В первом выпуске "Книг у изголовья" я обещала рассказывать о книгах, которые занимают меня настолько, что я хочу поделиться своими впечатлениями с читателями. Предполагалось, что речь пойдет об изданиях, адресованных не специалистам, а "читающей публике". Книга Елены Толстой о Чехове "Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880-х - начале 1890-х годов" (М.,1994), которую я прочитала с немалым интересом, рассчитана все же на профессионалов. Но как передать читателю мой интерес, захваченность книгой? В какой-то момент я все же усомнилась в посильности поставленной задачи. И не потому, что текст сложен - как раз наоборот, пишет Елена Толстая просто и ясно. А потому, что выбранный автором ракурс, направление авторского внимания, равно как и материал, привлеченный для достижения цели, неожиданны, своеобразны и, скорее всего, интересны отнюдь не всем. А интересен ли сам Чехов?

Чехова сейчас много ставят на театре. Однако я вижу в этом вовсе не следствие поисков понимания его эпохи. Не усматриваю я и попыток прочитать "послание" Чехова потомкам, понять наше время через Чехова, как это некогда сделал Эфрос в своей версии "Вишневого сада". Чехова ставят как беспроигрышного, все вмещающего классика - так же, как ставят Шекспира. Но при этом, по моим впечатлениям, Чехова мало читают, а может быть, не читают вовсе.

Но если не читают Чехова, то зачем, собственно, читать о Чехове?

Как я неоднократно убеждалась, людям интересны только те ответы, к которым у них есть вопросы. Так что придется мне исходить из своих собственных вопросов - не оставляя надежды на то, что совопросники у меня все же найдутся.

Лет пятнадцать назад я обнаружила, что от всего Чехова для меня осталась "Скучная история" и - более всего - его переписка. "Осталась" в том смысле, что только переписку Чехова я время от времени перечитываю. Тем самым теперь "мой" Чехов - это вовсе не его "творчество", то есть то, что писалось для печати, а как раз тексты, посланные частным лицам и отнюдь не предназначенные для чужих глаз.

Чехов "переписки" мне интересен как персонаж более разносторонний, полнокровный и психологически мне более понятный, но, вместе с тем, всякий раз более новый, нежели Чехов - автор "Чайки" и - тем более - "Дома с мезонином" или "Ионыча".

Предложенный в книге Е.Толстой анализ творчества и умонастроений Чехова во многом также основан на его переписке с середины 1880-х и примерно до середины 1890-х годов. Однако мне были доступны только письма самого Чехова и к тому же в заведомо неполном издании, где они занимают всего 8 томов. Толстая располагает максимально полным на данный момент корпусом писем Чехова, а главное - она анализирует еще и письма к Чехову и переписку корреспондентов Чехова между собой. И, разумеется, журнальную полемику и пародии, статьи, фельетоны, свидетельства редакторов журналов, дневники современников и архивные данные.

Сугубо личные аспекты жизни Чехова (за исключением его романа с Дуней Эфрос) Толстая почти не затрагивает. Зато детально описываются взаимоотношения писателя с его литературным окружением и сферой литературной журналистики. Как правило, в качестве отправной точки берется произведение, которое вызвало особый резонанс в тогдашней критике (напомню, что речь идет о периоде с 1886 по 1898 год). Это, в частности, "Тина", "На пути", "Рассказ неизвестного человека", "Дуэль", "Чайка".

При этом Толстая считает важным обращаться не к той канонической редакции, в которой тексты Чехова представлены в известном издании А.Ф.Маркса, а исходит из материала первопубликаций, дабы снять следы кардинальной авторедактуры. Это нередко приводит к достаточно неожиданной интерпретации известных чеховских текстов (особенно любопытен пример "Шуточки").

Читая книгу Толстой, понимаешь, что об эпохе 80-х - 90-х годов XIX века мы на удивление мало знаем. Можно подумать, что с уходом со сцены народничества и его идеологов важные для понимания русской культуры литературные и общественные конфликты и движения нырнули куда-то в недоступное глубоководье, чтобы позднее появиться вместе с символизмом как бы ex nihilo.

Итак, вернемся во вторую половину 80-х. Чехов только что замечен Григоровичем и приглашен Сувориным в популярное Новое время. Он еще здоров и молод, молоды и резвы подруги - поэтесса и переводчица Т.Л.Щепкина-Куперник и актриса Л.Б.Яворская, сестра Антона Павловича Маша и ее приятельница по курсам Герье Дуня Эфрос - предмет влюбленности Чехова. Мережковский - молодой поэт и начинающий литературный критик, Аким Волынский тоже только начинает определяться как профессиональный публицист и журнальный деятель.

Чехов - уже профессиональный писатель, но, как и каждый человек, он свидетель и участник частной жизни определенного круга лиц, чей-то знакомый, приятель, сотрапезник, спутник по путешествиям, коллега по литературному цеху. Он удивляет своим холодноватым юмором, больше слушает, чем говорит, гостит у друзей в загородном поместье, живет на даче в Бабкино, настаивает на гонорарах, чуждается "тенденций", путешествует по Италии вместе с Сувориным, где случайно часть времени проводит вместе с четой Мережковских.

При этом зафиксированное на газетно-журнальных страницах и в частных письмах того времени отношение литературной общественности к факту напечатания "Тины" или "Рассказа неизвестного человека" по силе резонанса и ожесточенности полемики напоминает мне собственные впечатления от новомирской публицистики начала 1960-х или публикации повестей Ю.Трифонова.

Чехов и его современники обсуждали волновавшие их актуальности в частных письмах подобно тому, как мы делаем это по телефону или по e-mail'у. Замечания, сделанные в редакциях журналов или в спорах за чаем, "оперативно" пересказывались в письмах и газетных фельетонах. С этим массивом достаточно дробных документов, являвшихся на свет почти синхронно с работой самого Чехова над очередным текстом или публикацией нового рассказа, преимущественно и работает Е.Толстая.

Широкому читателю могут показаться слишком детальными, увязающими в подробностях описанные в книге конфигурации литературных направлений и идейных споров. Но ведь противопоставление суворинского Нового времени Северному вестнику, позднее - Русской мысли, сосуществование в тогдашней прессе антисемитских фельетонов Буренина и утонченных разборов Мережковского были функционально ничуть не менее значимы и важны для современников, чем для нас с вами представленность в телевизионном эфире одновременно Доренко и Шендеровича, в кино - Германа и Михалкова, в прессе - журнала Итоги и газеты МК (желающие могут подставить другие имена). Не говорю уже о журнально-газетном буме эпохи ранней перестройки (пока его еще помнят "молодые" люди лет под тридцать) и его роли в жизни наших читающих и пишущих сограждан.

Писатель, понятное дело, не рождается классиком. Он даже не становится им. Классиком его делают, осознают "значимые другие": иногда - современники (для этого надо жить долго, как Лев Толстой), большей частью - потомки. Книга Толстой - о Чехове без ретуши, без глянца. Он еще "один из", общественность упрекает его в отсутствии "идеи", "тенденции" (имея в виду кажущееся социальное равнодушие), в антисемитизме (как показывает Толстая, до дела Дрейфуса Чехов дал для этого повод и не один), в карикатуре на революционные настроения, в отсутствии радикализма. Чехов отвечает - и отвечает раздраженно.

Мне, тем не менее, не показалось удачным заглавие книги - "Поэтика раздражения". Под "раздражением" Толстая понимает энергетику чеховского письма, продиктованную, по ее мнению, отрицанием предыдущего направления в литературе ("генеральско-тургеневского", с одной стороны, и утилитарно-тенденциозного, с другой). "Раздражение" обусловлено также постоянным пересмотром самого себя и своих мировоззренческих и художественных установок.

Поэтика - это, видимо, те художественные формы, в которые облекается чеховская агрессия, его отрицание, его антиидеологичность, нелюбовь к "словесам" и "идейности". Мне представляется, однако, что материал Толстой более свидетельствует о "раздражении", а для демонстрации специфики поэтики как спровоцированной именно "раздражением" у автора не хватило места (исключением является анализ текста пьесы Треплева).

Е.Толстая создает нечто вроде группового портрета современников, которые пока что печатаются в одних и тех же журналах, встречаются в гостях и на журфиксах, полемизируют и ссорятся "на равных". Их пути разойдутся - но это произойдет не сразу. И вот дать этот синхронный срез, это "не сразу", освещенное, по выражению автора, "случайной вспышкой бокового света", и есть цель автора. Я думаю, что эта цель была достигнута.