Общеизвестно, что труднее всего стать в позицию наблюдателя по отношению к своей собственной культуре. Своя для нас - русская культура последний двух столетий. Культуротворческий ее агент, нам наиболее близкий, - это русская интеллигенция. Говорить о ней нынче принято либо глупости, либо пакости. Впрочем, самое страшное о русской интеллигенции уже было сказано без малого сто лет назад - ее призвали к небытию ее же лучшие представители. Конечно же, в "Вехах".

Стоит перечитать "Вехи" не как политический манифест, а как живой источник знания о людях, их ценностях и верованиях. В терминах французской школы "Анналов" это значило бы перейти "от monument (памятника) к document (источнику)". Д.Галковский и С.Кордонский делают такую работу профессионально. А я - любительски, как частный человек, который имеет стимул для размышлений просто в силу возраста и обстоятельств.

На этот раз в "Вехах" меня зацепили много раз читанные строки Франка о том, что русская интеллигенция не любит богатства, обратив свою любовь к бедным в любовь к бедности. Ценность - "одно лишь равенство в пользовании благами, а не само обилие благ; ея идеал - скорее невинная, чистая, хотя бы и бедная жизнь, чем жизнь действительно богатая, обильная и могущественная".

Ну, вот и приехали.

И что с 1909 года изменилось в идеалах многих наших интеллигентов - учителей, библиотекарей, инженеров, что ныне поносят "олигархов", о которых они ничего достоверного вообще не знают?

Впрочем, еще более раздражают меня адресованные учителям и медсестрам призывы перестать надеяться на государство. Может, и солдату перестать надеяться на генералов? Это уже не равенство в пользовании благами, а равенство в отсутствии таковых: во всем мире большая часть учителей и медсестер находится на государственной службе. В маленькой Дании всем туристам обеспечена бесплатная медицинская помощь: за счет обильной и могущественной жизни - кого? Формально - всех налогоплательщиков. Но все же львиную долю налогов платит какая-нибудь гигантская "Ново-Нордиск" (именно она продает нам генный инсулин, без которого наши больные диабетом будут обречены уже не на страдания, а просто на смерть). Так что стоит вместе с Цветаевой "любить богатых" - пусть и по иным мотивам.

Однако вернемся в прошлое - или к тем мифам, которые заменяют нам русскую Geistesgeschichte, духовную историю. Вернемся, чтобы поговорить не о духе, а о быте и деньгах. То есть именно о том, о чем в среде врачей, учителей и ученых до недавнего времени говорить было категорически не принято.

Неприязнь дореволюционной русской интеллигенции к богатству и безразличие к бытовой устроенности и в самом деле входили в ее традиции - иначе немыслимо было бы толстовство как массовое явление. Однако проницательный М.О.Гершензон, знаток не только русской литературы, но и русского быта, на страницах "Вех" ужасался интеллигентской бытовой неряшливости и бессмысленной аскезе, из-за чего обычным делом было обругать приятеля за выпитую бутылку шампанского. А ведь сам Михаил Осипович, по словам близко знавшего его Ходасевича, был настолько скромен, что, даже мучаясь жаждой, не решился в Берлине зайти в кафе.

Ходасевич оставил нам бережное описание комнаты Гершензона в его квартире в одном из арбатских переулков: "В кабинете светло, просторно и очень чисто. Немного похоже на санаторий. Нет никакой нарочитости, но все как-то само собой сведено к простейшим предметам и линиям. Даже книги - только самые необходимые, для текущей работы; прочие - в другой комнате. Здесь живет человек, не любящий лишнего". Упомянута и кровать с серым байковым одеялом - кажется, в комнате Пастернака было такое же, - видимо, солдатское.

При этом Гершензон, выражаясь словами Ходасевича, "знал толк в необходимом", был домовит, хозяйственен и отнюдь не притворялся бессребреником. Отказ от лишнего у Гершензона был не идейным, а практическим, следствием бедной юности, когда студентом Московского университета вместо форменного пальто носил он пожертвованную добрыми знакомыми старую николаевскую шинель "с пелериной, доходившей ему чуть не до колен".

Вообще же, в России начала века "обильно" жили не только "могущественные" - Мамонтов с его частной оперой, Щукин с его коллекцией картин и другие заказчики архитектора Шехтеля, многочисленные творения которого не сумели толком испортить даже ныне обитающие в этих особняках фонды и фирмы. В достатке и просторных квартирах (кто скромно, а кто - широко) жили инженеры, врачи, адвокаты, преподаватели солидных гимназий.

Даже московский купец средней руки, каким был, например, отец известного литератора, просветителя и театрального критика С.Н.Дурылина, при бережливом ведении хозяйства мог кормить семью в 15 человек детей и выдать дочерей замуж с хорошим приданым. С.Н.Дурылин (смолоду тоже отдавший дань толстовству) оставил завораживающе живописные воспоминания о быте своей семьи на переломе столетия. Особенно красноречивы строки, касающиеся его матери и ее умения вести дом.

Не менее тридцати едоков обедали (вечером) за четырьмя "столами". За первым - родители, дети, гувернантка, постоянно жившие в доме ближайшие родственники и случившиеся в тот вечер посетители - кто-то из родни, подруги дочерей и товарищи сыновей; часто отец привозил к обеду "из города" (т.е. из своей лавки) покупателя или знакомого. За вторым столом - маленькие дети с няней кушали то, что велел доктор; "третьим" считался стол в "молодцовской" - там кормили приказчиков. "Четвертым" был стол для прислуги - "черная" кухарка готовила для поварихи, горничных, дворника, няни. Иногда отдельно готовили для кормилицы и еще отдельно - если были в доме больные.

Основой этой изобильной жизни был "домашний кусок" - т.е. кусок не купленный, а запасенный в урочное время и заготовленный впрок. Заготовки эти предполагали усилия четырех-пяти человек в течение всего года от зари до зари, и именно тщанием хозяйки дома, ее "вседневного" труда можно было не только кормить тридцать человек, но и отсылать в богадельню куличи, пасхи и пироги, да еще и выгадывать на полотно для приданого дочерям.

Отец Дурылина, торговавший тканями, трудился в двух своих лавках и, как сказали бы мы сегодня, регулярно создавал изрядное число "рабочих мест" - расширял торговлю, пристраивал солидные службы к своему дому в Лефортове, платил дворникам и прислуге. Его внезапное разорение и смерть пришлись на отрочество Сергея Дурылина, который вынужден был начать давать уроки, будучи сам еще гимназистом-подростком. Так начинали самостоятельную жизнь многие русские интеллигенты.

В революцию 1905 года Дурылину было девятнадцать лет, он давно работал в известном просветительском издательстве "Посредник" и отошел от революционных настроений только после 1907 года, пережив глубокий кризис. "Вехи", тем самым, должны были отражать для него "злобу дня".

А дальше?

Дурылин был человеком ранней одаренности и напряженного духовного поиска. Он посещал те же дома, литературные кружки и симфонические концерты, что и молодой Пастернак, и способствовал его поэтическому дебюту. До революции 1917 года Сергей Дурылин, как и другие неженатые молодые люди этого же круга, жил в беспечной бедности. Ходасевич рассказывает, как сам он и его друг Муни впадали в безденежье из-за бездействия и потому вдвоем довольствовались одним калачом и бутылкой молока за день, а то и за два. Но обычно их день все же начинался в кафе "У Грека" на Тверском бульваре и заканчивался в ресторане.

Дурылин в те годы не только писал и печатался, он еще был и многолетним секретарем Религиозно-Философского Общества, дружил с Розановым, Нестеровым, Флоренским, а в 1920 году даже принял священство. Высылки 1922 года он избежал, потому что сидел в это время в тюрьме. После восьмилетней ссылки Дурылин с огромным трудом получил разрешение жить в Москве. Обретенной устойчивостью своего быта и спасшей его здоровье дачей в Болшеве, где он и жил с 1936 года до своей смерти в 1954-м, обязан был Дурылин своей жене, Ирине Алексеевне Комиссаровой, девушке из крестьянской семьи.

Решающим для их совместного будущего был следующий разговор 1920 года: Дурылин спросил Ирину, хотела ли бы она быть богатой. Она отвечала - нет, потому что богатство лишает людей свободы.

И вот тут начинается самое для меня любопытное.

В 1936 году врачи настояли на том, чтобы Дурылин жил за городом, так как у него сдавало сердце. В свете сказанного выше о нелюбви к богатству, все дальнейшее выглядит в высшей степени символически.

Дом в Болшеве Ирине Алексеевне удалось быстро построить благодаря случайно купленным арочным рамам и старинным дверям, оставшимся от развороченного Страстного монастыря. 6 ноября 1936 года (это выходной день накануне очередной Октябрьской годовщины) знаменитые актеры МХАТ - Шатрова и Топорков - поднимают над домом красный флаг, полотно для которого они раздобыли (!) в Мытищах.

Дом Дурылиных становится "новым Абрамцевым". Радушные и хлебосольные хозяева встают с восходом солнца и пьют чай вдвоем на террасе. В доме всегда кто-нибудь гостит. Гости Дурылина - по преимуществу люди легендарные: Щепкина-Куперник и Яблочкина, Козловский и Обухова, Качалов и Турчанинова, историк литературы Н.К.Гудзий и знаток русских древностей А.А.Сидоров. (Для молодого читателя - это уже только Имена; а я училась у Гудзия; остальных же, кроме Щепкиной-Куперник, знала в лицо.)

Конечно, заведен и альбом, где гости обязательно отмечают свое присутствие. И еще в доме этом есть комната, которая всегда ждет художника Нестерова; "нестеровская" скамейка есть и в болшевском яблоневом саду. В кабинете самого Сергея Николаевича стоит тот же письменный стол с лампой под зеленым абажуром и простой чернильницей, что подарили ему родители, когда ему исполнилось шесть лет.

Каков же фон этой идиллии?

Это конец 1936 года. Большой террор в разгаре. Мандельштам сослан. Оплевана и фактически запрещена "Леди Макбет Мценского уезда" Шостаковича, а вместе с этой оперой - вся современная музыка. После успешной премьеры во МХАТе "Мольер" Булгакова снят по указанию сверху. Дурылин, заметим, в это время теснее всего связан именно с театром.

В Переделкине строится целый писательский поселок, и с лета 1936 года Пастернак большую часть года живет там на даче. Он много работает, обеспечивая две семьи. В другом "писательском" дачном месте - Тарусе - в августе того же года критик и переводчица Евгения Герцык недолго отдыхает душой в доме своей подруги юности, бывшей теософки Сони Герье. Дом большой, 11 человек только своих, а еще и гости всех возрастов - "молодежь, и взрослые, и старые, преимущественно те, кого кто-то остроумно назвал "les nouveaux pauvres" (то есть "новыми бедными" - Р.Ф.), по-разному духовно преодолевающие это...".

"Новые бедные" - оказывается, так уже говорили, и когда! - шестьдесят лет назад...

Евгения Казимировна Герцык, близкий друг Бердяева и Вячеслава Иванова, проживет до самой смерти в нищете и безвестности в глухой провинции - быть может, оттого и умрет в своей постели. Пока что, в сентябре 1936 года, она зачитывается перепиской Чайковского с баронессой фон Мекк. И в том же сентябре - первый громкий политический процесс над Зиновьевым и Каменевым, завершившийся казнями.

В том-то и дело, что обыденная жизнь, с самоварами у Дурылиных, солением огурцов у Пастернаков и особенными пирожками, подававшимися у Булгаковых, имеет обыкновение самовоспроизводиться всегда, даже в эпохи тотальных бедствий - таких как большая война, террор, революция и блокада. Вопреки распространенным стереотипам, очень сильным стимулом для большинства людей является неосознаваемое, но оттого не менее могучее стремление к устроению жизни по привычным схемам и канонам.

Поэтому в голодные революционные годы жена Бердяева продолжала подавать морковный "чай" в чашках лиможского фарфора.

Зачем все же мхатовцам было поднимать над домом друга красный флаг? А какой бы вы подняли на их месте? Белый? Андреевский? Почему 6-го ноября - да потому что тогда была не рабочая неделя, а шестидневка, и выходные всегда выпадали на 6, 12 и так далее; значит, этот выходной счастливо добавлялся к двум "красным дням" - 7 и 8 ноября. Все же в Болшево надо было еще и доехать...

Русская интеллигенция, о которой писали "Вехи", не понуждалась к выбору между роскошью и бедностью в нашем сегодняшнем представлении. Нормой был соответствующий эпохе комфорт - о нем не говорили, поскольку он подразумевался. Как пишет Лидия Гинзбург, даже вполне обеспеченные люди ездили только вторым классом; первым ездили те, кто держал не кухарку, а повара, не только горничную, но и лакея. Комфорт высвобождает, бедность закрепощает. Отдельный вопрос - каков тот уровень материального устроения, который позволяет не чувствовать угнетенности бытом.

В купеческом обиходе Дурылиных при тридцати едоках огурцы покупали бочками прямо от огородника, но пользовались стеариновыми свечами, хотя у многих в Москве было уже и электричество. Интеллигент Розанов гордился тем, что от его литературы кормилось восемь человек - так ведь еще и на нумизматику оставалось. Чехов купил Мелихово прежде всего потому, что на гонорары он не мог далее нанимать в Москве пристойное жилье для своих родных, а в Мелихове со временем тоже появился свой "домашний кусок".

После революции одни былые проповедники равенства навсегда превратились в "новых бедных", другие - пройдя через голодные годы, как Дурылин и Пастернак, перестали ими быть - но только до следующей войны, блокады, ссылки. Комфорт, некогда подразумеваемый в интеллигентской среде как фон, в послевоенном СССР окончательно обратился в миф. Теперь даже элементарно устроенный быт завоевывался, и все больше становилась цена самого относительного комфорта.

Ведь комфорт, как правило, нельзя было купить за деньги - надо было получить от государства тот статус, который обменивался на комфорт. Например, и без того скудные рубли, которые платили в большой библиотеке, были много легковеснее, чем те же рубли младшего научного сотрудника любого закрытого института (не говоря уже об "оборонке"). Потому что в таком институте была своя дешевая и качественно кормившая столовая, свои турбазы и дом отдыха, существовавшие на государственной дотации. Были и свои способы снабжения сотрудников любым дефицитом - от холодильников до книг.

Как быстро об этом забыли сегодняшние "новые бедные"! Те из них, кто имеет интеллектуальный ресурс, нередко не имеют ресурса духовного. Именно духовный ресурс потребен для преодоления нашей своеобразной ситуации "перехода" - горечь и утрата надежд не способствуют аналитической работе ума.

Для начала предлагаю вспомнить: когда и за чем в последний раз вы стояли в очереди?