Голосок у нее был тоненький-тоненький, слабый-слабый, как у прищемленной птички. И выпустив несколько звуков-слов, всегда рассмеется, как чему-то невозможному у себя...

Моя мама-врач, по первой специализации - хирург, после окончания ординатуры московского Меда распределилась на практику в госпиталь Бутырок, где и застряла на три года, каждый день срываясь в истерику. Рабочие законы конца 50-х - начала 60-х были жесткими и тюремными, так что самостоятельно изменить предписания, не отмотав положенный вузом срок, считалось невозможным.

В отделении для обслуги Бутырской больницы почти случайно родилась и я. Разумеется, ближние мои присматривали совсем другое, более комфортное место. Но то ли сроки просчитали неточно, то ли положенный дородовый месяц оказался слишком короток для подготовки, но, когда опомнились, было слишком поздно. Хватка крепостной зависимости в медицине в те годы приравнивалась к оборонке.

В Приютском переулке, в тупике за Бутырской тюрьмой, в одноэтажном бараке, в шкафу заплесневелой четырехметровой комнаты прошли мои первые лет пять. Обитатели этих тюремных задворок редко задерживались на воле, и, отгуляв месяц-другой, снова возвращались в камеры. Соседей-собарачников живо не помню, - так, шпана некрупная, рецидивисты. Добрые. Своих не трогали. Помогали с дровами, печкой. Туберкулезники поголовно. Кровавая рвота, плевки. Мать тряслась.... Я отделывалась раза три-четыре в год гнойным отитом. Дядькой моим, Савельичем, был, говорят, известный в Москве карманник. Песням меня обучал. Я схватывала. Тогда и случилась одна неловкость, от которой чуть не распалась семья.

До того, как слечь на полгода с инфарктом, моим воспитанием занимался дедушка, большой любитель творчества Маршака. В тесной каморке на Собачьей площадке дедушку встречали из больницы родственники и близкие знакомые. Для терапии показали меня, подросшую, трехлетнюю. Рефлекс публичных выступлений к тому времени у меня был отработан, и я без предупреждения подряд спела несколько блатных песен, почти не фальшивя, с правильной артикуляцией воспроизвела весь матерный лексикон. Песни были длинные, с сюжетом. Мамина свекровь, моя бабушка, тогда потребовала немедленного развода.

Может, с тех детских околотюремных пор в жизни моей наметился какой-то "столбняк". У него одна причина и два симптома. Причина - когда все осточертевало. Симптом первый - неподвижность с выпученными глазами. Симптом второй - лихорадочная смена занятий, горячка деятельности. Так случилось, что на третьем-четвертом курсе меня окончательно стошнило от университетской филологии, к тому же мне срочно понадобилась работа. Рядом с нашей новой квартирой свили гнездо эмвэдэшники, т.е. обустроили для себя микрорайон на месте старых дачных домов профессуры Тимирязевки. В центре его сохранили маленький двухэтажный особнячок. Там-то и расположилась редакция журнала для заключенных "Воспитание трудом". Меня, студентку филфака, как-то легко туда приняли - то ли место оказалось незанятым, то ли дворовые знакомства помогли (дважды в день я выгуливала своего спаниеля вместе с ризеном главного редактора, майора милиции). Два года я вела нехитрую рубрику "На свободу с чистой совестью", а потом на шесть месяцев получила командировку в ИТК усиленного режима на маршруте Красноярск-Абакан-Минусинск. В среднем в каждой провела по два месяца (дольше выдержать на одном месте трудно). Учительствовала в зоне. Школа - барак, обклеенный лозунгами, в классах - лавки. Расстояние от учителя до первого ряда - метров пять, между рядами - не меньше метра. В четырех углах комнаты - автоматчики с овчарками. На уроках тишина обрывается приступами удушья и мокрого кашля. С того полугодья остались адреса, номера колоний, несколько поделок и картин, исповеди "химиков", пейзажи - то увечные (КАТЭК - уже тогда брошенная, изуродованная, мертвая территория), то нежные (весенние крокусы в тайге) - и убеждение, что все преступные судьбы похожи друг на друга. Наверное, написана где-нибудь книга - "Морфология уголовного дела" (как знаменитая пропповская "Морфология сказки"), - только мне еще не попадалась.

В филологию я вернулась. Но, нарочно или случайно, все мои "герои" - люди "замешанные", с "изъяном". А последний - "докторский" Сухово-Кобылин - убийца со стажем, драматург-извращенец. Из жертвы сотворил кумира. А в судебное разбирательство на долгие годы втянул всю Россию. В этой истории обречены все - публика разных сортов и занятий, действующие лица, исполнители предписанных ролей, адвокаты и обвинители. И я, - маниакально отслеживающая тюремный топос в чужой и своей жизни.

Ноябрь, 1999.