Русский Журнал / Вне рубрик /
www.russ.ru/ist_sovr/20001218_yarho.html

Занести в Красную книгу, или Похвала духовности
Алла Ярхо

Дата публикации:  18 Декабря 2000

Отец: Ну, уж если речь идет о духовных ценностях...
Сын 4-х лет (с радостной надеждой): Это которые в духовке?

Разговор за столом

Хочу заступиться за нашу советскую духовность. Подчеркиваю - именно советскую, потому что мое поколение всю свою жизнь прожило внутри советской действительности и никакой другой не знало.

Да, теперь в России вроде бы и не стыдно зарабатывать много денег и тратить их так, как заблагорассудится. Но одновременно не исчезло убеждение (или ощущение?), что быть богатым - это как-то... ну, в общем, как-то не очень хорошо. С другой стороны, слово "духовность" стали произносить не без смущения, а некоторые в полемическом задоре так просто со злобой, как будто именно она виновата во всех прежних несчастьях. Словно по умолчанию люди разделяются по принципу "бедные, но зато духовные" и "богатые, но бездуховные".

Но разве наше поколение (это те, у кого сейчас дети уже студенты) когда-нибудь имело выбор между бедностью и богатством? Конечно, "духовность" (дабы не раздражать читателя, пока поставлю это слово в кавычки) некоторых из нас утешала. Однако многие в глубине души и тогда на первое место поставили бы свой дом, много денег и все связанные с этим возможности.

Сейчас, видимо, возникает понимание, что сначала люди должны выйти на определенный уровень материального достатка, а уж потом каждый индивид в личном порядке решит, чего ему теперь больше хочется: конституции или севрюжины с хреном.

Вот французы, например, умудрились возвести "ценности из духовки" в разряд настоящих духовных ценностей - и не стали от этого ни глупее, ни пошлее.

Замечу, что сегодня странным образом забылось, что обычный человек с его стремлением уютно и благополучно устроиться в своем дому, заботиться о своей семье, вкусно есть и пить, порицался как обыватель одновременно и интеллигенцией, и коммунистическими функционерами.

Признаемся, что в советские времена наша "духовность" в немалой мере была уделом социально не реализовавшихся людей. Карьеру делали, за редким исключением, отнюдь не самые талантливые, не самые трудолюбивые или, уж конечно, не самые добросовестные. Переживавшие свою нереализованность и невостребованность уходили во внутреннюю эмиграцию - воспитание детей, общение с друзьями, а также овладение "всеми теми богатствами, которые выработало человечество". О формах и содержании этого "ухода" речь пойдет ниже.

Так что современные сомнения по поводу нашей "якобы духовности" - вовсе не беспочвенны. И все же... И все же мне страшно жаль этого навсегда ушедшего в небытие уникального заповедника, никогда и нигде более не существовавшего. И поэтому дальше слово духовность я буду писать без кавычек.

Что ни говорите, а устремление к духовным ценностям было способом выжить морально и противопоставить достаточно мерзкой реальности нечто, чего можно было бы не только не стыдиться, но даже и гордиться.

Как-то раз моего мужа (А.К.Звонкин - известный математик, ныне профессор университета в Бордо) в очередной раз послали в колхоз.

Его письмо оттуда начиналось так: "Нас в комнате трое. Я пишу это письмо, один мой сосед спит, другой блюет, сидя на койке". Дальше две-три страницы с описанием тамошней жизни, а затем: "Пока я писал предыдущие страницы, тот мой сосед, который блевал, заснул, а тот, который спал, проснулся и стал блевать. Пришлось мне срочно перетаскивать ему ведро".

В тот период мой муж читал Пруста, и, видимо, это чтение как-то сказывалось на его литературном стиле. К вечеру надо было идти на ферму, разносить корма коровам. Но мужик, который выдавал корма, на работу не вышел - видимо, по пьянке, - и делать все равно было нечего. А кругом было разливанное море коровьего навоза: где по щиколотку, а где и по колено. Однако муж умудрился найти себе сухое место, да к тому же под фонарем - и вот там он и читал Пруста. Кажется, это был второй том, "Под сенью девушек в цвету".

Потом он рассказывал, что как бы сама собой сложилась целая притча, своего рода аллегория нашей тогдашней жизни. Вокруг море дерьма, но мы - мы нашли себе сухой и освещенный островок и - читаем Пруста!

Соответственно, и отдавались мы этому занятию со всей страстью, на какую были способны. Это было наше спасение или - если угодно - форма протеста против окружающей действительности (на что автор романа, прямо скажем, не рассчитывал). Да и кем бы мы были без Пруста? Мы бы утонули, мы бы смешались с окружающим... - см. выше.

Сейчас мы живем во Франции. Пруст по-прежнему входит в число наших любимых писателей; и мы можем его читать в подлиннике. Но он больше не является для нас ни знаменем протеста, ни спасательным кругом (да и окружающая жизнь ни в малейшей степени не похожа на... извините, я хотела сказать - на колхозную ферму). И потому любим мы этого писателя теперь без надрыва √ спокойной, уравновешенной любовью. А тогда, в прошлом, была не просто любовь - была страсть.

В застойные годы, то есть в ситуации уже относительно вегетарианской, когда сажали выборочно и в основном тех, кто уж очень сильно "делал волну", да и то, похоже, сажали только затем, чтобы оправдать зарплаты кагэбэшников, расплодились бесчисленные домашние семинары по философии, истории, литературе, языкознанию - это не говоря уже о всем знакомых кухонных застольях, суть которых была, конечно же, не в том, чтобы выпить и закусить, а чтобы пообщаться и "обменяться".

Школьный приятель моего сына еще по Москве, много лет живущий в США, говорил мне, что ему очень нравится наблюдать в действии либеральную экономику, но жить там - не нравится.

- Почему?

- Я люблю трепаться с людьми на всякие темы, а в Америке таких людей, которые бы тоже это любили, найти очень трудно.

На всю жизнь мальчик испорчен советской духовностью - из чего же и состояли все наши посиделки, как не из этого самого "потрепаться с хорошими людьми на всякие темы"?

В нашем доме почти 15 лет каждые две недели собирались люди, чтобы послушать классическую музыку: преимущественно пластинки, но иногда и "живьем" - пианиста или скрипача. Отчасти собрания эти возникли потому, что хорошие пластинки, как и все "хорошее", были дефицитом. Все, что хоть сколько-нибудь выходило за пределы негласно апробированного репертуара, издавалось в СССР скудно и неохотно (например, Малер или Брукнер), не говоря уже о крайне ограниченном наборе дирижеров и исполнителей. Поэтому тот, кому удавалось достать что-то интересное, с удовольствием тащил пластинку в компанию единомышленников. Постепенно эти вечера превратились в традицию и в какой-то момент переместились в нашу квартиру.

Забавно, что рассказывая французским друзьям о наших музыкальных вечерах, я услышала от них неожиданное для меня сравнение с парижскими салонами, существовавшими более-менее по схеме предыдущих веков еще в 60-х годах нашего века! Хозяевами этих салонов были, как правило, люди немалого достатка, не имевшие нужды служить. Я думаю, что и наши "салоны" (или по крайней мере их истовость) в большой мере объяснялись тем, что многие из нас не растрачивали себя на работе. Нередко "служба", где несколько раз в день пили чай и обсуждали последние культурные новости или телевизионные передачи, равно как и овощная база, где сортировка гнилых и полугнилых кочанов сопровождалась обсуждением последней лекции Мамардашвили, на несколько часов превращались в своеобразные клубы.

Не хочу этим никого обидеть - вокруг меня работали скорее много и добросовестно, а немалое число людей - еще и бесплатно: например, в детских клубах, в физматшколах, на олимпиадах трудились даже не за "спасибо", а за "пожалуйста" ("Можно мы поработаем?" - "Пожалуйста!"). Но вряд ли кто-нибудь скажет, что именно работа составляла главное содержание нашей жизни.

Итак, каждые две недели по субботам дверь в квартиру оставалась открытой в течение всего вечера, завсегдатаи могли привести с собой своих друзей, в соседней комнате играли дети всех возрастов. Около половины одиннадцатого все садились за стол, и вот тут-то и начинался "московский треп".

Причем, когда к полуночи все вынужденно расходились, чтобы успеть добраться автобусом до метро (мы жили в неближнем Ясеневе), оставалось впечатление, что мы вовсе не исчерпали все интересные темы - времени для разговоров всегда не хватало.

Как-то в США я прожила несколько дней в семье, в которой тоже бывали журфиксы, подобные нашим музыкальным вечерам. Несколько семей, в основном преподаватели школ, раз в месяц собирались, чтобы обсудить предварительно совместно выбранную и прочитанную книгу. При этом кто-то из компании заранее готовил доклад, чтобы задать тон обсуждению, остальные же присоединялись к дискуссии по ходу дела.

Не знаю уж почему, но все это мероприятие выглядело как-то искусственно (хотя все участники были люди симпатичные) и напоминало расплодившиеся сейчас в США "новые ритуалы". Я вовсе не хочу сказать очередную гадость про американцев. Но я все время ощущала разительный контраст по сравнению с подлинностью и глубинной необходимостью для нас наших когдатошних посиделок..

Какие бы ни были у этого явления социальные, исторические или национальные корни - все равно это было прекрасно и интересно. И до сих пор наивысшей похвалой в устах эмигрантов, возвращающихся с вечеринки - будь то "в Бристоле, в Марселе, в Кейптауне или в Торонто", - является фраза "посидели, как в Москве".

Недавно нам процитировали Гребенщикова: ностальгию испытывают те, у кого ничего не получилось, и они любят вспоминать те времена, когда еще не знали, что у них ничего не получится.

Что-то в этих словах есть, хотя "не получилось" отнюдь не у всех, а у многих участников наших музыкальных сборищ не просто "получилось", но еще и в высшей степени.

Конечно, тоска по утраченному духовному раю включает еще и ностальгию по молодости - известно ведь, что даже прошедшие войну и лагеря ностальгически вспоминают эти времена. Но это не все.

По-моему, дело в том, какую интенсивность имела эта тяга к культуре и какое место она занимала в нашей вынужденно урезанной, неполноценной жизни. Как и в случае досуга, в большой мере ограниченного чтением, у нас вообще было очень мало возможностей для самовыражения.

Недавно я разговаривала с 40-летней болгаркой, "сестрой" по бывшему соцлагерю. В какой-то момент, здраво оценив свою жизнь на родине, она решила сделать все от нее зависящее, чтобы уехать за границу - например, во Францию (по каким-то сложным историческим причинам жителям Болгарии формально легче переехать именно во Францию). Единственным способом это сделать было стать научным работником. И она им стала.

Итак, она уехала во Францию, где сумела получить место доцента в университете. И только теперь поняла, что по-настоящему ее интересует не наука, а бизнес. Но как это можно было постичь в стране, где никакого бизнеса не было по определению, а любая инициатива подавлялась?

Я думаю, и с многими из нас происходило нечто подобное, - подавленные инициативы и потенции обращались в духовные устремления. Все так или иначе заметили, что с началом перестройки многочисленные семинары и регулярные сборища разом сошли на нет. Кто-то (хотя бы на время) увлекся политикой. Кто-то уехал заграницу. Многие вдруг поняли, что наконец-то можно работать и здесь, в России, завели собственное дело или просто кинулись зарабатывать деньги.

Доктора наук переквалифицировались в бизнесменов не только потому, что у них не было вариантов выживания. Вернее было бы сказать, что, живи они в других обстоятельствах, они вообще не стремились бы в науку, а сразу выбрали бы бизнес.

Слава Богу, нашему поколению интеллигенции еще повезло: те, кому к концу 80-х было около сорока, успели самореализоваться. Вдруг востребованными оказались филологи, преподаватели иностранных языков, просто хорошие преподаватели; нашли себе место и те, кого интересует издательское дело.

Один наш близкий друг, о котором всегда было ясно, что он чрезвычайно талантлив буквально во всем: за что бы он ни брался, уже недели через две он становился просто экспертом, будь то астрология или починка компьютеров, - так вот, он стал просто миллионером. Стал исключительно благодаря мозгам и организационному дару, создав незаурядного уровня фирму компьютерного обеспечения.

Как известно, мозгами Россия всегда была богата. Но у человека, занятого серьезным делом, увлеченного им, совершенно естественным образом остается меньше времени на "культурный досуг". Главное, однако, даже не это. Главное то, что теперь это время воспринимается именно как досуг, а не как основное наполнение жизни.

И в этом аспекте жизнь в России довольно быстро стала походить на жизнь в любой нормальной стране, где самое главное - есть ли у тебя работа и дает ли она тебе возможность жить так, как ты хочешь. Некая программистка в России терпеть не могла свою работу. Уехав в Штаты, она, естественно, нашла себе место в компьютерной фирме. И вдруг оказалось, что работа ей нравится. "Как же так, - недоумевала ее оставшаяся в России сестра, - ты же ее всегда терпеть не могла, свою работу". "Да ведь теперь мне за нее какие деньги платят!" - был ответ.

И все же наше поколение, воспитавшись на этой заразе, на этой "роскоши человеческого общения", упорно продолжает в том же духе. Если не получается очно - то по Интернету. В переписке членов нашей прежней компании, сейчас рассеявшейся по всему свету, то и дело возникают коллективные обсуждения - нового фильма, последнего романа, театральной премьеры или новых направлений абстрактного искусства.

Один из персонажей Марка Алданова из романа "Пещера" (1935), яростный противник коммунистического строя в России, замечает: "В коммунистическом мире появится новая порода людей. Они, как рыбы на дне морей, приспособятся к невыносимому давлению..."

Наверное, мы и были такими рыбами - подвидом, который впору заносить в Красную книгу. Жизнь в пустыне или за полярным кругом - не сахар, но если исчезает пустыня, а вместе с ней и ее эндемические виды, экологи начинают бить тревогу. В нашем случае бить тревогу бесполезно. Я не хочу обратно - всему свое время и место. "А все-таки жаль..."

Бордо