От редакции:

Генезис отношений внутри такой триады как "Власть - поколение - свобода" - тема донельзя риторическая. В плане своей истории она вполне может тягаться с наскальной живописью, египетскими пирамидами и далее - по восходящей.

Немало можно сказать и о подспудной ее пафосности, а равно - о сопутствующих ей соблазнах передергивания, тотального пересмотра и т.д.

Тем не менее или, скорее, тем более, она остается актуальной и занимательной и по сей день. Кроме того, события российской политической жизни последнего десятилетия только провоцируют новую волну ее обсуждений. Да и пресловутые три ноля - хороший предлог для подведения пусть промежуточных, но итогов. Которое действие и предлагается произвести.

Заметим лишь, что, на наш взгляд, и тональность и, собственно, стиль этой публикации несут на себе характерный отпечаток всех достоинств и недостатков самой темы - он по-хорошему архаичен, пристрастен, монументально сомнителен в своих выводах. Проще говоря, перед нами - не столько публицистика, сколько исторический документ.

Что совсем немало.

Ортодоксальные обсосы ¹

Попыткой освободиться от некоторых навязчивых мыслей и состояний, расшифровать и прокомментировать неясную магнитофонную запись, расслышать звуковые помехи, как бы сам "шум времени", - считаю эти импрессионистические реплики в сегодняшнем хоре сбивчивых голосов. Своего рода маниакальная импровизация на заданную тему - "круглый стол" одного человека, некая самопровокация, автоинтервью.

"Бобок" наяву...

Не знаю сейчас никого, кто бы по-своему, как умеет, ни пытался разобраться, что же произошло "в стране и в мире", что случилось с ним самим, с тем теплым пространством, которое обживал с рождения. История, свернувшись до размеров обыкновенного дверного проема, как-то не спросясь разрешения, шагнула в комнату. Неуютно.

"Крушение империи", "распад мироустройства", "кризис сознания" - этот словарь "Апокалипсиса 90-х" вдруг стал ручным, карманным, обиходным. Не заметили, не успели заметить, как снова оказались втянутыми в очередной эксперимент. Но, разумеется, всем страшно любопытно, как это бывает - "жизнь после жизни"? От ответа на этот единственный вопрос и будет, наверное, зависеть тот способ, каким мы когда-нибудь (приятная надежда) поведаем историю нашей современности.

Но все же жутковато сознавать, что эта история создается на наших глазах и участники самого непосредственного, экспертного, "референтного" круга - мы с вами.

В этой "другой жизни" фантастически быстро сложились знакомые константы: полный хаос опознавательных знаков, запретов и разрешений; поиск новых путей и здесь оборачивается скандалом, осечкой, разрывом с прошлым; засасывающие ловушки прежних политических и идеологических стереотипов; экспансия параноидной ситуации, которой охвачены самые разные слои общества - "ситуации коллективного размышления", осуждения, обсуждения, поиска новых идеологических линий, которые не выстраиваются. С национальными идеями - все та же тупиковая штука.

"Идеальная контроверза"

"Война, - говорит один из персонажей Брехта, - не исключает мира. И во время войны бывают периоды отдыха... между двумя стычками недурно бывает опрокинуть стаканчик пива".

В качестве такой передышки не затеять ли "круглый стол" о "круглом столе" в исторической ретроспективе? Вход в этот клуб свободен. Здесь найдут место многие - интервьюеры и интервьюируемые, эксперты-фокусники, академики-мистификаторы. Увлекательное занятие.

Тут уж не обойтись без привычных и устойчивых "амплуа", как в старом с детства знакомом анекдоте: "конферансье-провокатор" и этакий бывалый Мюнхгаузен от культуры и политики - эти два лица за "столом" обязательны. Обязателен "за стаканчиком пива" и набор "вечных вопросов" с более или менее остросовременной приправой: государство и империя, власть и свобода, народ и блатная элита. Перечень по желанию может быть продолжен.

Но дело даже не столько в подробностях и непременных "столовых" атрибутах. Важно другое. В самые тяжелые, кризисные моменты table-talk как бы "отсасывает" скопившуюся рефлексию.

"Свобода есть свобода"

"Дело чести" современного гуманитария независимо от оттенков политических взглядов и профориентации - непременное участие в философском застолье на тему "власть и свобода" (предикаты времени и места могут быть уточнены). В этой запутанной истории непросто разобраться.

"Простодушные" рассуждают о власти так, словно она едина и единственна. Некогда мы полагали, что власть - это сугубо политический феномен; ныне считаем, что это не в меньшей степени мощный феномен идеологический, просачивающийся туда, где его невозможно распознать с первого взгляда.

Ну, а что если власть множественна, если властей много, как бесов? Повсюду, со всех сторон нас окружают всевозможные лидеры, громоздкие и крохотные, административные аппараты, группы давления и подавления. И мы начинаем догадываться, что власть гнездится в наитончайших механизмах социального обмена, что ее воплощением является не только государство.

Власть гнездится везде, даже в недрах того самого порыва к свободе, который жаждет ее искоренения. Властной устремленностью пронизан, скажем, и такой вызывающе антивластный императив: суть социальной борьбы нельзя свести к противоборству двух соперничающих идеологий: задача состоит в ниспровержении всякой идеологии как таковой.

Кстати, припоминается и еще один, "эпический", вариант разговора. Будучи множественной в сфере социального пространства, власть в то же время оказывается вечной в пространстве историческом (изгнанная в дверь, она является к вам в окно; она никогда не гибнет - совершите революцию, истребите власть, - и она снова расцветет при новом положении вещей). Причина этой живучести и вездесущности в том, что власть есть паразитарный нарост на самом транссоциальном организме, нарост, связанный с целостной историей человечества, а не только с его политической, исторической историей. Объектом, в котором гнездится власть, если угодно, первоэлементом власти, является слово.

Если назвать свободой не только умение ускользать от любой власти, но также и прежде всего способность не подавлять кого бы то ни было, то значит, что свобода возможна только вне слова, вне текста. Силы свободы, заключенные в практике письма, не зависят ни от гражданской личности, ни от политической ангажированности пишущего.

"Переместиться туда, где тебя не ожидают"

Силы свободы, скопившиеся в литпрактике, в ситуации "table-talk отечественного изготовления", зависят во многом от работы по смещению идеологических пластов, пластов языка, пластов сознания - работы, утверждающей сопротивляемость окружающим мертвым, шаблонизированным дискурсам: политическим, философским, идеологическим.

Упорствовать - значит настаивать на силе всякого сдвига и всякого ожидания, настаивать на возможности "отречься от того, что ты сделал, написал" (но не обязательно от того, что ты думал) в том случае, если любая власть принимается использовать и порабощать написанное тобой.

Так, Пазолини вынужден был "отречься" от трех своих фильмов, составлявших "Трилогию жизни", поскольку констатировал, что их использует власть (хотя и не выразил сожаления, что снял эти фильмы): "Полагаю, - говорил он в одном интервью, опубликованном посмертно, - что до свершения действия никогда, ни при каких условиях не следует опасаться аннексии со стороны власти и ее культуры. Нужно поступать так, словно подобной потенциальной опасности вовсе не существует... Однако я полагаю также, что после следует уметь отдать себе отчет, в какой мере - в том или ином случае - ты был использован властью. И вот тогда, как мне кажется, если наша искренность или потребность в выражении стали объектом порабощения или манипуляции, надо иметь абсолютное мужество отречься".

"В поисках утраченного времени"

Сильные воспоминания не обязательно бывают всегда счастливыми. Но они единственное, нечто реальное и осязаемое, что можно прихватить с собой в сегодняшний день. Глухие 80-е - это еще и просто ушедшая юность. В ней еще различим каждый отдельный год, не остывший, не спрессованный в десятилетие. Теперь говорят: этапы, вехи - 82-й, 84-й, 87-й...

Тогда во второй половине 80-х впервые, может быть, в русской истории с момента катастрофы 14 декабря понадобился этот опыт "упорства и сопротивления". Весьма характерно и то, что оппозиционер был призван в тот момент, когда, как все мы помним, господствовало стремление (ирония всех российских реформ) дать империи политический порядок, построенный на новых основаниях, а потом подготовить частные отношения, когда господствовала в верхах надежда дать стране политическую свободу, сохранив на время коммунистическое рабство. Велик был соблазн перемен, близок "запах" большой политики, велико и ответное стремление к активности, лидерству, торопливый расчет с собственною невостребованностью. Вторая половина 80-х - лихорадочные попытки взять реванш.

Хорошо помним, как это совершалось на самом деле. Трудно отходить от наркоза, видеть, как к эйфории подлипает ностальгия и тоска по старому контексту, вне которого бессмысленна почти любая сегодняшняя деятельность.

Мне, как и любому, кто пытается справиться с этой тотальной девальвацией прежних ориентиров, ясно одно: прежде всего рухнули, распались человеческие отношения, не выдержав испытания общим развалом, рынком, новым неравенством, да зачастую просто-напросто новой географией. Надо отдать себе отчет: отныне прежние ценности не передаются новым поколениям, не находятся в обращении и уже не производят никакого впечатления.

Несколько поколений, выросших в зоне (ничего не поделаешь, теперь это одно из самых ортодоксальных понятий, и говорят об этом скороговоркой, вскользь, как о чем-то само собой разумеющемся), внезапно остались без надзора, выброшенными на берег, где вымерли и ангелы, и драконы, его охранявшие. Вот этим-то очень трудно воспользоваться. Не хватает энергии, надежды, желания, да и просто навыков и умения.

Сознание современника больно упирается в жесткую альтернативу: практика распавшегося лагерного мандарината как результат исчерпанности этой зоновой субкультуры либо некая утопическая идея, идея грядущей культуры, которая возникнет в результате радикальных, доселе непредугаданных перемен (эта культура, о которой человек, пишущий и живущий сегодня, знает только одно: подобно Моисею ему не дано будет вступить на ее земли). "Вольные" воспоминания и утопические прогнозы - вот та система координат, в которую укладывается существование "референтного" круга последнего десятилетия XX века.

Новый опыт, Vita Nuova?

Вспомним еще одну "ортодоксальную" подробность нашего бытия, бесконечно актуальную сегодня. Напряженное, каждодневное проживание в двух пространствах - в пространстве "зоны" и "кухни" - за многие годы подполья создало целую "кухонную" субкультуру, не менее жестко регламентированную, чем ее лагерная противоположность. Власть этого симбиоза - пожалуй, единственное реальное наследство и наш современный капитал.

Внезапно мы все оказались без проволоки и охраны? Но почему же, когда "мечты сбылись", так сладостно тянет назад в самиздатское прошлое, упорно сопротивляющееся времени? Сегодняшний "круглый стол" как ситуация - это все тот же лихорадочными бред больного общества, все та же невозможность порвать с прежней субкультурой, все та же негласная договоренность, общий язык, словарь этого нового-старого круга, бесплодные попытки найти новое взаимодействие, тоскливое предчувствие знакомого места срыва на звуковой дорожке - все та же цепкая власть привычки, политического стереотипа.

И тошнота подступает всякий раз, когда связь становится само собой разумеющейся. Что это, бесплодная досада?

Помните, в одном рассказе Эдгара По некий умирающий, по имени мистер Вальдемар, подвергнутый магнетизации и приведенный в состояние каталепсии, продолжает жить, благодаря тому, что ему все время задают один и тот же вопрос: "Мистер Вальдемар, Вы спите?" Оказывается однако, что такая жизнь выше сил человеческих: это мнимая, жуткая смерть, ибо она является не концом, а бесконечностью.

Примечания:

¹ "Случайное совпадение" - примерно так называлась в музее Дюссельдорфа одна забавная инсталляция: огромные портреты отцов церкви и обглоданные вишневые черенки в витринах под ними.