(Больше, чем рецензия)

Для нас, читателей рубежа веков, по-прежнему остается абсолютно актуальной "Книга отражений" Иннокентия Анненского. В ней - бесспорный знак перемен, потому что предмет разбора, художественный текст, едва ли не впервые перестал приниматься за вместилище истины (или лжи), а критик перестал быть его толкователем, посредником и авгуром. Здесь писатель и критик впервые сомкнулись в некоем обмене инициативами. Граница между ними пала, так сказать, в обе стороны, писатель и критик отразились друг в друге. И у нас был свой опыт. Мы учились понимать французов-деконструктивистов, пишущих романы-иллюстрации их же научных доктрин, становясь тем самым писателями и критиками на одном игровом поле. А круговой взаимообмен ролями в академической, университетской среде Запада, особенно США, когда преподаватель литературы пишет роман, на него откликаются коллеги, которые в свою очередь пишут романы... etc. Такой круговорот веществ за заборами филологических заповедников давно уже вошел там в обычай. Мы движемся к тому же, вспоминая раннего Вениамина Каверина, эпохи "Серапионовых братьев", автора симметричных филологических романов "Скандалист, или Вечера на Васильевском острове" и вполне филологичного "Барона Брамбеуса". Эссеистика Дэйвида Лоджа "После Бахтина" и роман "Академический обмен" вполне составят Каверину пару. Только наши проблемы решаются не на территории кампусов.

От редакции

Итак, Имре Салузинский составил книгу интервью "Критика в обществе". Выведывая личные данные своих респондентов, сам он удачно скрылся под личиной безвестного интервьюера. Следя за разговором, мы узнали, что Имре - молодой австралийский ученый, его кумир - Нортроп Фрай (Northrop Frye). В середине 80-х Салузинский получил Фулбрайтовскую стипендию на поездку в Йель для бесед с известными литературными критиками Восточного побережья Америки. Другой информации у читателя об авторе проекта нет.

Г-н Салузинский и сам говорит в предисловии к своей книге, что "интервьюирующий должен быть практически анонимным, чтобы стать прозрачной калькой для мыслей знаменитостей", но язык у него, по замечанию автора, должен быть хорошо подвешен. Болтливость Салузинского в реальности подтвердилась с лихвой.

Его исходная предпосылка достаточно провокационна: институт литературной критики вырос в самозначимости прямо пропорционально росту его профессионализма и социально-культурной маргинализации. Иначе говоря, серьезная литкритика была фактически монополизирована университетами. Из-за этого она стала предметом всепоглощающего интереса профессионалов и полного безразличия и непонимания общества в целом. Цеховой характер и замкнутость дела литкритиков обернулись чем-то вроде серьезной социальной болезни. Если эта гипотеза верна, то выводы достаточно неприятны для тех, кто до сих пор искренне верит в миссию университетов, кто считает преподавание и критику полем серьезных политических игр. Салузинский маниакально возвращает своих собеседников к этой теме. В результате получилось захватывающее чтение для посвященных и необыкновенно занудное для аутсайдеров.

Итак, университетская элита Восточного побережья США - это микромодель сообщества интеллектуалов. Все, что происходит в Америке, в той или иной степени характерно для других корпораций. Эдвард Саид с некоторыми искажениями вспоминает замечание официального представителя ООН: "Лидеры третьего мира говорят о Москве, однако на самом деле все они мечтают о Калифорнии". Калифорния (и в первую очередь Беркли+Стэнфорд) - рай, обрести и удержать который стремятся многие. Это действительно высший класс, штучное место. Зато на Восточном побережье есть целая сеть высококлассных и суперфинансируемых университетских структур - Йель, Гарвард, Джонс Хопкинс, Корнелл, Дьюк, Вирджиния и т.д.

Но почему в нашем сюжете важна именно Калифорния? Калифорния дала нам Голливуд, а он создал систему звезд. Научная критика в Америке, как и мир развлечений, подчиняется законам этой системы. Механизм сходный: самые известные критики, как кино- и спортзвезды, манипулируют кругом поклонников, увеличивают свои заработки посредством шантажа, саморекламы, раскрутки собственных проектов, работы с имиджем, отслеживают свой рейтинг, стараясь постоянно находиться в центре внимания публики на конференциях и других тусовках. Конечно, их аудитория мала и ограничена в основном сослуживцами и студентами, как малы по сравнению со стандартами американского высшего общества и их ставки (самое высокое жалование профессора английского языка, о котором я слышал, составляло $120 000 - просто копейки для преуспевающего американского врача, юриста или брокера, не говоря уже о заработках кинозвезд). Университетская карьера, конечно, по американским меркам, - вовсе не путь к настоящему успеху. Тут нечего строить иллюзии. А выбор профессии обусловлен двумя причинами: либо любовью к преподаванию (что ж, бывают и такие особи), либо любовью к комфортному и свободному стилю жизни. Последнее практически гарантировано.

Мир американской научной критики и университетской системы в целом мал, глух, изолирован, однако во многом он - слепок макро-общества. По части жесткой конкуренции и борьбы за выживаемость - это более чем справедливо. Подобное положение дел резко отличает Америку от других стран, Великобритании в первую очередь, где академическая жизнь традиционно организована так, чтобы сгладить контрасты.

Британский климат не благоприятен звездам. Единственный англичанин среди героев Салузинского Фрэнк Кермод с тоской комментирует случай Гарольда Блума: "Мир полон блумианцев, в нем нет ни одного кермодианца". А вот Ф.Р.Ливис (F.R.Leavis) своей "незаинтересованностью" прямо противоположен образу кинозвезды. Он эксплуатирует свою вечную обделенность грантами, равнодушие к академической карьере. Мешковатость одежды на маленькой худой фигуре, утомленное страдающее лицо над расстегнутым воротником рубашки - все это работает на создание аскетичного имиджа. Таким его запомнили в Кембридже.

Что и говорить, ученому в Великобритании несладко, поэтому многие перешли на фрилансерство либо уехали преподавать в Америку. На их места невероятно трудно найти подходящие кандидатуры: наиболее талантливые выпускники вовсе не мечтают о преподавательской карьере, а уходят в СМИ.

Итак, все персонажи Салузинского - двойники американской звездной системы или, как Деррида и Кермод (Derrida & Kermode), прилежные ее ученики и последователи... Фрай (Frye), самый старый из них, в какой-то степени верный своей alma mater, Университету Торонто, отчасти держится в стороне, однако и он часто посещает США, а своей известностью в большой степени обязан американским поклонникам. Деррида прямо признает, что он более знаменит в Америке, чем в своей родной Франции, и вероятно поэтому проводит там так много времени. Из тех, у кого брали интервью, только Фрай и Деррида упоминают проблему общественного финансирования гуманитарных наук. Если бы Салузинский опросил в это же время группу британских ученых-критиков, он услышал бы приблизительно то же самое. Критика без денег обречена на вымирание как род занятий.

Парадокс заключается в том, что критика подвергает сомнению ценности высших слоев общества, в то же время получая от них деньги. Сегодняшняя одержимость ученых-литературоведов (особенно в Америке) теоретическими вопросами сделала проблему более острой. Основным доводом, с помощью которого университетские преподаватели литературы и языка оправдывали свое существование, было образование: они передавали культурное наследие следующему поколению, обучая его учить других. Эта модель рассматривает университеты как вершину пирамиды системы образования, расширяющейся для как можно большего соединения с начальным и средним образованием. Однако "эпоха теории литературы" привела к сильному концептуальному и методическому расколу между средним и высшим образованием. Она не только подвергла сомнению канонизированную идею и все связанные с ней гуманитарные ценности, но и сделала это в закрытой жаргонной форме рассуждения, очень трудного, если вообще доступного для понимания. Деррида, более всех других писателей ответственный за подобное состояние дел, был поражен простым вопросом Салузинского о том, есть ли место для преподавания деконструктивизма в средней школе. После некоторых колебаний он ответил отрицательно; в самом деле, "он не мог сказать, что допускает преподавание деконструктивизма даже в университете. Я полагаю, что деконструктивизм в той степени, в которой он может представлять некоторый интерес, должен в первую очередь повсеместно утвердить себя, но не стать методом или школой".

Конечно, среди левых интеллектуалов существуют такие, кто видит в этом что-то зловещее: тайное соглашение ученых-литературоведов об умолчании грехов рейгановской администрации путем ухода в герметично закрытый мир текстов о текстах. Салузинский цитирует замечание Эдварда Саида (Edward Said): "Нет беды в том, что появление столь узко определенной философии чистой текстуальности и невмешательства критики совпало с доминированием рейганизма, новой холодной войной, ростом милитаризации и военных расходов, резким поворотом вправо по вопросам, связанным с экономикой, социальным обслуживанием и трудом". Эта точка зрения получила недавно мощную поддержку: обнаружилось, что покойный Поль де Ман (Paul de Man), высокочтимый гуру деконструктивизма в Йеле, написал множество газетных статей в оккупированной Бельгии в начале 1940-х, призывая к культурному сотрудничеству с нацистской Германией.

История интеллектуального развития Саида так же сложна и извилиста, как его этническое и социальное происхождение (он палестинец из состоятельной христианской семьи, придерживающейся правых взглядов, образование получил в английских школах на Ближнем Востоке, а позднее в американском университете). Его первая книга была феноменологическим исследованием Джозефа Конрада - "Джозеф Конрад и автобиографический вымысел" (1966). Эссе, собранные в книгах "Начала" (1975) и "Мир, текст и критика" (1983), демонстрируют его великолепное и предельно трезвое исследование структурализма и деконструктивизма, а "Ориентализм" (1978) - пример погружения в политически ангажированный стиль критики с помощью применения анализа речи Фуко (Foucault) в качестве поля силовых отношений к западным книгам о Востоке. Он член Палестинского национального совета и главный консультант по делам Палестины в Соединенных Штатах - должность высокая и, учитывая силу еврейских избирателей и сионистского лобби в Америке, требующая немалого мужества. Однако стиль жизни Саида далек от стиля жизни Ясира Арафата. Во время встречи с ним Салузинский открыто удивлялся его урбанизированному и вполне нью-йоркскому внешнему виду.

Саид, наряду с Фредериком Джеймсоном, Фрэнком Лентриккиа и Стефаном Гринблаттом, стоял у истоков недавнего поворота американской академической критики от деконструктивизма Деррида к фукодианству и марксистскому фокусированию внимания на литературе в ее социальном и идеологическом контексте. Нечто, называемое "новым историцизмом", стало предметом всеобщего увлечения в таких масштабах, что Хиллис Миллер (J.Hillis Miller) чувствовал себя обязанным отстаивать потребность в деконструктивном чтении в своем президентском Обращении к Ассоциации по изучению современного языка в 1986 году. Было бы совершенно неправильно рассматривать этот спор с точки зрения старой вражды между формализмом и релевантностью, теорией и практикой. Новый историцизм так же сильно теоретизирован и совершенно непонятен для неспециалистов, как деконструктивистская школа, которую он стремится вытеснить. Только в теоретическом и чисто эмоциональном смыслах он политизировал профессиональную практику критики.

Гарольд Блум (Harold Bloom), в течение многих лет бывший чем-то вроде неортодоксального спутника Йельской школы деконструктивизма, пародирует новый историцизм в ходе удивительно смешного, неистового уайльдовского представления перед магнитофоном Салузинского: "Я скажу вам, дорогой Имре, как я понимаю современное состояние академии и место критики в литературе. Это страсть к просвещению общества. Это экстраординарное и бессмысленное желание уйти от любого самоанализа, от чувства вины и печали с помощью провозглашения поэта (хочет он этого или нет) повелителем трущоб и утверждением, что не существует разницы между Йелем или Мельбурнским университетом и Нью-Йоркской фондовой биржей... Это погоня за эффектом... Я устал от этой чепухи и не желаю мириться с ней. Это никак не связано с моим опытом чтения поэзии, написания критических статей и обучения этому других. Если они хотят облегчить страдания эксплуатируемых классов, пусть они живут в соответствии со своими желаниями, пусть они оставят академию и работают как политики или экономисты в гуманитарной области. Это все лицемеры, марксистские критики и весь сброд, который следует за ними в академиях. Это шарлатаны, занимающиеся самообманом и обманывающие других. Я пролетарий; они нет. Я единственный в Йеле, рожденный и воспитанный в рабочей семье. Как они не надоели сами себе до смерти? Единственной критической мудростью, которая мне известна, является то, что не существует методов, кроме вас самих. Все остальное - обман. Есть только личности".

Одной из особенностей книги Салузинского является то, что каждому из своих собеседников он показывал копии предыдущих интервью, тем самым приглашая их прокомментировать вклад предшественников. Франк Лентриккиа, хотя и не имеет ярлыка "марксист", является защитником ("После нового критицизма", 1980; "Критика и социальные перемены", 1983) политически прогрессивного исторического подхода к критике и был видимо уязвлен замечанием Гарольда Блума: "Тем, кто пренебрежительно говорит о левых интеллектуалах, следовало бы проверить выводы о том, что университеты - не очень подходящее место для проведения социальных изменений. Что за ерунду они делают? Если они верят в это, они должны оставить свою работу".

Когда Салузинский вновь заявляет о позиции Блума: "Я думаю, он сказал бы, что наиболее правильным является оставаться в академии, допуская, что критика, как и литература, является формой самоисследования, самооткрытия и саморасслоения", - Лентриккиа делает довольно острое замечание: "Чье само-? Где это само-? Личность читателя? Личность Гарольда? Моя? Откуда пришла эта личность? Что, Гарольд был саморожденным, самосформировавшимся? Вот в чем состоит проблема с теорией Гарольда: при всей ее исторической сложности и сложности самосознания она таит в себе сильнейшее стремление к самоорганизации. Я хотел бы, чтобы Гарольд как единственный пролетарий в Йеле сам занялся самоосознанием".

Любители дискуссий подобного рода будут восхищены ловкостью, с которой Лентриккиа оборачивает против Блума один из общих для всех его течений и школ постулат постструктурализма - обманчивость "источников". Интересно, что почти все интервьюируемые, даже когда выражают резкое несогласие, называют друг друга по именам, а не по фамилиям. Этот стиль также напоминает традиции мира спорта, в котором атлеты, яростно соперничающие на футбольном поле или теннисном корте, вне их испытывают что-то похожее на дружеские чувства и взаимное уважение, основанное на сознании принадлежности к профессиональной элите.

Вне всякого сомнения, существует скрытая связь между профессионализмом американского академического мира и той готовностью, с которой он поглотил, приручил и развил европейскую теорию. Самая сложность и эзотеризм теории делает ее эффективной для профессиональной идентификации, обучения и оценки. Она отделяет мужчин от мальчиков или, говоря другими словами, ускоряет родовые процессы, в ходе которых мальчики становятся молодыми людьми и вытесняют стариков. В то время как методы традиционной академической учености мало изменились с XIX века, правила теоретической игры все время меняются, и требуется быстрота и ловкость, чтобы не отстать от них. Лентриккиа беспокоится об этом весьма интересным и показательным образом, одновременно не одобряя это явление и признавая свою неизбежную вовлеченность в него: "Надо признать, что для того чтобы стать замеченным, публиковаться и занять важное место в кругах литературной критики в этой стране, необходимо, чтобы вас воспринимали как представителя авангарда определенного течения. Сейчас все крутится вокруг политики и истории с большой примесью марксизма и феминизма. Я не доверяю этому предприятию в целом, потому что оно является именно предприятием: все это своего рода бизнес".

Когда Салузинский проницательно замечает: "В Соединенных Штатах существует постоянное смешение любой новой идеи или подхода с профессиональными интересами", - Лентриккиа говорит: "Вы используете слово "профессионализм" в его ужасном смысле, суть которого состоит в том, что если мы чем-то занимаемся, нам необходимы для этого определенный язык и терминология, нашим сотрудникам необходимы публикации и карьерное продвижение... Профессионализм в демократическом контексте (в контексте США) имеет для меня одно фантастическое свойство. Возвращаясь к маленькому миру Михаэля Новака, он впускает в себя "свиней". У них есть шанс".

Под "свиньями" Лентриккиа (и Новак) подразумевают презираемые и до сих пор угнетаемые американской аристократией этнические меньшинства. Именно этот профессионализм американской академической жизни дали возможность Лентриккиа, сыну бедных итало-американских родителей и внуку калабрийских крестьян, стать высокооплачиваемым профессором в престижном отделении английского языка в Дьюке. (Между прочим, это учреждение само по себе является поразительной иллюстрацией той же системы. В середине 1980-х Дьюк, богатый, но не очень известный университет в Северной Каролине, решил получить место в высшей лиге отделений английского языка. Лентриккиа взяли на работу в 1984-м, за ним в 1985-м взяли Стенли Фиша, автора блестящих работ в жанре ориентированной на читателя критической теории, американистку Джейн Томпкинс и Фреда Джеймсона, ведущего американского марксистского критика. Динамичный Фиш стал председателем отделения и, поддерживаемый администрацией Дьюка, быстро привлек работе Аннабель Ли Паттерсон и Барбару Смит. Все они заняли прочные позиции в идеологии исследований английского языка. Всех их отличал высокий уровень профессионализма. Вскоре отделение Дьюка было признано одним из лучших в стране. Таким же образом терпящая неудачи бейсбольная или футбольная команда может за один-два сезона выбиться в чемпионы, потратив громадные деньги на покупку игроков суперкласса. Жалко, что Салузинский не нашел возможности взять интервью у Стенли Фиша.)

Но вернемся к Лентриккиа. Негодуя по поводу социальной несправедливости, доставшейся на долю его предшественников, сознательно подчеркивая свое рабочее происхождение, он никогда не подвергает резкой критике систему, давшую ему возможность достичь скромного, но совсем неплохого воплощения американской мечты. "Мне нравится преподавать в Дьюке и получать то жалование, которое я получаю. Я не понимаю марксистскую теорию таким образом, что Маркс желает, чтобы все в мире были бедными. Мне гораздо ближе понимание Маркса Гарсиа Маркесом: нужно, чтобы у каждого была возможность пить вино, иметь приличную машину и прочее."

Это совершенно американское понимание идеи революции: не просто машину каждому, но приличную машину - и никаких мелочных придирок о социальных и экологических последствиях.

Главное, что интересно в книге Салузинского, по крайней мере для меня, это не столько отчет критиков об их интеллектуальных позициях, в основном уже известных читателям из опубликованных ими работ, но возможность увидеть их жизнь и черты характеров, не открывающиеся в их книгах: их стиль свободной речи, социологические основы, личные истории, надежды, опасения, мечты и представления о себе. Например, ответ Деррида на вопрос о его интеллектуальной жизни ("Я не знаю, что такое моя "интеллектуальная жизнь". Как я могу отделить мою интеллектуальную жизнь от моей жизни?") - своего рода прояснение того, что значит быть парижским интеллектуалом. Когда он говорит: "Моим сильнейшим желанием является создание литературы, вымысла", многое из того, что сознательно затемнено в его книгах, сразу же становится более объяснимым.

Учитывая профессию всех этих мужчин и женщин, удивительно, что никто из них не подверг теоретическому анализу сам жанр интервью как форму рассказа. Этот очень современный жанр прочно связан с развитием электронных средств массовой информации, он соотносится и в то же самое время отличается от литературной традиции изложения разговора, которую можно проследить в работах Босвелла и, в конце концов, в диалогах Платона. Отличительной чертой интервью является то, что Гарольд Блум назвал бы "полемическим" элементом: задача берущего интервью состоит в том, чтобы заставить респондента обнаружить свою истинную сущность либо изменить ей, в то время как целью последнего обычно является создание такой сущности, которую он хотел бы представить миру. Имре Салузинский всегда заостряет внимание на противоречиях, возникающих между личностью, известной публике по критическим текстам, и реальным живым человеком, в то время как его герои (даже входящие в их число деконструктивисты) явно озабочены защитой целостности своей жизни-работы, как если бы это был классический реалистический повествовательный текст. Если страницы, посвященные Гарольду Блуму, одни из интереснейших в книге - так это потому, что не существует большой разницы между нашим представлением о нем и тем, что он сам думает о себе: он в самом деле тщеславный, самовлюбленный и извращенно великолепный, каким кажется по своим книгам. Дж. Хиллис Миллер также не противоречит своему "книжному" образу, однако он более благоразумен и профессионален, чем Блум, и поэтому менее забавен.

Наряду с ознакомлением своих героев с предыдущими интервью Имре Салузинский показывал каждому из них поэму Уолласа Стивенса (Wallace Stevens) "Не мысли о предмете, а предмет сам по себе" и просил их дать комментарии. Он отмечает, что большее число комментариев было посвящено непосредственно Стивенсу (исключение составил Сэд, сказавший, что поэмы Стивенса подобны оркестру, который все время настраивается, но никогда не играет). Это упражнение внесло в интервью дополнительный полемический элемент, поскольку каждый из критиков с пылом старался перещеголять другого и пойти далее комментариев своих предшественников. Дж. Хиллис Миллер, опрошенный последним, имел возможность показать свое превосходство над всеми и с удовольствием им воспользовался: "Поскольку я знал, что вы собираетесь спросить меня об этом, я предварительно немного почитал поэму, а это значит, что если я на самом деле дам вам ответ, то это займет у нас около полутора часов". Даже его сокращенный комментарий - самая длинная речь в книге. "Ваши рассуждения были столь ясны, что я не чувствовал необходимости вас прерывать", - говорит в конце пораженный Салузинский. Это действительно невероятно умное прочтение поэмы, однако сама эта глубина немного холодит. Что бы было, начинаешь думать с трепетом, если бы Миллер почитал поэму немного дольше?

Интервью с Дж. Хиллисом Миллером с умыслом помещено в конце книги, поскольку он является в полном смысле этого слова американским профессионалом, относящимся к критике как к борьбе за власть: господство критика над своими коллегами, критики над текстом, одной критической школы или культуры над другой. В знаменательном президентском Обращении 1986 года к Ассоциации по изучению современного языка Миллер без какой-либо видимой иронии говорит: "Хотя теория литературы имеет европейское происхождение, мы экспортируем ее в новой форме по всему миру точно так же, как мы делаем это с многими научными и техническими достижениями, к примеру с атомной бомбой"; и выдвигает откровенно наступательную модель критической предприимчивости: "Я за разнообразие... не за плюрализм, разрешающий говорить все, что вздумается, а за честную и открытую борьбу за выживание; [разнообразие] которое даже не дает гарантий, что выживет достойнейший, но признает, что такая борьба является единственной надеждой". Он также называет 16 молодых литературоведов, которые, как он считает, добьются значительных результатов в ближайшем будущем. 16! Представьте себя на месте молодого американского теоретика литературы, не вошедшего в этот список! Какое унижение! Что касается счастливчиков, Саверленд цинично заметил, что поддержка Миллера в одно мгновение добавила тысячи долларов к их рыночной стоимости. Говоря словами Лентриккиа, "то, что мы наблюдаем здесь, это своего рода бизнес". Это может шокировать тех, кто воспитан в благородных традициях ученого мира; однако это то, что делает Америку в настоящее время наиболее привлекательным местом в мире, в том числе и для практикующих в области научной литературной критики. Конечно, при условии, что это то, чем вы хотите заниматься.

Перевод и комментарии Игоря Урганта