Над человеком шефствуют <здесь и дальше подчеркнуто мной. - М.З.> законы человеческого общества, а не только законы природы. Законы социальной жизни обладают гораздо большей точностью, гораздо большим удобством, большей логикой, чем законы природы. Но они предъявляют человеку гораздо более суровые требования дисциплины, чем мать-природа, и за пренебрежение этой дисциплиной наказывают очень строго.

А.С.Макаренко

У меня давно, сколько себя помню, лежат две пыльные книжки, "Книга для родителей" и "О воспитании в семье". Повинуясь курьезному желанию, я решил их перечесть. Они поразили меня в разных смыслах этого слова, рассмешили, расстроили, ужаснули. Я прекрасно понимаю, что книжка, написанная педагогом, дает совершенно превратное представление о том, как же он работал, и к тому же центр тяжести всей практики Макаренко лежал не в жизни семьи, а в работе с большими группами потерявших семью подростков ("У меня было 500 личностей," - вспоминает он о коммуне). И все же его читали (за неимением прочего) столь многие родители, в том числе и мои.

Стиль

Прежде всего прочего меня поразил стиль:

Этот будущий человек не испытывает никаких прорывов в области питания.

Или: Папа потрепывает Володю по какому-либо подходящему месту и спрашивает...

Не правда ли, Макаренко очень даже может удивить?

А вот - последнее - портрет увядающей тридцатитрехлетней Евгении Алексеевны:

Глаза еще хороши, на фотографическом снимке они кажутся "волшебными", но в натуральном виде им все-таки тридцать три года. Нижнее веко еще умеет кокетливо приподыматься, придавая глазу вызывающий и обещающий задор, но вместе с ним приподымается и предательская штриховка морщинок, и задор получается несмелый и отдающий техникой.

И мне представляется, что Макаренко тут прекрасно описывает свой собственный литературный стиль... Несмелый задор, отдающий техникой.

Новелла о семье

К юбилею выпущена трехспальная кровать марки "Ленин всегда с тобой"

(это уже не Макаренко, а просто старый анекдот)

Кажется, он сам называет длинные житейские истории из "Книги для родителей" "новеллами". Вот одна из таких педагогических новелл (восьмая глава "Книги для родителей"), содержание которой придется кратко изложить. Вера Игнатьевна Коробова, мать двоих детей и основная героиня истории, работает в библиотеке большого завода. На своем рабочем месте (где она наводит "уютный, отдыхающий порядок") мы ее и видим в начале новеллы.

"О себе она никогда не думает. Она думает только о книгах и о своей семье..." И вот жертвенная мать отправляется домой, почти бежит. Младший в ее семье - Павлуша, который "так и представляется золотисто-синеватым мальчиком. И лицо, и глаза <не могу удержаться от продолжения цитаты> Павлуши - это такое пленительное видение, что Вера Игнатьевна даже и думать не может, а только видит, видит, и больше ничего". А старшая девушка, студентка архитектурного института, Тамара, в которой Вера Игнатьевна видит "что-то исключительно прелестное, женственное, нежное" - представляет из себя, как вскоре выясняется, некачественный продукт воспитания.

Придя из библиотеки, Вера Игнатьевна находит дома кафкианский беспорядок: "Куски пищи были разбросаны по столу, и стояли тарелки с остатками обеда. В передней валяются на полу комочки земли, какие-то веревочки, обрезки проволоки". Разумеется, она начинает убираться, поскольку такова ее роль в этом доме.

А Тамара, в то время, как мамаша убирается, садится в кресло и требует себе новые туфли. В ответ на робкое возражение матери она гневается, мы видим, что у нее и халатик распахнулся, и "розовые бантики белья тоже глянули на Веру Игнатьевну сердито". Тамара зловеще удаляется в спальню.

А муж? Он в это время на работе - старший экономист - и во всех смыслах последний член семьи, - он и появится только поздно вечером, - но для полноты картины стоит его представить. Дома почти не бывает. Отличается "исключительно ровным характером", так что посторонние жены завидуют Вере Игнатьевне. Иван Петрович хорошо одет, носит бородку и единственный, кажется, из всей семьи ест вкусно и с удовольствием. Он дает жене на хозяйство триста рублей, а сколько получает, для семьи остается тайной. Вспоминая о прошлом, Вера Игнатьевна думает о том, как за него вышла: "...не выйти замуж было нельзя: Иван Петрович, по крайней мере, мог бы захныкать"(?).

Итак, Вера Игнатьевна уже моет посуду, играя, по своей странной привычке, с тарелками и кокетничая с примусом, а потом думает о туфлях для дочки.

Тут раздается стук в дверь и появляется внесемейный герой, психотерапевт от фабзавкома и перевыполнитель плана, носитель кудрявых, живущих своею мужскою жизнью усов, Андрей Климович Стоянов, о котором его коллеги фрезеровщики восклицают (краснейте, фрейдисты!):

- Сам-Стоянов.

- Даже-Стоянов.

- Ну!-Стоянов.

- Вот-Стоянов.

Улыбаясь застенчивой и нежной улыбкой, он сообщает Вере Игнатьевне, что ей дают премию, но не деньгами (на последнем пункте он сам в фабзавкоме творчески настоял), потому что деньги "штука скользкая". Тут Вера Игнатьевна, конечно, просит туфли для своей змеи-дочки. Стоянов же отвечает прямо, что "барышне вашей здесь ничего не достанется". А затем ("Вы не сердитесь, хозяюшка, что я тут вмешиваюсь... Я как от фабзавкома имею государственное право...") говорит резкую правду, что Вера Игнатьевна, "наш работник", слишком оборванная по сравнению с "дочкой-франтихой" и т.д.

В ответ на таковую конфронтацию Вера Игнатьевна робко замечает: "Каждый живет по-своему. Значит, мне так нравится". Стоянов же демонстрирует свою власть: "А нам не нравится... Нам, народу, не нравится". После чего, проведя рукой по усам, "от носа в сторону", исчезает, оставляя Веру Игнатьевну в терапевтичном замешательстве.

Далее имеет место ужин с детьми (Паша ест кашу, смурная Тамара ест "котлеты из мяса"). На сцене наконец-то появляется таинственный муж, кушает, пытается задуматься о проблеме туфель, насвистывая "песенку герцога", но, кажется, был он слишком в отключке, и ушел, не решив проблемы, спать, причем "Тамара гневно повернулась на стуле и горячим взглядом ударила в дверь спальни".

Но Сам-Стоянов с его самостоятельными усами (бородка мужа явно бледнеет) начал в душе у Веры Игнатьевны "неслышное движение". Она снимает с себя юбку и осматривает ее со слезой. Следует лирическое описание этой части одежды: "Когда-то она была шелковой. Была очень хорошенькая, нежная, игривая. Сейчас шелковистость ткани можно было увидеть только, если пристально присмотреться, но эта шелковистость была седая. И в этой легкой дрожащей седине везде прошли морщинки и рубцы старых жизненных ран..." и так далее. Вера Игнатьевна начинает думать о себе, и сейчас в ночи она уже не одинока, ее компания, во-первых, - юбка и "во-вторых, где-то далеко улыбались усы Андрея Климовича". Она молодеет в своем самосознании.

На второй день Веру Игнатьевну торжественно премируют отрезом крепдешина, по дороге же домой Андрей Климович отнимает премиальный отрез ("Мы здесь его в ящичек запрем...").

Дома все как обычно: Павлуша на катке, недовольная Тамара замкнулась в себе, муж неизвестно где. Вера Игнатьевна подумывает, не снести ли крепдешин в комиссионку, - но кудрявый улыбающийся ус прогоняет искушение. Тамара похотливо интересуется премией: что, где и какого цвета. Появляется муж и произносит, придвинув к себе тарелку с сырниками: "Деньги во всех отношениях удобнее". Конец серии.

"Полным голосом новое платье заговорило только на другой день", - на третий.

Вера Игнатьевна только сейчас узнает, что крепдешин - вишневого цвета, и это вызывает смущение. Не меньше смущена она девичьей возней в заводской мастерской, где состоится пошив. Но позже, преисполненная "серьезной решимостью" сшить и носить, она чувствует "новый образ" себя самой, в котором, впрочем, не было ничего "легкомысленно-кокетливого".

Она пришла домой "в состоянии непривычного покоя" и - вместо обычной уборки - опустилась в кресло (которое ранее в этой истории занимала Тамара), где "погрузилась в пассивный легкий сон, когда мысли не спят, но пробегают без дирижера свободной легкой толпой".

Выплывает Тамара, и у них происходит очередной раунд схватки вокруг темы туфель, но Вера Игнатьевна уже пытается дать отпор: "А посмотри, в каких я хожу!"

- Мама, ты свое отжила, а я молодая, я хочу жить!... Перед кем тебе наряжаться?.. Перед отцом, да? ... Стыдно тебе молодиться на старости лет...

В апогее конфликта, когда уже из спальни доносятся "приглушенные подушкой" истерические рыдания Тамары, раздается стук в дверь. Кто пришел? Нетрудно догадаться. Добрый фабзавомовский гений, умеющий улыбаться курчавым усом. Разглядев ситуацию, он комментирует, обращаясь к Вере Игнатьевне:

- Испугались ее? Врагов разводите, Вера Игнатьевна? (Написано в 37-м году. Волна страха - домысливаем мы за скромного автора - посильнее мелкой ряби педагогических тревог накатывает на Веру Игнатьевну, а над этой волной гордо реет другой усач, первообраз.)

А потом Стоянов предлагает Тамаре - мешая угрозы с добрыми словами - помыть посуду. Драматическое столкновение сердитых глаз... И побежденная Тамара идет в спальню переодеться в халат... А Вера Игнатьевна в изумлении видит: "Посреди комнаты стоял коренастый, грубовато-занозистый и властный человек, стоял фрезеровщик Сам-Стоянов. Он по-медвежьи и в то же время хитро оглядывался на спальню и крякал по-стариковски..."

Он с Тамарой моет посуду, усаживая Веру Игнатьевну в кресло, где она переживает "почтение к его открытым волосатым рукам", слушая, как чужой человек воспитывает ее дочь. "Сейчас усы его не кучерявятся над нежной улыбкой, а нависли торчком, и вид у них такой, как будто они не усы вовсе, а острое оружие".

Продолжение. Отныне мама, приходя домой, видит полный порядок. А на работе возрастает ее требовательность по отношению к библиотечным девушкам. Она все думает: почему в библиотеке у нее есть "такая нежная гармония" между долгом и радостью, а дома все не так? Нету вообще радости в семейной жизни. И ее осеняет, что надо с работы хорошо поставленное чувство долга перенести домой: разгадка найдена. С этим инсайтом она спешит в семью, даже не дожидаясь конца рабочего дня.

А дома Тамара, затеявшая генеральную уборку, просит мать уйти. И тут Вера Игнатьевна берет власть в свои руки с помощью очень любопытной психологической техники. Она поставила стул и сказала дочери: "Сядь", - сама устроилась в кресле, а потом, глядя на дочь, "Вера Игнатьевна сделала еще одно усилие, чтобы спроектировать на стуле против себя одну из своих молодых сотрудниц". И нашла нужный тон, сцена кончается объятием.

Далее является готовое платье из крепдешина вишневого цвета. Изумленная Тамара охотно жертвует свою стипендию матери на туфли. Павлуша весь вечер не отрывает от Веры Игнатьевны глаз, мать же говорит со своим вновь обретенным родительским авторитетом: "Может быть, теперь ты не будешь пропадать целый вечер на своих коньках?"

И последний акт. Входит Иван Петрович, он потрясен и реагирует на жену как на незнакомую сексапильную женщину, кокетничает с ней и даже не насвистывает песенку герцога. А женщина эта, преображенная внутренне и внешне Вера Игнатьевна, говорит спокойно:

- Да, Иван, я все забываю тебя спросить: сколько ты получаешь жалованья?

Занавес.

Комментарии

Основная мысль, которую, кажется, хочет утвердить тут Макаренко, понятна, симпатична и вполне актуальна: родители тоже люди, когда родители счастливы, тогда хорошо и детям, жизнь ради детей - приводит в тупик. Любой педагог скажет, что стоит научиться ставить рамки желаниям наглой Тамары. В новелле вроде бы происходит, говоря словами современных психологов, восстановление барьера между поколениями родителей и детей, без чего хорошая жизнь семьи невозможна.

Но когда, продолжая эту тему, хочешь сделать следующий шаг, нога попадает в дырку: в этой "типичной для среды трудовой интеллигенции" (как ее определяет профессор В.Колбановский, автор предисловия "Книги для родителей") семье - нет брака. И это роковой дефект представлений Макаренко о семье. Иван Петрович настолько отрешен и психологически импотентен, что его смело могло бы и не быть. Макаренко хитро опускает занавес в тот момент, когда жена хочет "достать" мужа, похоже, не зная, куда приткнуть супруга в такой измененной семье.

В любовном треугольнике: муж-жена-советская власть - последний участник обладает неимоверной силой, наделен всеми мужскими атрибутами и правом контролировать и корректировать, не спрашивая на то согласия остальных. Всегда и при любом строе существует такой треугольник - двое супругов и внешний социальный мир (в Америке социальный работник вмешивается в жизнь семьи, скажем, в случае грубого обращения), но брак, отношения любви возможны только тогда, когда пара противостоит внешним силам и борется за свою приватность, хотя само это напряжение вносит необходимый драматизм в существование супругов. Макаренко же искренне считает, что "в Советской стране воспитанию подвергается не только ребенок, не только школьник, а каждый гражданин на каждом шагу". Педагог начинает наводить порядок в спальне и в детской, но семья при этом разбегается, и остается одинокий госслужащий, производящий уборку в мире своих идеалов.

Мне кажется, в вышепересказанной новелле хорошо просматриваются основные пороки системы Макаренко. Рассмотрим бегло, с высоты птичьего полета, некоторые его рабочие концепции.

Стерилизованная семья

Никаких детских катастроф, никаких неудач, никаких процентов брака, даже выраженных сотыми единицы, у нас быть не должно!

Брак как-то не вытанцовывается ни в одной из его новелл. Мужья в его художественном мире или несостоятельны, или бесполы, или выдают свое подозрительное родство с Сам-Стояновым, олицетворяющим государство.

Непонятно тут и место малышей. Они чаще всего присутствуют как будущие ударники, подносящие гаечки старшим братьям. В одном теоретическом выступлении, возражая против телесных наказаний, педагог добавляет (оставляя читателя в столбняке): "Правда, я не говорю о тех случаях, когда мать отшлепает рукой 2-3-летнего ребенка. Ребенок ничего не поймет даже". Невключенные в трудовой коллектив, иррациональные единицы выпадают из поля зрения педагога, и, судя, например, по его классификации детской игры (до 5-6 лет - "одинокие, комнатные игры", потом, до 11-12 лет, коллективные на открытом воздухе, и, наконец, высшая фаза - игры организованные, спортивные), его представления как о маленьких детях, так и о природе игры - никак не соприкасаются с реальностью.

[Дети] должны двигаться целесообразно. Никаких бесцельных движений.

Хотя Макаренко пользуется словами: "радость", "удовольствие", "счастье" (последнему он собирался посвятить четвертый ненаписанный том "Книги для родителей"), вечная попытка приписать этим вещам целесообразность и общественную пользу все убивает. Так от игры, лишенной ее творческой бесцельности, ничего, кроме названия, не остается, и игрушки, подразделяемые на "готовые", "полуготовые" и "игрушку-матерьял", - эти игрушки, очищенные хлоркой от всякого символического смысла, не захочешь брать в руки.

Подобной стерилизации подвергается фантазия: сказки про Бабу-Ягу или русалку рекомендовано исключить, пока дитя не дозреет до понимания, что все это - выдумки, малышам разрешаются - сказки про животных (рубрика: "воспитание культурных навыков"). Зато в газете, даже "когда ребенок еще неграмотен", он найдет для себя много любопытного. А именно, уточняет педагог, "в каждой газете вы найдете такой материал: международные события, демонстрация трудящихся в праздник, пограничные эпизоды, стахановские достижения, героические и мужественные поступки отдельных людей, строительство и украшение городов, новые законы".

***

Никакого особенно настойчивого интереса к половым вопросам у ребенка нет и не может быть. Такой интерес наступает только в период полового созревания, но к этому времени обыкновенно ничего таинственного в половой жизни для ребенка уже нет.

Никакие разговоры о "половом" вопросе с детьми не могут что-либо прибавить к тем знаниям, которые и без того придут в свое время.

Вопрос полового воспитания, - и в самом деле, отнюдь не самый легкий вопрос для любого живого родителя, тогдашнего или сегодняшнего, - кажется, ставит Макаренко в особое замешательство. Ему посвящена седьмая глава "Книги для родителей", где в основной новелле понять просто ничего не возможно. Там же и в параллельных "Лекциях о воспитании детей" мы находим десятки страниц размышлений, запутанных до невероятности. Он утверждает: 1) что это чрезвычайно важная проблема, которая, "несмотря ни на какие объяснения... желает оставаться все-таки половой проблемой, а не проблемой клюквенного киселя или абрикосового варенья"; 2) что на практике разрешается она, тем не менее, очень просто; 3) что интереса к сексуальным вопросам у ребенка нет (в отличие от здорового интереса к, например, "новым законам", к семейному бюджету или к производственным вопросам, волнующим родителей, в которые Макаренко рекомендует посвящать малышей), поэтому "мы не спешим нагружать его непосильными знаниями раньше времени", но 4) если ему расскажут "о самых секретных подробностях", то это может "положить начало половым переживаниям, для которых еще не наступило время". И тут следует самое удивительное заявление Макаренко: 5) когда надо это знать, каждый человек это уже и так знает; но за ним идет новое, добавочное, утверждение, в очередной раз обесценивающее предыдущее, 6) что тогда-то и пора поговорить - ибо тогда молодой человек уже понимает, что "обсуждение этой темы необходимо по соображениям пользы, что эта польза, оставаясь интимной, будет в то же время и реальной". Поговорить же надо о вопросах половой гигиены и, в особенности, половой нравственности. Но вообще-то 7) не нужно преувеличивать значения таких бесед и 8) "собственно говоря, будет гораздо лучше, если эти беседы проведет врач". Читающий эту книгу родитель давно уже впал в транс (эриксонианский гипноз, создание замешательства), так и не поняв, говорить или не говорить - и о чем, и с кем, и где он находится, и как его зовут... Ход рассуждений педагога примерно таков, только в двадцать восемь раз длиннее.

А местами он вдруг говорит верные вещи, про то, скажем, что важнее всего тут пример родителей, - но не удается ему никак засунуть сексуальность в рамки производственных и общественных интересов, и он кружит в своих парадоксах и double bind'ах, и тон обличает его собственное головокружение, а успокаивается он только перейдя на свою основополагающую тему - к горячо любимым вопросам порядка. Ибо ведь и сексуальные проблемы происходят - от "бесконтрольного пустого времяпровождения".

Контроль над порядком

Если в квартире идеальная чистота, если нет лишних вещей и если вы поддерживаете порядок, у вас ребенок не может быть очень плохим.

Если игры, сексуальности и удовольствия у Макаренко мы находим - при обилии слов - слишком мало, то анальная тема порядка, контроля, дисциплины представлена с диким преизбытком. Это его конек, его фетиш, его идол. Главный грех, по Макаренко, называется словом "неряшливость"; посещая семью, он первым делом замечает разбросанные ботинки, делая отсюда грозные и окончательные педагогические выводы; малышам говорит, что "в игрушечном царстве всегда должен быть полный порядок, должна производиться уборка" и т. д.

Мы в Харькове демонстрировали, как нужно входить в театр: колонна в шестьсот человек проходит к театру, дается сигнал - справа по одному бегом, и шестьсот коммунаров вбегали в течение 1 минуты.

А если порядка в семье нет? И тут мы прикасаемся к самой грустной в наследии Макаренко теме. Ибо он искренне полагает, что тогда навести порядок в семье должен Сам-Стоянов, представитель власти того воспитывающего государства, которое имеет право воспитывать всех и каждого. Агент изменения, аналог психотерапевта или, скорее, социального работника, входит в семью - сильно и уверенно. В некоторых историях из "Книги для родителей" подобная роль принадлежит - увы - самому автору. Это резко обессмысливает все правильное и хорошее, что говорит Макаренко о семье, поскольку устраняет саму семью, лишает ее и спонтанности, и ответственности, ибо власть родителей, утверждает он, есть "только отражение общественной власти".

Говорить, что семья может воспитывать, как хочет, мы не можем. Мы должны организовать семейное воспитание, и организующим началом должна быть школа, как представительница государственного воспитания. Школа должна руководить семьей.

Пытаясь, с одной стороны, подчинить семью контролю государства, а с другой стороны, семью благословить: плодитесь, размножайтесь, любите, - и слушайтесь старших, незаметно наблюдающих за вами, - Макаренко неизбежно дает парадоксальные указания, которые невозможно исполнить (типа классического в книгах о психологии общения приказания: "будь спонтанным"), например, утверждая, что мы просто "обязаны быть счастливыми".

Парадокс

В процессе самой игры родители должны по возможности предоставить ребенку полную свободу действий, но только до той минуты, пока игра идет правильно.

Самое смешное, что Макаренко играет в такую же игру с самими родителями и с семьями. "Наблюдайте за ним, прислушивайтесь незаметно к его игре, постарайтесь, чтобы он самостоятельно почувствовал какой-либо определенный недостаток и захотел его пополнить". Это "самостоятельно" умиляет, таковой же самостоятельности ждет Макаренко и от читателей - от родителя и от семьи. Следующая рекомендация также могла бы разместиться в "Руководстве по эффективному воспитанию будущего шизофреника":

Никогда не нужно говорить: "Никогда так не делайте, это нехорошо", а лучше сказать так: "Я знаю, что ты так не сделаешь, - ты не такой".

Рост и производство

Людей нужно заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево.(почти Э.Маслоу)

Макаренко цитирует "слова гениального садовника, товарища Сталина", который тут выражается вполне языком гуманистической психологии (но маленькое словечко нужно являет все тот же самый парадокс) - и тем вводит нас в тему роста. А ниже, неуклюже играя метафорой "садовник" (и задавая ассоциативный ряд Мичурин-Лысенко-Макаренко), автор напоминает, что мы - "не слуги природы, а ее хозяева", и можем "вносить в жизнь природы свой могучий корректив".

Более же привычны для Макаренко по отношению к процессу выращивания детей - производственные метафоры: "ни одного процента брака", "это еще сырье, но мы воспитаем из него большого гражданина". И семья - нечто вроде маленькой соцфабрики по производству граждан.

Ведь на вашем заводе, в вашем учреждении вы стыдитесь выпускать брак вместо хорошей продукции. Еще более стыдно должно быть для вас давать обществу плохих или вредных людей.

Тут есть недоверие к органическому, самобытному, самопроизвольному росту, неверие в природу, при огромном оптимизме (которого не лишены и достаточно популярные в Штатах техники-бихевиористы), при уверенности, что можно сделать из человека все, что угодно (власти). Законы природы он часто ругательски называет "зоологией", которой противостоит понятная, четкая и упорядоченная "механика".

У советских детей удивительная тяга к механике.

Потому в своей педагогической механике он допускает большую степень эмоциональной неискренности, особенно настойчиво советуя педагогам и - что еще страшнее - родителям скрывать от детей свой "минор", разногласия, конфликты, так, "чтобы все настроения исчезли", предлагая в качестве вспомогательных техник ставить голос и отрабатывать выражение лица.

Нужно делать так, чтобы ваша физиономия, ваши глаза, ваш голос были в некоторых случаях автономными. Педагог обязан иметь "парад на лице". Желательно, чтобы и родители имели на лице "парад".

***

Все это грустно. К счастью, искренние родители, быть может, и входили в транс, пытаясь контролировать ребенка, которому одновременно предоставлена полная свобода, или читать малышам о геройских поступках отдельных людей, - но вряд ли это сильно влияло на такую неимоверно устойчивую вещь, как семья, которая могла защищаться, - не прямо, так косвенно, рождая, например, анекдоты, беспорядок, алкоголизм, мистиков, поэтов, сумасшедших и всякое ненужное и стихийное, чего Макаренко не умел ценить и потому хотел контролировать.

Сев за эти размышления, я искренне думал найти что-нибудь ценное у нашего педагога, но сейчас я в трансе, и не подымается рука. Лучше, чтобы отряхнуть прах, приставший ко мне от пыльных книжек, и умыть руки в чистой прохладной воде, я процитирую другого мужа и отца, возмущенного духовными предшественниками близорукого педагога:

Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности невозможно: каторга не в пример лучше. (А.С.Пушкин)

• Cайт, посвященный Макаренко
• Аркадий Недель. "Эскиз сталинистской метафизики детства"
• Музей Макаренко