думается, безо всяких на то оснований) нашел убежище в довольно тесной резервации, именуемой поэзией. "Не спрашивай о том, как там живется. Не спрашивай, как доехать. Обратный адрес не принято писать, поскольку его нет. Обычно пишут - Башня, г-ну Скарданелли".

Следовательно, говорить о какой бы то ни было истории, тем паче об истории премии им. Андрея Белого в Петербурге, представляется предприятием, заведомо обреченным на провал.

В самом деле, чего стоит лишь вообразить меня, сидящего перед монитором и пытающегося, наподобие инспектора Гаджета, скрутить голову назад.

А чего стоят, собственно, сами времена, те, что по уверениям многих, "располагаются" сзади? Предел всему кладет физиология, то есть телесность - личная телесность. Потому что общего тела, увы, как бы не существует (невзирая на множество не лишенных порой странного очарования попыток построить таковое, включая общее тело идеи или, например, котлована), как не существует, к слову, общей литературы, вопреки повсеместному утверждению обратного.

Любопытных просим отвернуться к книге Добренко "Формовка советского писателя" (изд-во "Академический проект", СПб, 1999).

Добренко не добр, но прав.

Он прав даже в семантике неудобного и несколько омерзительного слова "формовка": тусовка, готовка, etc. - являются также производными неминуемого быта, произведенного заводом советской жизни, которыми оперировали водители не только фургонов с надписью "хлеб", но и духа. Оставим в стороне напрашивающиеся аналогии. Между тем относительно "готовки" готов поспорить, что добрая старая стряпня ни в чем не уступает.

Впрочем, в данный момент нас может интересовать не столько правота, сколько другое: правда, - ставим мощные кавычки, "шевроны" - или хотя бы ее абрис, поскольку отправляться в области таких форм существования общественного сознания, как "публичность", дело рискованное.

Иногда такая "форма" называется литературной премией.

Конечно, возможны неточности, не спорю, причем сам я тоже досконально знаю эту цитату, хотя и перевожу ее с английского:

Writers like to say that they write their book intending them for single friend. A resolution that is a certain to be disappointed. There is no place in public for friend. There is no place for particular social structures - families, groups, classes, nations. <...> What is public is precisely what does not need to be read, it is always known already, in advance.... [Maurice Blanshot, The Power and Glory]

Компания имени Андрея Белого - простите, жюри, - как раз и начиналась как некое собрание вполне дружелюбно настроенных друг к другу и всяким вещам людей, которые в силу различных причин могли видеть не только то, что упорно развешивала действительность по обе стороны света, но порой и то, что представало зрению еще не узнанным, так сказать, in advance. Год 1967. На вопрос журналистки, "не изменились ли с той поры эстетические (есть такое журналистское слово) критерии", я сказал, что ответом может стать случайный визит в книжный магазин.

Да, разумеется, они стали узнанными. Много позже. Соколов, Гройс, Шварц, Парщиков (press realize is ready, read it), etc. Конечно, сегодня это подчас напоминает home movie, иногда в цвете, иногда в резком свечении черно-белого. Из той поры не осталось ни одного слова... но меня не оставляет уверенность, что сказано их было предостаточно.

Мне кажется, я в самом деле помню времена этого особого желтого "кухонного" света (пусть даже в ВТО, пускай даже на Исаакиевской, в том самом институте, где некогда я ответствовал г-ну G, который на мое блеянье Badhead'a - типа, что Электра любила брата не только как сестра, а еще и как пацана, - плавно замахал руками, а затем свершил прыжок имени Франца Кафки и лишь потом выставил мне 2; где ты, мой академик! ныне ты сполна можешь говорить не только об инцесте, но и о других тайнах пирамиды общего тела).

Я помню ту пору, когда почти все, кроме Бориса Иванова, "избегали осложнений". Советский страх первого разлива, сделавший из животного человека хитроумного, сменился более или менее пристойно-рациональной боязнью.

Но ни то, ни другое не сделало Иванова человеком Советского Союза, человеком общего тела и общей литературы. Вроде так вот и вышло, что ты, Борис Иваныч, затеял все это дело, эту самую премию, а мы, худо-бедно, ввозя воз своих невнятных забот, пытались разделить твое бремя на необходимые части. Но речь о другом. О том, что был Элик Богданов, отмеченный печатью этой же премии (печать, к сожалению, растаяла в виртуальном пространстве). О том, что последним из уходящих стал Василий Кондратьев. О том, что писать свадебную "речь" означало необходимость "влюбиться" в писателя, о котором должно было писать. А это, в свой черед, означало, кстати, и различной протяженности прогулки с Останиным, в течение которых оплывала некая непримиримость и возникали черты того, что сегодня иногда называется литературной политикой. Уроки давались безвозмездно. Я ставлю вам всем "А". Спасибо. Себе с минусом.

"Теперь многое изменилось" - хороша фраза!

Точнее, изменилось с прошлого года, когда в жюри вошли Морев, Скидан, Бак, Завьялов, но это уже другие имена, другие комнаты, другие голоса.

Многое теперь утратило также и свою связь с референтами.

Сайгон как бы Сайгон, но что, почему, зачем, откуда - еще одно пустое место. Место резонанса.

Но, как я сегодня понимаю, задача премии заключалась вовсе не в раздаче волшебных очков, которые позволяли бы видеть мир в ином измерении.

Точнее будет сказать, что целью ее, скорее, было приведение в негодность "стекол" предписанных оптических устройств.

Можно смотреть на это дело и так: премия мешает соскользнуть вниз, прямиком в ад эдакой непризнанности, эдакого полного покера с джокером в лапе.

На какое-то время премия им. Андрея Белого, упоенно танцевавшего фокстрот, страшившегося Шпета, как Карабаса Барабаса (и поделом), кричавшего, что не хочет, не желает есть селедку с газеты, - оставалась единственной, поскольку если и зависела от чего-то, то лишь только от "крика птицы, оттенков ржавчины и утренней дремоты".

Возможно, таковой она останется и в дальнейшем.

Однако цифры подсказывают, что дальнейшее вполне обрело свои очертания в будущем. 22 ноября будет оглашен список ее лауреатов за 1999 год.