Вообще-то, уезжать мы не собирались. В конце 60-х, когда началась первая волна отъездов (в большинстве своем из провинции - Одесса, Черновцы), сама идея казалась совершенно абсурдной: видимо, несмотря на внутреннее отталкивание от идеологии, советское воспитание сделало свое дело, надежно лишив меня инициативы и подспудно внушив, что, в сущности, других стран на свете и нет - так, миф один.

В конце 70-х, когда идея отъезда овладела умами, в большой компании "неотъезжантами" часто оказывались мы одни. Наверное, не хватало решительности, а оптимистичное отношение к жизни подсказывало, что менять стабильную жизнь на неизвестно что - нелепо. Да и не заставляло ничего. Как-то так мы жили, что хорошее воспринимали всей душой, а слякоть, хамство, дефицит, отсутствие свободы старались не замечать (здесь и здесь).

Да в сущности, и времена уже были терпимые к кухонному диссидентству: главное было - не нарушать правил игры и ворчать только в своей компании или восхищаться смелыми любимовскими фигами в кармане. (Мой любимый анекдот того времени (о нем писал где-то и Окуджава): милиция арестовывает человека, разбрасывающего листовки. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что это просто чистые листы бумаги. "А зачем что-нибудь писать? - отвечает арестованный. - Ведь все все и так знают". Именно это, на мой взгляд, в большой мере подготовило перестройку.)

Впервые мы задумались и даже "заказали" приглашение (тогда такие приглашения на всякий случай лежали во многих семьях), когда муж на работе отказался ходить на "философский семинар" и на него до такой степени "покатили бочку", что лишили библиотечных дней не его персонально, а весь их отдел.

Но тут, к счастью, подоспела перестройка, а вместе с ней - невиданный доселе круг новых занятий и возможностей. В качестве иллюстрации тогдашней полусюрреалистической жизни можно привести некое заседание семинара по образованию в здании Президиума Академии наук, на котором прослушивали пение китов под саксофон (здесь и здесь).

И вдруг народ со страшной силой поехал. Мы же в этот момент не только не думали об отъезде, но изо всех своих идеологических сил хотели оставаться и способствовать.
Я счастлива, что во время августовского путча была в Москве, - и хотя я не ходила к Белому дому и вся эта волна энтузиазма кончилась пшиком, всякое посещение мира "в его минуты роковые" возвышает душу и вселяет надежду касательно человеческой природы.

Однако осмотическое давление - вещь непреодолимая. Ситуация была несколько похожа на ту, что сложилась в деревне после хрущевских послаблений и выдачи паспортов крестьянам, - вместо того, чтобы жить да радоваться, все кинулись из колхозов прочь. Не говоря уже о том, что любая семья, в которой в те годы рос мальчик, без труда нас поймет: перспектива службы в армии и до, и во время, и после перестройки не вызывала - и не вызывает - ничего кроме ужаса.

Сначала мы искренне уехали "всего на год", и было это в 1991-м - самом тяжелом году перестройки, когда я впервые в жизни увидела, как две женщины в магазине подрались из-за баночки сметаны. А потом, уже в Бордо, мужу предложили подавать документы на постоянную позицию - и вот тут-то мы призадумались. В основном - из-за детей.

Существует известное правило - не надо ничего делать в жизни ради детей: еще не известно, чего они сами хотят и скажут ли вам спасибо. Причем в нашем случае речь шла не о том, чтобы ради детей уехать на Запад, а, наоборот, чтобы ради детей туда не уезжать.

Наш сын тогда учился в Москве в математической школе - тем, кто с этими заведениями знаком, не нужно рассказывать, что он терял, оставаясь во Франции. Я и до сих пор считаю, что мы у него украли три года счастья. Эта мысль не давала мне спокойно жить до недавнего времени, когда я убедилась, что он сохранил все (бывшие и настоящие) московские связи, приобрел новые французские и вполне уверенно чувствует себя на обеих территориях. Но несколько лет было очень тяжело. Как и всякий нормальный мальчик, он то и дело рассказывал разные смешные истории, начинавшиеся словами "в нашем классе", и каждый раз - даже через три года после отъезда - оказывалось, что это "в нашем классе в Москве". И все же - мы не нашли в себе сил отказаться от полученного предложения и остались во Франции. Почему?

Такой вопрос безо всяких обиняков недавно задала нам гостившая у нас известная общественная деятельница и литературовед, много времени и сил посвящающая вытаскиванию советского бегемота из болота. Я постаралась ответить ей также без обиняков - и боюсь, что мой ответ будет сводиться к одному кодовому слову: колбаса (то есть та самая колбаса, которая в советское время стала синонимом материальных благ). Проведя год в спокойной, цивилизованной стране, где все как можно лучше приспособлено к человеческим нуждам, где удобно жить на чисто бытовом уровне, к этому стилю существования так привыкаешь, что возвращение к нормальному московскому быту - ну как бы это сказать? - не привлекает.

Хочется прямо сейчас, вот в этой самой жизни пожить хорошо. Подчеркиваю - это моя персональная точка зрения, с которой не согласны даже члены моей семьи, но мне не хотелось бы ее скрывать и делать вид, что таких мотивов не было.

Не скрою, мотивы эти мною вполне осознавались и мне было стыдно. Один наш друг говорил: "Пока у власти были коммуняки, все были недовольны, давились от отвращения, зажимали носы, а все-таки терпели; а как они кончились - тут все и поехали". Надо отдать ему должное - он никуда не уехал, хотя такие возможности у него были.

Стыдно было еще и потому, что мы привыкли к главенству запросов духовных, а не материальных (снова советское воспитание - никуда от него не денешься). Но вспомните, как Гессе в "Степном волке" описывает свое амбивалентное отношение к хорошо налаженному, уютному мещанскому быту. С одной стороны, он вызывает у него ужас и отталкивание, с другой - невольно притягивает, как магнит.

Конечно, я не хочу сказать, что одной "колбасы" было бы достаточно. Наверное, все-таки гораздо важнее то, что ни наш статус, ни образ жизни при переезде не изменился: у мужа была вполне привычная московская работа - математика и преподавание, только опять-таки в куда лучших условиях - свой кабинет, свой компьютер. (Уровень студентов, конечно, не был уровнем МГУ, но в былые времена о преподавании в МГУ ему с его "инвалидностью по пятому пункту" нечего было и думать - это сейчас времена изменились так радикально, что там преподают люди с говорящими фамилиями.)

Приобретая большую комфортабельность жизни, мы как бы ничего не теряли. Был, правда, страх оказаться в одиночестве, но он, к счастью, не оправдался - благодаря e-mail'y, постоянным приездам друзей и знакомых, равно как и их детей, и очень симпатичной атмосфере в университете.

И вот что еще показалось очень привлекательным в нашей зарубежной жизни: способности, работоспособность и добросовестность вдруг оказались достаточными для того, чтобы тебя оценили на административном уровне. То есть административный подход к сотруднику совпал с обычной человеческой оценкой (к чему мы никогда не были приучены). Вдруг оказалось, что если по гамбургскому счету всем все ясно, то никакие посторонние соображения не мешают спокойной работе и продвижению по службе. Одним словом, достаточно быть самим собой, и все будет как надо.

А ведь советская власть не только умела не пропускать незаурядных людей наверх. Очень часто ей еще и удавалось убедить их в том, что они этого реально не заслуживают.

И все же, несмотря на наглядное улучшение качества жизни, традиционный вопрос эмигрантов "правильно ли мы поступили?" несколько лет не давал мне покоя. Этот вопрос, как мне кажется, повинен в полемике (иногда молчаливой, а часто и нет) между уехавшими и оставшимися.

Уехавшие пытаются изо всех сил доказать самим себе, что уехали не напрасно, и в силу этого часто с тайной радостью рисуют себе куда более мрачые картины того, что реально происходит сейчас в России, приговаривая при этом, что никогда в этой бестолковой стране ничего не изменится к лучшему.

Оставшиеся нередко с запальчивостью объясняют, что уехать не могли бы никогда, и тоже приводят разные благородные доводы. В ряде случаев все это правда. Люди гуманитарных занятий, вполне состоявшиеся в России, вряд ли могут рассчитывать на столь же плодотворную работу с русским языком, литературой и культурой заграницей. Мне, однако, куда более привлекательными кажутся люди, которые не так уж уверены в том, правильно ли они поступают. Во-первых, такая позиция заведомо лишает агрессивности. Во-вторых, разновариантность жизни такова, что на этот вопрос ответить вообще невозможно. Я знаю немало семей, распавшихся именно благодаря отъезду. Как бы они поступили, если бы неведомый провидец предупредил их заранее? Уехали бы? Остались?

Что же касается пресловутого вопроса "правильно или неправильно?", как-то так случилось, что с годами, так и не найдя на него ответа, я просто перестала его себе задавать. Или он сам перестал возникать.

Но мне бы хотелось дождаться такого момента (надеюсь, он уже близок), когда само понятие эмиграции из России потеряет сегодняшний смысл и перестанет быть актуальным. Если англичанин или американец едет работать во Францию, а француз - в США, никому не придет в голову назвать его эмигрантом. То есть такое слово существует, но оно обозначает людей, переехавших из одной страны в другую, - не больше и не меньше. И речь не идет о потере корней, отсутствии патриотизма или, того хуже, предательстве - моменты, подспудно присутствующие и сейчас в сознании даже вполне интеллигентных людей (помянем здесь советское воспитание в третий и последний раз).

Переезжая из страны в страну, люди руководствуются многими соображениями. Чаще всего это наличие работы - особенно для людей науки, но не только. Бизнес, как известно, вообще транснационален. Французская автомобильная фирма может открыть филиал в Бразилии или в Японии. Пожилые родители могут захотеть перебраться поближе к дочери, вышедшей замуж заграницу. Не последнюю роль играет и налоговая политика страны: пенсионерам может понравиться жить там, где налоги ниже. Другие считают, что хватит с них туманного английского климата, и последние годы жизни они хотят провести на солнечном французском Лазурном берегу. Судя по всему, понятие "эмиграция" в нашем надрывном российском смысле существует только для бедных стран.

Но уже есть и в России люди, которые живут как бы на два дома - полгода работают заграницей, полгода в России. Мне симпатичны дети моих друзей, часто "катающиеся" заграницу по своим делам, но не желающие никуда уезжать насовсем. В России они у себя дома и чувствуют себя в этом доме хозяевами. Будем надеяться, что в недалеком будущем вопрос об эмиграции перестанет быть лакмусовой бумажкой патриотизма и мы будем перемещаться по свету без надрыва.

Бордо