Галина Зыкова: Сергей Михайлович, положение редактора "Русских писателей" - уникальный "наблюдательный пункт". Во-первых, вы уже много лет работаете с огромным и разнообразным словником, с десятками филологов разных поколений. Во-вторых, сам проект Словаря - уникальный, почти утопический: описать всю словесность XIX века, вспомнить, по мере возможности, всех; такой проект ставит перед филологией новые задачи. Так как вы - из вашего особого "наблюдательного пункта" - оцениваете состояние гуманитарных наук? Первый том Словаря вышел в 1989 году - что изменилось за это время? И почему у редакторов Словаря сегодня есть ощущение, что проект угасает, - старые авторы уходят?

Сергей Александров: Меня, по правде сказать, больше волнует проблема описания текста - то, что мы в своем Словаре называем характеристикой. Филолог, который читает литературу третьего, четвертого ряда, должен владеть способами описания текстов. Но оказывается, что характеристики - самое трудное. Автору статьи надо ответить на вопрос, вторично ли творчество его героя, были ли в нем творческие моменты... Некоторые филологи считают, что это и не нужно, главное - дать библиографию. Так иногда и строится статья: в таком-то году вышла повесть такая-то. Точка. Что за повесть, о чем, почему, как? Ведь рецензий на литературу третьего ряда бывает маловато, и не за что спрятаться. Если кто-то поругал или, наоборот, похвалил - хорошо, можно за это уцепиться. Если в письме большого писателя наш герой упомянут - замечательно! Ну а если этого нет? Между прочим, это проблема всей нашей филологии. Иногда комментарии строятся совершенно произвольно, причем даже в академических изданиях. Накопился у тебя какой-то материал, так или иначе связанный с текстом, - и ты его даешь. А если этого нет - то и ничего нет. На вопросы, предложенные самим текстом, филолог не всегда отвечает. Казалось бы, наш Словарь предоставляет уникальную возможность что-то сказать о писателе, о произведении в первый раз за 100-150 лет. Но возникает ситуация, когда нечего сказать. То есть можно, конечно, биографию изложить...

Попробуйте провести в журнале викторину: дайте читателям литературоведческое описание известного произведения (не пересказ!) и попросите их угадать, о чем идет речь.

Г.З.: Штампов нет, ничто тебе не мешает... Но оказывается страшно остаться без штампов, свобода оказывается непосильной.

С.А.: Филологическая наука не дает себе труда осмыслить литературные явления изнутри. Чаще всего говорится о чем-то вокруг произведения. История создания, переписка, прототипы, произведение в современной критике - сколько угодно. Литература растворяется во всем том, что вокруг. А самого литературного факта, как говорили формалисты, и нет.

Молодые же авторы ничуть не хуже старых, наоборот: беда в том, что они такие же, воспитаны в тех же не всегда плодотворных традициях.

Г.З.: Получается так: вроде бы Словарь - вещь фактологическая, а одной фактологии именно здесь оказывается недостаточно, требуется интерпретация. И эта интерпретация в известном смысле оказывается чуть ли не более сложной, чем тогда, когда мы говорим о классике.

С.А.: Сложилась уже традиция интерпретации классики, есть масса готовых мнений. А здесь их нет. Вот тут-то и видна вся цена нашей филологии. Что она может. Просто прочитать произведение оказывается чрезвычайно трудно.

Г.З.: И эта проблема существовала с первого тома?

С.А.: Она была менее заметной.

Г.З.: Почему?

С.А.: В первом томе решалась масса всяких формальных проблем. И потом, все было намного короче: словник короче, сами статьи короче, характеристика воспринималась как что-то сверх программы.

Г.З.: Помните, вы говорили, что идеология выпадает из сознания молодого поколения филологов. Что вы имели в виду?

С.А.: Идеология в последнее время стала бранным словом. Деидеологизация - хороший тон, гарантия объективности. Это, конечно, иллюзии, потому что идеология всегда какая-то да есть. Она, может быть, очень слабенькая, плохая, но все равно без этого не обойдешься. Опыт Словаря показывает, что идеология никуда не ушла. Например, история, когда не пропустили статью о С.Нилусе. Это доказательство того, что идеология хоть и стала неофициальной, но в не меньшей степени чревата неприятными последствиями. Вот - нет цензуры. Хорошо? Хорошо. Но цензура есть, цензура в другой форме. Раньше она помещалась в комнате номер пять или четыре, а сейчас она везде. Это плохо, когда функцию цензора берет на себя всякий, кто пожелает, и он всегда может организовать общественное мнение, как и случилось со статьей о Нилусе, достаточно невинной.

Г.З.: А можно поподробнее?

С.А.: Подробнее эта ситуация описана (Иван Сердцев. "Кто боится Сергея Нилуса" // "Десятина (Газета православных мирян)", 1999, ##17-18, с.11. - Г.З.).

Г.З.: Был единственный такой случай?

С.А.: Единственный провальный и вопиющий. Поскольку статью редактировал я, то когда решалось, быть ей или не быть, я обратился к авторитетным людям, в частности к публицисту Михаилу Яковлевичу Горелику, осведомленному в "еврейском вопросе". Он посмотрел статью, сделал несколько конкретных замечаний и на мой вопрос, можно ли печатать ее, ответил: "Ненапечатание этой статьи было бы большим поражением здравого смысла". Но когда я его попросил о письменном отзыве, он сказал, что не специалист по Нилусу. Казалось бы, чего бояться... Есть сюжеты не такие острые, но касающиеся почти каждой статьи. Сложность заключается в подходе, в том, должны или не должны ставиться определенные вопросы. Например, нужно ли в статье о Мережковском упоминать, что он был членом масонской ложи, устроенной для двух людей - для него и Зинаиды Николаевны.

Г.З.: А это была масонская ложа? Он не сам организовал это без всякой связи с...?

С.А.: Он не мог организовать ее сам, так не бывает, это была настоящая масонская ложа. Даже если это и не так - хотя документов здесь никаких быть не могло, - все-таки нужно об их странных обрядах говорить в статье или нет? Лавров, автор, считает, что нет. Это, конечно, идеологическая позиция.

Или, скажем, считается, что в статье о Милюкове критика справа вообще не должна упоминаться, даже библиографически, что нелепо, на мой взгляд. Странно, когда редактору приходится вписывать в библиографию - поговорив с автором статьи - целую книгу (не рецензию даже!), посвященную Милюкову.

Г.З.: Автор знал о существовании этой книги?

С.А.: Думаю, что да. Обязан был бы знать. Я считаю, что это проявление идеологической зашоренности. Вроде бы ставка на объективность, а на самом деле нежелание учитывать другую точку зрения, иногда очень серьезную. Сразу навешиваются ярлыки: церковные мракобесы, черносотенцы...

И еще. У нас не всегда получается вписать литератора в контекст его эпохи. Видимо, мало книг общего характера, таких как "Пути русского богословия" Флоровского.

Г.З.: Нет потребности в общем взгляде или просто это слишком сложно?

С.А.: Слишком сложно, но к тому же действительно немодно. Зачем мы будем всякие общие вещи обсуждать, займемся конкретным делом, конкретным материалом... На этой волне во многом и возник наш Словарь, но он все равно неизбежно упирается в глобальные проблемы.

Г.З.: Казалось бы, сейчас могли бы появиться такие общие работы, ведь можно свободно говорить обо всем и обо всех.

С.А.: Отказались рассматривать русскую культуру с точки зрения этапов освободительного движения, но, между прочим, ничего нового я не увидел. Вместо этого ничего не возникло. А ведь были же когда-то удачные попытки преодоления леворадикальной схемы - у того же Волынского, например.

Г.З.: Тогда еще вопрос. Нилуса в Словаре не оказалось, а с леворадикальными литераторами как обстоит дело? Персонажей таких авторы выбирают? О крайне правых писать сложно, а о крайне левых?

С.А.: Не менее сложно.

Г.З.: В советское время о левых литераторах много писали.

С.А.: Но удачно писали редко. Даже такие фигуры, как Герцен, Короленко, изображались очень односторонне. Только, может быть, в 20-е годы что-то дельное печаталось, когда придавить еще не успели. Таким образом был скомпрометирован Чернышевский. Из него сделали пугало, неинтересную личность, совершенно бездарного писателя и скучного мыслителя. Это заслуга советского литературоведения.

Г.З.: Но в нем что-то было?

С.А.: Думаю, да. Не случайно ведь Василий Васильевич Розанов, как ни странно, симпатизировал Чернышевскому с Добролюбовым - за их разночинскую нескладность, что ли, провинциальность, общую с ним.

Г.З.: Когда выйдет пятый том Словаря?

С.А.: Трудно сказать. Про вдову я рассказывал, нет? Почти евангельский сюжет. Мы же были в отчаянии, до сих пор пребываем почти что в отчаянии, потому что наши спонсоры не платят. Они заключили с нами договор на пятый том, но денег - ни рубля. А ведь надо расплачиваться - и с авторами, и с архивистами. И случилась удивительная история. Был такой Дима Муравьев, ныне покойный. Его вдова, женщина, обремененная заботами, нуждой, болезнями, продала квартиру, оставшуюся ей после смерти родителей, а из вырученных денег две тысячи долларов пожертвовала на Словарь, в память о Диме. Просто как лепта вдовицы. Куда мы только ни обращались, целый год писали - в Фонд культуры и т.д., - пока одни только обещания.

Г.З.: А кто был этот Дима Муравьев?

С.А.: Литератор, связанный с диссидентскими делами. Он подписывал письма, и его выгнали с работы, больше он уже устроиться никуда не мог. Но подрабатывал: Сергей Георгиевич Бочаров и другие его друзья давали ему работу, в Энциклопедию (КЛЭ) писал статьи, - существовал как вольный художник.

Г.З.: А много на пятый том денег нужно?

С.А.: Том - около 20 тысяч долларов. По большому счету совсем немного. Но для РГНФ или Фонда культуры это слишком большие деньги. Грант дается на издательство, значит, 40% пойдут не на Словарь.

Г.З.: Словарь совсем нерентабелен?

С.А.: Совсем, он медленно раскупается. Дело еще и в том, что тираж в руках наших спонсоров, а они не умеют торговать книгами. Как сейчас это делается: человек едет в Питер, загружает в машину несколько пачек с книгами и продает их в Пушкинском доме. Вот и все. Даже Петербург обеспечивается Словарем только на уровне Пушкинского дома. Можно было бы продать книги оптом - но этого почему-то не хотят, тираж лежит, а за это "лежит", за аренду надо платить.

Г.З.: А какой был тираж?

С.А.: 20 тысяч. Для справочного издания не так уж много.

Г.З.: По библиотекам Словарь тоже не расходился?

С.А.: Я был в Химках на днях (в филиале Российской государственной библиотеки, в отделе газет. - Г.З.) - и у них там только второй том. Представляете себе - это ведь все-таки Ленинская библиотека! В центральном здании есть - но знаете почему? Людмила Макаровна (Л.М.Щемелева, редактор Словаря. - Г.З.) им подарила.

Г.З.: Где в Москве продается Словарь?

С.А.: Сейчас, наконец, в магазине подписных изданий на Кузнецком продается четвертый том (как когда-то первый). Второй и третий не продавались.

Г.З.: Где-то можно купить второй и третий тома?

С.А.: У наших спонсоров, в "Феоните", и в редакции.