Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Новости | Путешествия | Сумерки просвещения | Другие языки | экс-Пресс
/ Вне рубрик / < Вы здесь
Моя филологическая жизнь
Беседа c профессором кафедры теории литературы филологического факультета МГУ Валентином Хализевым

Дата публикации:  13 Апреля 2001

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Галина Зыкова: Валентин Евгеньевич, изменились студенты за последние лет 10?

Валентин Хализев: Как всегда, есть сильные, нейтральные и никчемушные. Сильные стали сильнее. Они в более благоприятной обстановке формируются. Смешно подумать, кто был кумиром в 60-70-е... Сейчас у сильных студентов больше самостоятельности, более ранняя гуманитарная зрелость.

Основная проблема в том, что многие либо поставлены в положение объективной необходимости заработка, либо поддались инерции всеобщей погони за достатком. Сейчас утилитарное отношение к жизни, к образованию в частности. Студенты для меня делятся на две категории: у одних на лицах написано: "научите меня чему-нибудь", а у других - "ах, оставьте меня в покое" Вторых больше. Выбирают то, что дает деньги и статус. На 3-м, даже на 4-м курсе переориентируются на лингвистику - порой не потому, что она им интереснее, а потому, что больше шансов прокормиться.

Г.З.: Много говорят об архаичности традиционных программ или, наоборот, об опасности распада систематического образования. Что Вы об этом думаете?

В.Х.: Скажу о читаемом мной курсе теории литературы. Мое стремление соотнести разные научные концепции ХХ века встречает разное отношение. У одних заинтересованное и даже благодарное ("Вы нам хорошо выправляете мозги"), у других - раздражение: "Зачем знать устаревшие теории? К чему читать статью Гадамера "Разум и миф", если существуют "Мифологии" Р.Барта? К чему погружаться в персонажную сферу, рассуждать о преломлении авторами бытия, если единственной реальностью в литературе является язык?" Все, что за пределами работ Барта и Деррида, воспринимается ортодоксальными постмодернистами как лишний груз.

Г.З.: А какие специальные лекционные курсы Вы сейчас читаете - кроме привычного для Вас общего по теории литературы?

В.Х.: На протяжении последних 7-8 лет отваживаюсь объявлять курсы, посвященные общегуманитарным категориям - "ценность", "личность", "культура", "цивилизация", "творчество" (в широком смысле, не сводимом к области искусства), "картина мира", "миф". Студенты плохо владеют этими понятиями, без которых шагу не ступишь.

Я, наконец, сделал учебник по теории литературы, могу отсылать к нему студентов, а лекции посвящать вот этим общегуманитарным понятиям и истории нашей науки. Но это - моя частная инициатива, она не зафиксирована в учебном плане.

Г.З.: Наверное, желательно было бы сделать такие курсы обязательными для всех отделений факультета?

В.Х.: Конечно. Нужно рассказывать о разных точках зрения на понятия ценности, личности, картины мира и т.д., создать ауру свободного и разумного самоопределения.

Г.З.: Есть ли какие-то пробелы в университетской программе?

В.Х.: Проблема в преподавателях. Надо изменить ситуацию так, чтобы лектор в Московском университете был сосредоточен на лекциях, а не на приработках.

Уровень преподавания повысился бы, если бы деканат ввел постоянную систему опроса студентов и анализа их мнений о прослушанных курсах - и эти мнения учитывались бы при распределении лекционной нагрузки.

Ну и потом - репетиторство. У одних это имеет формы более достойные, у других - совсем нехорошие, но все-таки лучше бы этого не было вообще. Как правильно сказала М.Л.Ремнева года полтора назад: студенты больше нас знают о том, что не все ладно на вступительных экзаменах. От таких знаний добра ждать не приходится.

Г.З.: А по какой дисциплине студенты должны были бы изучать, скажем, формальную школу? Получается, что нет такой дисциплины в программе.

В.Х.: Об истории литературоведения поговорили-поговорили и забыли. Спрашиваю на 4 курсе у литературоведов о формальной школе - ни одного имени называть не могут. Раньше об истории науки нельзя было говорить по идеологическим причинам, ныне возможность появилась.

Г.З.: У студентов на романо-германском отделении, кажется, ведь есть такие лекции? Г.К.Косиков читает. Почему это слушают только романо-германцы? Ведь для русистов античная эстетика, о которой говорит Косиков, или, скажем, Библия, о которой говорит романо-германцам А.Н.Горбунов, важны не меньше.

В.Х.: Потому что Горбунов и Косиков справляются со своими курсами. Георгий Константинович на нашем факультете - литературовед # 1. А вот поручи кафедре истории русской литературы - кто его поведет?

Г.З.: Зачем поручать? Есть блестящий специалист, пусть и читает всем.

В.Х.: Вспоминаю времена моей молодости - времена жутковатые, но тогда читали ведущие специалисты: Пинский, Поспелов, А.Н.Соколов, античник Радциг. Они были признанными образцами для молодых лекторов. Эта традиция в значительной мере утрачена.

Г.З.: Валентин Евгеньевич, а с какого времени оказалось возможным говорить на лекциях то, что хочешь?

В.Х.: Запреты слабели из года в год незаметно. Во все времена, когда я просматривал конспекты своих лекций 3-5-летней давности, всегда замечал: вот этого не надо, вот это необходимо добавить.

Поворотным оказалось укоренение Бахтина во второй половине 60-х. Для меня очень дороги выступления Лихачева на рубеже 70-80-х, "Заметки о русском". В 90-е пошел поток публикаций того, что раньше было немыслимо произнести вслух. Для меня разница между тем, что было в сталинские времена и тем, что в оттепельные и послеоттепельные, - огромна. И очевидно колоссальное различие между тем, что было в первые послеоттепельные времена - и в 60-х - 80-х. Изменения происходили неуклонно, мы в этом мире существовали и как-то определялись.

Вот пример. 1955 или 1956 год, заседание кафедры истории русской литературы (тогда заседания были открытыми, на них часто приходили студенты). Кто-то из преподавателей, высказываясь на общую тему, помянул Ренуара и Сезанна. Передо мной сидел Марк Щеглов, он обернулся и, улыбаясь, сказал: "Ты подумай, какие имена прозвучали!" Сейчас даже трудно представить себе, как многого мы не знали, о чем не слышали, как были жестко ограничены в возможностях говорить со студентами о том, что мы знали и думали.

Вы меня своими вопросами дополнительно подбиваете к осуществлению одного замысла - мемуаров под названием "Пятьдесят лет в кругу филологов". Хотите еще несколько кадров, сохранившихся в моей памяти?

1-й или 2-ой курс, 49-й год, на сцене Художественного театра антикосмополитическая "Зеленая улица". Выступающий на комсомольском собрании говорит, как безобразно поступила такая-то группа - отказались идти на просмотр. Моя однокурсница, впоследствии детская писательница Л.Шварц-Лилина вполголоса говорит: "И правильно сделали, что не пошли". Рядом сидящий комсомольский активист идет на трибуну: "А вы знаете, что Шварц-Лилина сказала..." Тут же ей выносится выговор.

Другой кадр. 1-й курс, секретарь комсомольского бюро факультета, ныне здравствующий Ю.Петряков, перед собранием подходит к моему однокурснику и спрашивает, как тот относится к Есенину и Маяковскому. Старков простодушно отвечает, что Есенин нравится больше. После этого Петряков с трибуны говорит про слабую идеологическую подготовку и приводит в пример Старкова.

А вот самое страшное воспоминание. Комсомольское собрание в Коммунистической аудитории. 1951 год. Член бюро информирует о том, что трое студентов нашего курса репрессированы. Это были Костя Богатырев и еще два человека. Одного из них забили насмерть через 3-4 недели после ареста. Выступавший произносил банальные слова о том, что надо укреплять идейно-воспитательную работу, а самое страшное было - небывалая тишина в огромном зале Коммунистической аудитории. Эту тишину я запомнил на всю жизнь.

Г.З.: За что их арестовали?

В.Х.: Думаю, за распространение стихов Пастернака. За несколько недель до своего ареста Валя Розов сказал мне: "Хочешь почитать неопубликованные стихи Пастернака?" И дал "Свечу" и еще пару стихотворений. Я прочитал, дал почитать родителям и самому близкому другу и вернул, тогда в голову еще не приходило переписывать и распространять "крамолу".

Г.З.: Расскажите, пожалуйста, о Ваших учениках.

В.Х.: Скажу о людях, общение с которыми оставило след и в моей "филологической жизни", и, надеюсь, в их судьбах. Первая моя дипломница А.Абакумова (выпуск 1959 года, ее уже нет в живых), В.Тюпа (конец 60-х), И.Панкратова (Муравьева), А.Есин, Е.Абелюк, М.Эпштейн, О.Литвак (70-е), С.Мартьянова (Сироткина), С.Шешунова, Г.Романова, И.Мотеюнайте (80-е), И.Нестеров, Е.Волкова, С.Кузнецова (90-е). Работали под моим руководством А.Немзер, А.Зорин, Е.Шкловский, И.Сурат, О.Майорова, И.Попова, Н.Мельников (называю лишь тех, которые оказались "заметными"). Не уверен, что мое влияние на них было существенным, хотя отношения остались добрыми.

Г.З.: Как Вы поддерживаете отношения с бывшими учениками?

В.Х.: Порой это соавторство, главное же - живое общение, переписка, телефонные разговоры, в том числе и с теми, кто находится вдали от России. Беседы - не только на филологические темы. Без этого не представляю своего существования.

Самые близкие ученики - провинциалы, ни о каких попытках оставить их на факультете речи быть не могло.

Далеко не все работавшие со мной - мои единомышленники. В моем окружении - и я рад этому - люди разной ориентации. Могу побасенку рассказать, в 70-е годы дело было. Приходит ко мне Лена Кузнецова (она тогда с Кожиновым готовила "Поэзию тютчевской плеяды") и говорит: "А вот Вадим Валерьяныч считает, что с Шевыревым надо палку как можно больше перегнуть в его пользу..." Потом приходит Андрей Зорин и говорит, как надо палку перегибать еще куда-то, в обратном направлении... Я у Андрея и спросил: а зачем вообще нужны перегибы? Он растерялся. В суждениях о всяческом перегибании палок мне видится дань околонаучной мифологии. Я придумал такое определение: миф - это синекдоха, помноженная на гиперболу.

Наиболее тесный интеллектуальный контакт у меня сложился со Светланой Алексеевной Мартьяновой, она доцент Владимирского университета, сейчас работает над докторской, я ее консультант, а началось все с практических занятий на 1-ом курсе. Сделанное ей и ее возможности я оцениваю весьма высоко.

Г.З.: Но и Ваше влияние на Немзера со стороны очень заметно. Скажем, то, что ему нравится в прозе, как он относится к Ахматовой...

В.Х.: Ну, об этом не мне судить. Задачу литературного гида А.Немзер выполняет, думаю, лучше, чем кто-либо. Но, к сожалению, он пошел по пути компромиссного замалчивания того, что сейчас делают так называемые деревенщики. Можно соглашаться с Распутиным или нет - но он и сейчас значительная фигура. Вот "Изба" - замечательный рассказ конца 90-х ("Роман-газета", # 1 за 1999). В сборнике "Что передать вороне?" (Курган, 1995) несколько серьезнейших рассказов, написанных в 90-е годы. Спорь, пожалуйста. А тут не спор - фигура умолчания.

Г.З.: Немзер о многом не говорит - не об одних деревенщиках... А кто, кроме Немзера, интересен Вам как литературный критик?

В.Х.: Например, Валентин Курбатов из Пскова. Пишет как раз о том, чего мы склонны не замечать.

Г.З.: Вы говорите со студентами о Распутине?

В.Х.: Нет, и не из-за того, что боюсь, а потому, что отклика не встречу и, быть может, даже дополнительно настрою против того, к чему хотел расположить. Надо, чтобы слушатель был подготовлен к разговору. А такого пока не вижу. Пусть мои подопечные занимаются тем, что им близко. Своего навязывать не считаю желательным, хотя убежден, что могу и даже должен сопоставлять их интересы и позиции со своими. Непредвзято мыслящие студенты на такое "диалогическое сосуществование" откликаются.

Вот Ухтомский избегал пропагандировать свою теорию "доминанты на другое лицо", имевшую религиозный смысл. И не потому, что опасался за себя. В 1926 г. он отказался читать лекции в своем родном Рыбинске, мотивировав это тем, что в городе ныне не найдется способных его понять слушателей: "Я не уверен в том, чтобы было полезно говорить до конца, пока господствующее настроение <т.е. атеизм> не изживет себя в своем собственном самоутверждении". Мудрые слова!

Г.З.: Выступления Распутина (как и Белова) за последние годы настроили против них - слишком много в них самих ненависти оказалось. Хоть я и филолог, но у меня нет желания их больше читать.

В.Х.: Понять истоки Вашего мнения я могу. И мне не все по душе в их публицистике (например, слова Распутина о Есенине и Шолохове как единственно крупных величинах в отечественной литературе ХХ века - правда, позднее он отчасти поправил себя, воздав должное Андрею Платонову). Но представьте себе гипотетический монолог, произнесенный сто лет назад: "Достоевский в "Дневнике писателя" позволил себе надменные, оскорбительные, совершенно неприличные слова по адресу людей других национальностей. Поэтому у меня нет желания его читать". Как бы Вы отнеслись к человеку, который из высоконравственных побуждений отказался бы читать "Братьев Карамазовых"?

Четверть века назад на банкете после конференции в Донецке покойный Сапогов произнес тост: "За тех, кому хуже, чем нам". На это не обратили внимания, всем было весело, тон задавал блистательными шутками З.С.Паперный. Я на следующий день поблагодарил Вячеслава Александровича за его тост. Он с невеселой улыбкой и как-то очень доверительно сказал: "На мои вчерашние слова не откликнулся никто, их просто не услышали". А что теперь? Распутин не устает говорить о тех, кому "хуже, чем нам". А мы при одном произнесении имени этого необычайно талантливого писателя брезгливо хмурим бровь и морщим переносицу (помните Пастернака?).

Я резко отрицательно отношусь к двум идеологическим комплексам. На дух не принимаю идей о враждебности друг другу русской культуры и западноевропейской, о фатальном разъединении людей разных наций. Нужно искать зоны согласия. Но не менее жестко не принимаю и концепцию, которая объявляют заведомо высшей американско-западноевропейскую цивилизацию. Для меня святая идея - равноправие культур. А сейчас в одних изданиях - попрание одного, в других - попрание противоположного. Обе линии неприличны. Но столичная интеллигенция в своем большинстве видит лишь одно неприличие, а другого не очень замечает, - и поэтому я в оппозиции. "НЛО" и "Наш современник" - подобия друг друга. Хотя в каждом из этих изданий есть нечто, чего не надо отбрасывать. Жаль, что они не отмежеваны от недолжного - каждое в своем роде. Вот, например, покойный Дмитрий Балашов - писатель очень интересный и серьезный, но то, что он призвал чуть ли не к вооруженной борьбе - ужасно. Распутин, насколько я знаю, подобного не говорил, при всей резкости отрицания происходящего, отрицания, которое я разделяю в очень большой степени.

Я был шокирован, когда после октябрьских событий 1993 года Окуджава сказал, что радовался, когда стреляли по парламенту. Нехорошо так говорить о покойниках, но Окуджаве я не смог этого простить (хотя люблю его давнюю песню, ныне полузабытую, про Леньку Королева).

Г.З.: Кроме Распутина - что еще выпадает из общественного сознания?

В.Х.: Прежде всего то, что Бахтин вслед за Соловьевым назвал нравственной философией и что я предпочитаю называть нравственно ориентированной философией жизни. В России это Бахтин (особенно ранний), Ухтомский и Пришвин, позже - Ю.Н.Давыдов и Г.С.Батищев, в зарубежье - Лосский, П.Сорокин, Н.С.Арсеньев, на Западе - М.Шелер, А.Швейцер, Д.Бонхеффер, главное же - лидер французского персонализма Э.Мунье. О нем, кстати, не говорится в нынешних обзорных трудах. Это постницшеанская ветвь, отмежевавшаяся от поляризации сверхчеловека и человечества. Как Бунин сказал: внимания заслуживает каждый из живущих. Это не внятно и американскому прагматизму, и экзистенциализму неохристианского, бердяевского толка, тем более экзистенциализму сартровскому, атеистическому.

Близость Мунье и ряда немецких мыслителей к русским философам подтверждает мое глубокое убеждение, что Россия и Западная Европа должны и могут разговаривать дружески и на равных. С нами не всегда хотят общаться так.

У Ухтомского есть замечательная фраза: "Вполне возможно, что большинство современных теорий окажется бредом". Ее смысл актуален и ныне. Уж очень много любителей рыть не нужные человечеству ямы между нациями, конфессиями, цивилизациями, эпохами, между следованием традиции и творческой установкой, народом и интеллигенцией и т.п.

Нужны усилия критического осмысления влиятельных ныне воззрений. Не нужно поддакивать тому, что носится в воздухе. У меня формула сложилась: поистине актуально то, о чем говорят мало. Я не философ, но за последние 10 лет выработалась своя шкала оценок значимости мыслителей ХХ века, сугубо предварительная, но - моя.

Г.З.: А как входили в Ваш кругозор имена этих философов?

В.Х.: Моя филологическая жизнь в первой половине 90-х прошла под знаком работы над наследием мало кому известного писателя, критика, публициста, краеведа и религиозного философа Алексея Алексеевича Золотарева (1879-1950). Написал я несколько статей (часть - в соавторстве с внучатой племянницей писателя А.Н.Аниковской), опубликовал ряд его текстов, среди которых мне представляется наиболее значительным "О Гегеле и гегельянстве" 1. Здесь Золотарев решительно противостоит скопом Дарвину, Ницше и Марксу. Статья написана в 40-е годы. Сколько мужества надо было иметь, чтобы доверить эти мысли бумаге и сохранить текст!

В моем обращении к золотаревскому наследию немало очень личного. Была цепочка случайных совпадений.

В 1987 году умер мой дядя, Александр Сергеевич Нифонтов, родной брат матери, историк. Разбирая его архив, я обнаружил письмо, автора которого не распознал. Письмо, обращенное ко мне, брату и моим родителям, написанное в 1948 году, когда умерла моя бабушка.

Вскоре после этого я получил из словаря "Русские писатели" на рецензию статью о Золотареве, который был руководителем гимназического кружка в Рыбинске, когда моя мать училась в старших классах (1916-1919). В нашем доме Алексей Алексеевич бывал уже старым человеком, мне тогда 17-18 лет было, соображения общаться с ним не хватило. Получив статью на рецензию, я к ней отнесся, естественно, неформально, и мне пришлось ее дорабатывать (автор был нездоров).

Потянулись ниточки к истории философии ХХ века. Я стал "копать" Ухтомского, еще до того, как появились изданные в последние годы книги (Ухтомский был близкий друг Золотарева, они земляки). Стал вчитываться в дневники Пришвина, пошло, пошло - и вот докатилось до Мунье.

А сюжет с письмом завершился так. Увидев почерк Алексея Алексеевича в РГАЛИ, я сразу вспомнил его. Придя домой, нашел и прочитал. Оказалось ведь, что адресованное близким мне людям и мне самому письмо, где говорилось о нашем долге помнить умерших, я получил 40 лет спустя. И усмотрел в этом "микрособытии" некий благой знак - призыв, обращенный ко мне из полузабытого прошлого, своего рода поручение.

Г.З.: Золотарев печатался в 20-40-е годы?

В.Х.: Это было невозможно.

Г.З.: И чем он существовал?

В.Х.: Да ничем. Пребывал в абсолютной бедности, жил помощью своих бывших учеников и родственников.

Г.З.: Его не трогали?

В.Х.: В 30-м году сослали. Он был очень активным общественным деятелем в Рыбинске и краеведом общероссийского масштаба. В 1933 освободили, он перед этим написал письмо Е.П.Пешковой, прося помочь прописаться в Москве. С Горьким они друзья были, потом великий писатель отступился от него (в 1928 году встретились и не договорились). Прописку Золотарев получил, последние 15 лет провел в Москве, вел полустранническую жизнь - то к кому-то из друзей поедет в Рыбинск или Углич, то еще куда-то... Жил без пенсии, без заработков - и занимался историей русской культуры и философии. Интересны статьи "Богатырское сословие" (о русском духовенстве) и "Вера и знание" 2. Кроме того, ряд незавершенных произведений. Но при его образе жизни удивительно, что и это-то исхитрился сделать.

Г.З.: Валентин Евгеньевич, русская философия существует?

В.Х.: Да. Она богата и разнородна. Мы ныне зациклились на Бердяеве, Мережковском, Розанове, а помимо них много чего еще было в начале истекшего столетия: С.А.Аскольдов, к примеру. Те, кто меня больше всего интересуют, полубезымянны. Говорит Вам что-нибудь имя Мейера? По-моему, самое серьезное, что написано о "Фаусте" Гете в ХХ веке, - его "Размышления при чтении "Фауста", опубликованные в Париже.

Г.З.: Тут не перепечатывалась?

В.Х.: Нет. Он не ко двору в современной ситуации. Мейер, Аскольдов, Ухтомский, Пришвин с его дневником поныне остаются вне работ по истории философии.

Г.З.: А что это все-таки за идеологический фильтр? Кажется, что очень много всего пестрого, разного, хочется даже иногда, чтобы цензура была хоть какая-то...

В.Х.: Думаю, что фильтр существует. Вот пример. При университете есть издательство учебных пособий. Однажды мне позвонили с философского факультета и пригласили напечатать что-нибудь. Я предложил примерно то, о чем сейчас рассказал. Завернули. По каким мотивам - не знаю, но склонен думать, что по несозвучности моих персонажей тому, что вошло в обойму.

Примечания:

Вернуться1 "Вопросы философии", 1994, # 5.

Вернуться2 Последняя опубликована вместе со статьей Хализева "Один из китежан" - "Континент", т.82 (там же см. указания на основные публикации золотаревских текстов).


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Владимир Соколенко, Сны одинокого Джедая в День Коcмонавтики /12.04/
Тридцатилетняя годовщина гибели "Союза-11" - первого экипажа, который страна увидела на предполетной пресс-конференции. Второе издание Империи не состоялось.
Максим Кронгауз, Мы говорим на разных языках /20.04/
"Говорить по-русски" значит не только "правильно", но и с удовольствием, а сленг эмоциональнее литературного языка. Не наезжай! Не грузи! Не гони! Наш предок из 70-х не понял бы ничего. Владимир Беликов. Сколько норм в русском языке? Не меньше двух - московская и питерская. Причем толковые словари составляются именно в Питере.
Эрхарт Нойберт, Для всех, но не для всего /10.04/
Революцию 1989 г. в Германии называли "протестантской": вся оппозиция была под защитой церкви. Во время революции тесная связь между церковью и оппозицией продолжала существовать. С появлением новых оппозиционных организаций отделение оппозиции от церкви совершилось.
Олег Шалимов, Отношение ранних Отцов Церкви к проблеме насилия /09.04/
Христиане совершили переворот в отношении к насилию. В учении о Боговоплощении содержалась идея абсолютной ценности человека. Любить врага немыслимо, если его личность не столь же драгоценна, уникальна в глазах Бога, как и личность оскорбленного.
Владимир Файер, Homo Balcanicus /09.04/
В конце марта прошли Шестые Балканские чтения. В числе наиболее интересных оказались доклады Ирины Седаковой "Субботние" люди на Балканах и Натальи Злыдневой Югославянский примитив как модель поведения, посвященный югославянским "наивным" художникам (в тексте имеются иллюстрации!).
предыдущая в начало следующая
Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100