Поразмыслить о месте дачи в собственной жизни и в жизни друзей и знакомых меня побудила статья Симона Кордонского "В реальности" и "на самом деле". Тем более, что структура обыденности, представленная распределением жизни и материальных ресурсов между домом и дачей, по замечанию Кордонского, изучена слабо.

"Изучение" я оставлю социологам, сама же позволю себе высказаться как малоквалифицированный включенный наблюдатель. В терминах Ильи Утехина, только что выпустившего незаурядный труд об образе жизни коммунальной квартиры, я остаюсь отчасти "туземцем", поскольку пребываю внутри и снаружи одновременно. Но ведь такова участь всех тех, кто вырос на территории нашего советского общества и, тем не менее, пытается понять эту территорию, рисуя ее карту - то есть модель того, что в терминах Кордонского обозначается словами "на самом деле".

Для начала - несколько выдержек из его статьи.

...Жизнь большинства семей России распределена между городской квартирой, дачей, погребом, сараем и гаражом. Владимир Вагин, впервые обративший внимание на эту структуру обыденности, назвал ее "совокупным жильем".

<...> Даже если русская семья достаточно обеспечена, чтобы не вести личного подсобного хозяйства, она все равно имеет дачу с баней и пристройками, в обустройство которой вкладывается существенная часть семейных ресурсов и на которой старшее и младшее поколения проводят практически все свободное время. <...> Несомненное многообразие типов совокупного жилья описано очень слабо.

Совокупному жилью соответствует свой образ жизни, который я называю распределенным. Люди живут на два или более дома, и унитарная семья во многом существует только "в реальности", в то время как "на самом деле" доминирует многопоколенческий тип семьи, распределенной по разным домам-дачам, но связанной в целое распределенным образом жизни.

Про "большинство семей России" говорить не берусь, потому что выросла в Москве. И на подмосковной даче. Об этом частном опыте и пойдет речь.

Те, кто был московским или ленинградским школьником в 30-е, прожили свою молодость в коммунальных квартирах. Если в 50-е они оказывались в отдельной, то чаще всего лишь в отдельной комнате, за тонкой перегородкой, отделяющей молодую семью от семьи родителей. "Полторы комнаты", описанные Бродским - не худший вариант. Многим приходилось куда тяжелее. Андрей Сергеев долго жил с родителями на 13 метрах. И всем нам негде было встречаться, негде отпраздновать сдачу сессии или Новый год.

Сборища в мастерских художников, равно как возможность за символическую сумму поселиться на последнем этаже полуразрушенного московского дома - удел следующего за нами поколения.

Свой "дом" (кооперативная квартира, где на 45 метрах умещалось все, включая "удобства") появился у меня лишь к десятилетней годовщине семейной жизни, когда мне было 33, а мужу - 40. Естественно, что за годы вынужденного существования на виду у четырех чужих семей особую ценность приобрела для меня дача, хотя в ранней юности я всегда старалась оттуда сбежать.

Эту дачу мои родители построили в 30-е годы, потому что так поступали все среднеобеспеченные служащие, если у них были дети. Дача была как бы не вполне "собственной", поскольку принадлежала дачному кооперативу. Вокруг Москвы и Ленинграда таких кооперативов учителей, врачей и инженеров было много. Дачи в них были, как правило, очень скромными, в лучшем случае - летний одноэтажный сруб с застекленной верандой и мезонином. Наш дом и вовсе был щитовым, одноэтажным и с открытой террасой. Зато участки были довольно большими и, как правило, оставались неокультуренными.

Госдачи типа переделкинских или болшевских существовали в другом измерении и к обыденной жизни советских служащих, включая профессуру и хорошо оплачиваемых инженеров, не имели никакого отношения.

Своих машин не было практически ни у кого. В 30-е, да и в послевоенные годы на автобус не рассчитывали. Поэтому дачи строились не слишком далеко от города и поближе к станции железной дороги. В старых подмосковных и околопетербургских поселках во множестве сохранялись дачные строения, возведенные еще в "мирное время", то есть до 1914 года и революции: ведь после "дачников" Чехова и Горького не прошло и полувека - меньше, чем от Победы до наших дней.

Электрички ходили регулярно, так что ежедневные поездки на работу и обратно считались нормой. Еду готовили на керосинке или электроплитке; баллонный газ появился много позже. При одном выходном свободного времени почти не оставалось. Естественно, что мало кто на своем участке сажал что-либо, кроме анютиных глазок, нескольких кустов смородины и двух-трех грядок клубники. В большинстве московских семей домашнее варенье было домашним потому, что его варили дома, хоть и из покупных ягод.

Сейчас уже забылось, что сама фигура пенсионера как полноправного члена общества, который законно получает деньги, но не служит, возникла только в 1956 году. До того - если на даче приходилось оставлять ребенка с бабушкой, то эта бабушка в лучшем случае была в силах подмести пол и сварить нехитрую еду. Бабушки пободрее работали, пока не умирали. "Дедушки", то есть мужчины поколения моих родителей, в большинстве своем остались лежать под Ржевом и Смоленском.

Садово-огородная "активность" вокруг традиционных дач возникла во время войны. Но даже тогда на участках вроде нашего не имело смысла сажать картошку - под вековыми соснами она бы ушла в ботву. Огородничать ради того, чтобы "иметь все свое", начали совсем другие люди и в других условиях. Но об этом позже.

"Дачные хозяева" 30-х годов - это люди, родившиеся в начале века. Пережившие войну смогли уйти на пенсию не раньше конца 50-х. Большинство из них были истощены тяготами фронта, блокадой, гибелью близких, эвакуацией, непосильным трудом. Они, конечно, сажали сирень и жасмин, нередко - клубнику и смородину "для внуков", но в реализации любых планов, будь то необходимость свалить засохшее дерево или починить крыльцо, чисто физически зависели от готовности своих детей заниматься "этим".

Дети же "этим" заниматься не стремились. Они копили деньги и пробивали себе кооператив или "доставали" "Москвич". В отличие от времен нынешних, деньги как таковые давали всего лишь надежду на квартиру или машину, так что улучшение быта требовало отнюдь не только средств, но изворотливости и времени. Родительская дача отнимала время, но ценилась как место, куда можно подкинуть ребятишек, чтобы самим уйти на байдарках, уехать в экспедицию или отправиться в стройотряд ради заработков.

К тому же, на даче все-таки было просторнее - Андрей Сергеев писал, что он приходил в себя только в Удельной. Это чувство было характерно для всех нас, выросших в коммуналках и на асфальте московских и питерских дворов.

Мое личное пространство в городе было ограничено 13 метрами; мой муж и я занимались наукой, но на двоих у нас был один письменный стол. На даче это пространство расширялось невероятно. Мало того, что у меня была своя комната и сооруженная родителями уже после войны застекленная веранда с отдельным входом. Я вообще могла устроиться с пишущей машинкой в любом месте участка, занимающего 23 сотки соснового леса.

Побывав в начале 60-х в Эстонии, я соблазнилась увиденным и устроила под соснами небольшой альпинарий. К началу 70-х посаженные некогда отцом липы, клены и жасмины так разрослись, что теперь мы жили уже не в "сосняке мертвопокровном", где в 1936 году была построена дача, а в смешанном лесу, с подлеском из рябины и бересклета. На вопрос, что у нас растет, я гордо отвечала, что у нас по весне полно ландышей, фиалок и незабудок.

Те мои ровесники (я имею в виду жителей Москвы и Ленинграда), чьи родители не обзавелись дачей в предвоенные годы или потеряли ее во время войны, в 60-е оказались перед проблемой вывоза детей за город хотя бы на время своего отпуска.

Снимать дачи было дорого и хлопотно, тем более что всю еду приходилось возить из города. Ленинградцы выезжали в Эстонию, снимая задешево комнаты на хуторах. Москвичи, имевшие машину, снимали часть избы где-нибудь в деревеньке на Валдае. Кто был более обеспечен, те ездили со своими чадами на юг - в Анапу, в Евпаторию, проклиная тяготы доставания билетов, а также детские аденоиды и гланды.

Тем временем в средней полосе деревни постепенно пустели, и со временем оказалось, что крепкую избу можно купить за весьма скромную сумму. Правда, приспособить ее к нуждам городской семьи в начале 60-х было не так просто, но, вместе с тем, именно в деревне "за бутылку" можно было найти рабочие руки. Так сложилось новое поколение "дачников".

Почти тогда же государство от щедрот своих стало выделять гражданам пресловутые "шесть соток" для организации садовых товариществ. Дома в деревне покупали преимущественно дети тех, кто в 30-е построил бы дачу. А вот "шесть соток" оказались привлекательными для совершенно разных социальных типов. Поэтому жизнь на них виделась разными людьми в весьма несходной перспективе.

Дом в деревне начинался именно с дома. Огород или сад там могли остаться от прежних хозяев, а могли зарасти сорняками или померзнуть - это никого, кроме самого "дачника", не касалось.

"Шесть соток" начинались с земли и всего того, что она должна была дать. Член садового товарищества обязан был свою землю возделывать, зато его право обзавестись домом долгое время жестко ограничивалось абсолютным минимумом - возведением "будки".

Конечно, люди все равно постепенно обживались и обстраивались, расширяя жилье всеми правдами и неправдами. Многие, однако, так и остановились на чем-то вроде сарайчика с оконцем и еще сарайчика поменьше и без оконца: первый становился домом, второй оставался сараем.

Садовые товарищества создавались организациями, и это поддерживало некий дух коллективных усилий в устроении жизни - для всех вместе закупали саженцы и семена, удобрения и стройматериалы, соседями были сослуживцы, а не чужие люди.

В отличие от дома в деревне, "шесть соток" диктовали вполне определенное отношение к природе - никакое созерцание тут было невозможно. Необходим был труд, в первые годы - всегда достаточно тяжелый, если не сказать изнурительный. До "шести соток" обычно надо было ехать часа полтора-два поездом, а потом еще и идти пешком или добираться автобусом.

Идеальным хозяином "шести соток" становился квалифицированный непьющий рабочий, только что вышедший на пенсию или размышлявший о такой перспективе. Физический труд ему был не в новинку, свой "Запорожец" - если таковой имелся - он чинил сам. Родня его - пусть не самая близкая - еще жила в деревне, иногда даже не слишком далеко, поэтому шесть соток как бы "своей" земли были невесть откуда свалившимся богатством, которое нелепо было бы не использовать на полную катушку.

Вот изобильный зелеными насаждениями и скверами подмосковный город Жуковский, куда мы с дачи ездили за едой: в 60-е годы город авиаторов был на спецснабжении и жил много лучше, чем Москва. У всех "порядочных" людей там круглый год были садовые заботы. Они обменивались семенами и саженцами и гордились тем, что у них "своя" свекла, яблоки и лук, - а ведь в магазине за углом все это тогда стоило буквально копейки и, не в пример Москве, было отменного качества.

Похожая картина - в эстонском районном городе Выру, который стоял в лесах на берегу большого озера, в силу чего больше похож был на дачный поселок. Тамошняя моя приятельница Айно, закройщица высшей квалификации и обладательница комфортабельной двухкомнатной квартиры, тоже получила участок. Выросла она на хуторе, который советская власть отняла, когда Айно была еще девчонкой, так что свою любовь к земле она могла воплотить в реальность только теперь.

Участок кормил Айно целый год - в магазине она покупала только хлеб, молоко и сахар. Варенья и соленья она совала мне в рюкзак, когда зимой я приезжала в Выру кататься на лыжах: самой съесть заготовленное было невозможно, у большинства соседей тоже были участки.

Для людей "интеллигентных" профессий из больших городов обладание "сотками" могло иметь - в зависимости от состава семьи и ее корней - совершенно разное содержание. С одной стороны, это был единственный способ вырваться из города "на волю". Вместе с тем, это была и обуза - сил уходило много, а "прибытку" получалось неоправданно мало.

В семье моих близких друзей огород и сад на шести сотках завел вышедший на пенсию "дед" - тогда еще крепкий мужчина. Для начала он выпросил у зятя солидную сумму и купил инструменты на все случаи жизни. Потом, вопреки официальным запретам, он соорудил себе печку-буржуйку и стал проводить на своих сотках время с мая по октябрь.

Понемногу "дед" обзавелся дешевыми помощниками в соседней деревеньке, с которыми регулярно пил "для виду", ибо сам ничего крепче самодельной вишневки в рот не брал. Они тащили ему то шпалы, то кирпичи, то самосвал навоза - начиная с 70-х годов, все это надо было "доставать".

Через некоторое время непьющая часть деревни - то есть в основном бабы - потянулась к "деду" за рассадой и агросоветами. В первые годы дочь и зять относились к такому раскладу с пониманием: и "дед" при деле, и выходной можно было провести на воздухе. А потом пошло-поехало. То перекопать, то полить, то соорудить парничок, то клубника уродилась - не пропадать же ей! А как, не имея машины, перевезти в город десяток тыкв? И где их хранить? Вот тут-то зять в сердцах и сел за калькулятор. Вышло, что если в городе нанять такси, то весь дедов урожай (для Подмосковья - уникальный) можно за одну ездку купить на близлежащем Бутырском рынке.

Так что, если учесть затраты времени и сил, никакой материальной выгоды "шесть соток" этой семье не приносили. Теперь друзья мои совсем немолоды, а "дед" уже стал прадедушкой. Жизнь в "будке" перестала соответствовать самым скромным теперешним понятиям о покое и комфорте. На строительство "настоящей дачи" в семье нет ни сил, ни средств.

Впервые постройку, которую я могла бы назвать именно так, я увидела в своем же дачном поселке. (В далекие 30-е годы поселок был назван "Научные работники" - в общем, в соответствии с занятиями его тогдашних обитателей.) Это был вовсе не кирпичный коттедж типа тех, что построены на Рублевском шоссе. Скорее, гибрид дома и крепости, воспроизводивший в ярко-красном кирпиче рыцарский замок, как его рисовали в детских книжках братья Трауготт. Спустя неделю моему взору доступен был уже только верхний, третий (!), этаж, потому что вместо типичного для всех подмосковных поселков палисадника из серого от времени штакетника новый владелец возвел даже не забор, а нечто наподобие замковой стены.

Для полного сходства с кремлевской этой стене, сложенной из того же красного кирпича, не хватало лишь зубцов и бойниц. Ничего более нелепого - с учетом окружающих строений и общего ландшафта - я не могла бы вообразить. Это было начало.

В течение двух-трех лет три из четырех участков, примыкающих к нашему, сменили владельцев. В одном доме на втором этаже старого деревянного сруба нарисовалась огромная веранда с ярко-белой балюстрадой, совершенно во вкусе Манилова, собиравшегося некогда пить на веранде чай. Видимо, новые хозяева пили что-то покрепче чая, потому что у них средь бела дня заполыхала баня, построенная, вопреки всем правилам безопасности, впритык к нашей ограде. Сами мы не сгорели дотла только благодаря безветренной погоде. В этом доме поселился директор хлебозавода.

Через год сгорела дача у других соседей - и вместо нее за месяц возник кирпичный домина с ослепительной крышей из оцинкованного железа. К счастью, хозяин этого "дворца" отгородился от нас высоченным глухим деревянным забором цвета мореного дуба. Живет в этом доме не известный мне персонаж с "новорусскими" ухватками.

Другими соседями была семья покойного профессора Раппопорта, единственного из жертв "дела врачей", кто оставил потомкам мемориальные записи. Недавно они эмигрировали, продав дачу приезжему человеку, который живет там зимой. Тоже, наверное, что-то воздвигнет.

Впрочем, после пожара и известного московского урагана и мы не остались уж вовсе в стороне. Давнишний знакомый мастер уговорил меня построить новый душ вместо сгоревшего, а заодно уж и сарай вместо совсем покосившегося довоенного.

В мое отсутствие немолодая женщина √ несомненно, из старожилов поселка - подошла к моему племяннику, в меру возможностей присматривавшему за "стройкой", и осторожно спросила: "А Ревекка Марковна?.." Племянник ее успокоил, сказав, что я уехала отдыхать.

Если пройтись по нашему поселку, то видно, как "дворцы" в нем постепенно вытесняют "хижины". Принадлежат они, большей частью, уже другим хозяевам. Однако любопытно совсем иное.

Почему - то есть, в терминах Кордонского, почему "на самом деле" обеспеченный человек, имеющий в большом городе - в Москве, Казани или Твери - хорошую квартиру, строит дачу, и не просто дачу, а "дворец" в три этажа? Боюсь, что варианты ответов столь разнообразны, что категории "совокупного жилья" и "распределенного образа жизни" уже мало что объясняют.

Начну с того, что действительно просторная городская квартира - у нас очень большая редкость. А в Москве просторная, да еще удобно расположенная квартира и вовсе существует преимущественно в рекламных роликах. Вариативность выбора - даже при довольно солидных деньгах - откровенно мала. Сколько ни заплати - ну, получил почти этаж, но над тобой и под тобой - еще 8-10 таких же квартир, и ты будешь чувствовать себя, как в каменных сотах. Ни за какие деньги в Москве (в Питере, в Нижнем) нельзя обустроить городское жилье ни так, как в Сиднее, ни даже так, как в Большом Лондоне, где любой самый скромный индивидуальный дом имеет палисадник перед парадным входом и небольшой сад со стороны, противоположной улице.

Мечту о таком, подлинно "своем", доме у "новых богатых" и воплощает дача-"дворец". Так же, как мечту о роскоши как таковой, о свободе распоряжаться деньгами воплощает норковая шуба до пят, совершенно не пригодная для московской жизни - ведь в ней неудобно не только в метро, но и за рулем любой машины!

Если естественное желание расширить свое жизненное пространство помножить на давно описанную установку на "престижное потребление", свойственную во всем мире не только "новым богатым", но именно им - в наибольшей мере, то и получим разные варианты веранд с балюстрадами, сады с искусственными водопадами, вроде тех, что показывает Лобков в телепрограмме "Растительная жизнь", трехметровые кирпичные заборы и прочее.

Я разделяю мнение Кордонского, что на том уровне реальности, на котором строятся дачи и закатываются домашние консервы, то есть уровне, названном им "на самом деле", "нет общества, политической жизни, оппозиции, политической элиты, средств массовой информации. Решения власти интересуют народ, живущий распределенным образом жизни, только в том случае, если решениями этот образ жизни затрагивается: цены на транспорт, энергоносители, водку и доллар бурно обсуждаются в электричках и на дачных посиделках".

Но ведь именно так живет обыватель во всем мире: средний англичанин в пабе обсуждает возможное повышение налогов на 0,1%, цены на бензин или пиво, а вовсе не прения в палате общин. Простенькая премудрость "мой дом - моя крепость" реализуется на самом деле потому, что на самом деле действует habeas corpus act.

Эмиграция в частную жизнь - это обеспеченная законами норма, и она очевидным образом либо осуществима и без дачи, или - как мы имели возможность убедиться на своем горьком опыте √ не осуществима даже на даче в Переделкино.

Кстати, где это вы видели гражданина Франции ли, Швейцарии или Швеции, который бы не жаловался на вмешательство государства в свою жизнь? Все любят свою страну, но никто не любит госчиновников.