Русский Журнал / Вне рубрик /
www.russ.ru/ist_sovr/20010517.html

Быков-quickly: Взгляд
Дмитрий Быков

Дата публикации:  17 Мая 2001

Дневник писателя мне всегда представлялся оптимальным жанром - именно в силу своей демонстративной, подчеркнутой субъективности. Хороший писатель - тот, кто хорошо подставляется. Ценен ведь, в конце концов, не вывод, а опыт.

В "квиклях" будут рецензии, полемика, новые стихи. "Квикли" названы так, конечно, из зависти к Курицыну (я все делаю из зависти к этому недосягаемому образцу - ем, пью, пишу, встречаюсь с женщинами.) Быстрый спонтанный отзыв, поспешно отогнанная опасная мысль, пришедшее в голову смешное и малоприличное соображение - в этом особая ценность всякого дневника. Никакой рубрикации в "квиклях", я надеюсь, не будет. Обещаю, по крайней мере, что постараюсь не ограничиваться одним жанром и не занудствовать, слишком долго мусоля одну и ту же тему.

***

Вообще с Россией вышел интересный парадокс, ни у кого больше такого не было (страшно подумать, сколько психологов и философов с годами сделают на этом диссертации): идеи так называемого либерализма в здешние головы внедрялись директивно еще в те времена, когда газетное слово что-то значило. То есть значило почти все. Отсюда - большое количество оголтелых демократов, людей очень глупых, часто совершенно сумасшедших и насквозь тоталитарных. (NB: в этом весь феномен обкомовца Ельцина, которого противоречие между складом и направлением ума довело до буквального физического разрушения. Явный тоталитарий больше жизни полюбил свободу и насаждал эту тонкую и хрупкую вещь с истинно слоновьей деликатностью.) В конце восьмидесятых демократы из охлоса составляли большинство на любом демократическом митинге. Россия являла собой зрелище уникальное: страну, в которой процентов девяносто трудоспособного населения вдруг, совершенно императивным путем, были обращены в новую веру, из них, в свою очередь, готовы к этому были процентов десять-пятнадцать - кухонная интеллигенция, которая, однако, степени собственной свободы в новых условиях себе не представляла. Сравнить эту грандиозную операцию можно было только с процессом крещения Руси, который, говорят, тоже занял не более двадцати минут, то есть был в смысле продолжительности вполне ничтожен по сравнению с тем историческим временем, которое определил. Журналисты превратились в священных коров, и никакая грязь, наводнившая прессу, никакое разочарование в результатах реформ, никакие сливы и сомнительные технологии не убедили большинство наших сограждан (по крайней мере мыслящую их часть) в том, что есть ценности выше свободы слова. Стоило главному апологету этой свободы Андрею Черкизову в недолгий период его государственной службы чуть-чуть эту свободу в кавказских условиях ограничить, как демократическая интеллигенция взорвалась негодованием, а Юнна Мориц разразилась стихотворением:

...Черкизов журналистам дает пососати
Орган своей информации: тише, не откусите,
Он и сам ведь охоч пописАти!

Какая тут военная тайна - у нас нет больше военных тайн!

В конце двадцатого века Россия с ужасом начала понимать, что демократизация ее никого не волнует, что вся гигантская пропагандистская машина США и Европы во второй половине века работала вовсе не на то, чтобы у нас установились свободы.

Сегодня мы стоим перед небывалой задачей (или это она стоит перед нами?): нам предстоит растабуировать некоторое количество безнадежно, казалось бы, скомпрометированных понятий. В середине восьмидесятых такими понятиями были: свобода слова, права человека (хотя Черненко и написал книжку "КПСС и права человека", то есть не написал, конечно, - это был его единственный печатный труд, авторов которого мы теперь, вероятно, никогда не узнаем), Бог, инакомыслие, рынок etc. Раньше, - говорил мне как-то Искандер, - человек хоть знал, откуда ждать опасности: на него был направлен единый государственный шип. Теперь человек живет как бы внутри ежа, вывернутого наизнанку: опасности тычутся в него со всех сторон, и это уж вопрос личного выбора, что ему больше нравится. Личного - и только: никакой абсолютной легитимности, никакой стопроцентной безупречности за сторонниками либерализма нет. Это дело их вкуса: предпочитать невостребованность ангажированности, гибель от пули киллера - гибели в тоталитарных застенках... Положим, мой личный вкус тоже склоняется к киллеру, но это и есть моя личная особенность, проблема чисто эстетическая. В последнее время в России мало кому приходило в голову, что подлинная борьба за свободу доступна только железным, страшно убежденным в своей правоте людям. Самый наглядный пример - Солженицын: этот по крайней мере чего-то добился.

Но приняв эту нехитрую истину, всякий последовательный мыслитель неизбежно приходит к выводу, что государственник и антигосударственник, диаметрально различаясь по целям, в конце концов совершенно перестают различаться в смысле средств и методов, - и тогда выбор между ними становится исключительно делом личного вкуса, а никак не врожденной порядочности, нравственности и проч. Хитрый прием отождествления всякого патриота с ГУЛАГом, а всякого противника Гусинского - с доктором Менгеле, перестал быть универсальным. Полемика же западников и славянофилов дошла до того, что и те, и другие выродились на глазах и в этом своем вырождении сделались почти едины: ср. две недавние статьи об Окуджаве, равно издевательские и написанные с диаметрально противоположных позиций: рецензию Левкина на однотомник в Русском Журнале и разносную статью некоей Л.Сычевой в "Русском переплете". Что журнал, что переплет, даром что один мягкий, а другой твердый, - в равной степени уже неспособны описывать новую эстетическую, да и социальную, реальность. Потому что для этой реальности полемика архаистов и новаторов уже неактуальна: главные вопросы переформулированы.

Неудивительно, что в нынешние времена, как совершенно справедливо отметил еще Ципко, у противников государства с пиаром дела обстоят куда лучше, нежели у его сторонников. Имя Макса Соколова, на которого в девяностых только что не молились, сегодня произносится либеральными публицистами с благородной брезгливостью, хотя ни лучше, ни хуже Макс Соколов не стал - он вообще уже лет пятнадцать не меняется. Но попробуй кто-нибудь усомнись в моральной безупречности "Эха Москвы"! (Тут, впрочем, примешивается еще один могучий аргумент: "Но ведь это блестящие профессионалы!". Простите-с, но сильно подозреваю, что не менее блестящими профессионалами в своей области являются и Волошин с Сурковым, тоже в некотором смысле пиарщики.)

Я отлично сознаю, что в сегодняшних условиях, когда все мы медленно вплываем в очень опасные и при этом довольно скучные времена, любая полемика с противниками Путина чрезвычайно опасна для репутации. Но русской интеллигенции сейчас очень не помешали бы какие-нибудь новые "Вехи", главный пафос которых был бы весьма прост: сакральных и табуированных понятий для цивилизованной полемики нет; нет априорно правых и априорно неправых; в теоретическом споре об истории нравственные категории, страшно сказать, неуместны, ибо тогда с первого же слова на церковь надо возложить ответственность за костры инкивизиции, на Микеланджело - за гомосексуализм и предполагаемое преступление против натурщика, на Пестеля и Рылеева - за Соловки... Заметили вы, что спорить с публицистами типа Альбац, Политковской, Муратова, Черкизова - давно уже стало невозможно: аргументы упразднены, идет чистая, хорошо накрученная истерика, оппонента не опровергают, а клеймят?.. Понадобилось всего-то десять лет, чтобы мы убедились: среди государственников были и есть люди вполне порядочные, среди демократов полным-полно людей не просто непорядочных, но омерзительных. Ворюги могут быть милей кровопийц лишь до тех пор, пока потрясенный наблюдатель не обнаруживает, что и сами они кровопийцы не хуже прежних, что воровство есть лишь менее утонченная (ибо более примитивная, свободная от всяких идеологических прикрытий) форма кровопийства. Для этих простых констатаций понадобилось, повторяю, десять лет, - но сколько понадобится, чтобы мы их признали вслух?

В последнем и довольно слабом временами, но временами и очень сильном, романе Леонида Леонова "Пирамида" (который и из критиков-то, по-моему, прочли двое, а о массовом читателе речь вообще не шла) содержалось интересное рассуждение о двух типах цивилизаций: одна, советская, основана на силе, другая - на слабости. Одна постоянно насилует человека, дотягивая его до недосягаемого и довольно сомнительного образца, другая во всем потакает ему. Признать, что для мыслящего человека необходимы обе, что любая жизнь с себе подобными есть для человека перманентное насилие и как минимум неудобство, многие не могут до сих пор. Признать, что за демократами есть своя правота, а за их противниками своя неправота (для этих противников у нас даже слова подходящего нет - "консерваторы" звучит неточно, нам более привычно слово "сатрапы"), либерально настроенный интеллигент не может до сих пор. И государство своими беспросветно топорными методами делает все возможное, чтобы моральная правота всегда была на стороне его противников, - иначе, господа, русская история просто прекратится, ибо появится шанс покончить с отвратительным чередованием отвратительных крайностей, бардаков и тираний. Но начать другую, сознательную, нормальную историю Россия не хочет - она предпочитает уничтожать себя именно этой непрерывной сменой крайностей, ибо мало верит, что с нею можно сделать что-то еще. Да и труда это требует большего, куда легче гнобить то одних, то других. Не надо мне только говорить, что либеральная Россия поступала со своими инакомыслящими намного гуманнее, чем Россия тоталитарная: упоминание о сталинских репрессиях тут не работает. В сталинские времена сажали не противников государства, а в основном его сторонников, да и вообще сажали всех без разбору, ибо для построения так называемого рая нужен был ад, одно без другого не бывает. А либеральная цензура была ничуть не мягче цензуры коммунистической, да и травля инакомыслящих процветала по полной программе. Убежден, что в откликах на эту колонку, буде таковые появятся, превалировать будет убойный аргумент: Быков почувствовал перемену ветра и поспешил продаться. И что ж, прикажете спорить? Прикажете припоминать собственные публикации пятилетней давности? Спасибо, господа, я не стану посягать на вашу моральную правоту. Купить ее смертью на эшафоте у вас пока, слава Богу, шансов нет, и вы предпочитаете покупать ее ярлыками, навешиваемыми на оппонентов; флаг в руки, орден Сутулова на спину, марш-марш правой.

Я ведь не за тех и не за этих. Я за то, чтобы у сознательной части населения появилась наконец возможность цивилизованно определяться, не попадая при этом в убийцы или в адвокаты убийц. Это требует известной сдержанности и от интеллигенции, и от власти. Но боюсь, что для обеих это условие в равной степени невыполнимое.

***

Вроде рецензии. Наверное, я буду единственным критиком, который горячо и безоговорочно похвалит фильм "Сестры". Однако фильм получился отличный, едва ли не лучший за последнее время, - думаю, не благодаря, а во многом вопреки Сергею Бодрову-мл.

Сергей Бодров всегда вызывал у меня активное неприятие - и в насквозь фальшивом, глубоко конъюнктурном "Кавказском пленнике", и в обоих "Братьях" (причем прохладный эстетизм "Брата-1" нравился мне немногим более прохладной народности "Брата-2".) Я не говорю уже о его работе во "Взгляде" - там фальшивая улыбка и не более искренняя доброта, выдающая усталую снисходительность благополучного и высокомерного юноши, были особенно невыносимы.

Но вот он снял кино, смотреть которое я шел с максимально возможным предубеждением, - и почти сразу убедился, что Бодров дебютировал блестяще. Правда и то, что во многом чувствуется железная лапа Сельянова, профессионала исключительной мощи; правда и то, что хороший советский сценарист Сергей Бодров-пер написал хороший советский сценарий не без помощи своей соавторши по "Сладкому соку внутри травы". Правда даже то, что многим хорошим в своем фильме Сергей Бодров-фис обязан не зависящим от него обстоятельствам - в частности, контексту, в котором эта картина выглядит особенно точной и вообще имеет победительный вид на фоне чудовищного сукачевского "Праздника". Но как бы то ни было, Сергей Бодров-младший снял отличное кино. Поздравляю его.

Рецензию надо бы назвать "Иглы". С нугмановской "Иглой" тут действительно много общего - только вместо Цоя главную положительную роль играет такая же замкнутая, немногословная и асексуальная девочка Света. Она спасает девочку куда более сексуальную, даром что младшую, которую, как и в цоевском случае, зовут Дина. Только там эту Дину подсадили на иглу, а здесь хотят похитить; модель их отношений строится ровно так же. Из "Иглы" перекочевали Цой, Баширов и репризность ("Одни люди сидят на трубе, а другим нужны деньги"; "Чем тут воняет? А, это рыбки... испортились".) Разумеется, фильм Бодрова попроще, чем давний фильм Нугманова, а потому получше. Нугмановская "Игла" выигрывала по части эстетизма - смешного сергейсоловьевского эстетизма начала девяностых - и сильно проигрывала по части динамизма и внятности: без Цоя и Мамонова картина не состоялась бы как таковая.

Вообще же перед нами не столько новая версия "Иглы", сколько новая версия старого, очень хорошего фильма "Жила была девочка". И там, и тут в центре повествования классическая пара: героиня постарше, берущая на себя ответственность за все, - и прелестная маленькая девочка, очень такая рассудительная и положительная. У Эйсымонта в "Девочке" маленькая Наташа Защипина пела арию Сильвы - у Бодрова-мл. Дина поет "Батяню-комбата". В старых советских фильмах о войне старшие дети, защищающие младших, точно так же плакали, когда приходили взрослые и избавляли их от страшной необходимости убить человека. То есть убивали его сами.

Что вы хотите, дети всегда живут по законам военного времени, ибо детство экстремально по определению; сегодня же оно экстремально вдвойне. Что действительно прекрасно, так это сходство бодровской картины (сходство, разумеется, неосознанное) с гениальной паркеровской пародией "Багси Мелоун", где все роли - гангстеров, их любовниц, полицейских и пр. - исполняли детки. Эта аналогия приходит на ум прежде всего при виде маленьких цыган-попрошаек и рэкетиров, которых кто-то из рецензентов с каких-то щей уже обозвал лицами кавказской национальности. Ксенофобии в этой картине очень мало - воплощена она разве что в образе восточного жулика, скорее всего, татарина (А.Башаров), который сначала пытается защитить детей, целясь в их противников с криком "Аллах акбар", а потом бросает двустволку и срывается в кусты, крича "Убегайте!". Но он играет мелкого мерзавца и труса, а мелкие мерзавцы и трусы есть у всех.

В общем, Бодров воспользовался исключительно надежными старыми советскими рецептами, - но ведь и не советское искусство их изобрело, они были всегда! Крепкое и трогательное кино, сентиментальная и динамичная литература всегда востребованы и всегда благотворны для зрительской и читательской души. Что мне еще нравится, так это строго проведенная аналогия между нашим временем и военным, между утонченными садистами-гестаповцами и столь же утонченными садистами-бандитами. Давно пора. Только не надо думать, что ребенок в фильме Бодрова воюет против всех. Он не против всех, он за наших. Не надо опять-таки делать вид, что непонятно, кто эти "наши". Один критик уже поиздевался: "Девочка хочет в Чечне воевать за "своих", но кто там "чужие"?" Лично я хорошо знаю, кто там чужие. И вы тоже знаете.

"Наши" в фильме есть. Это и несчастный мент с внезапно проснувшейся совестью, и бабушка, и добрый самоотверженный еврей Клинкин. А в финале все вообще очень символично - опять узнаю железную руку Сельянова (и хорошо, что не Балабанова: Балабанов редко бывает серьезен и искренен, это все и портит.) В квадратном питерском дворе-колодце со старой модерновой вазой в центре остаются двое - девушка и бабушка. Два персонажа советского кино. Персонажи новорусского кино - бандит, его истеричная любовница и их продвинутая дочка - уезжают на навороченной машине в Пулково, улетать в Австрию. Жалко, конечно. Но из реальности они ведь тоже уехали, а кем заменились - пока не совсем понятно. Во всяком случае, девочка Света в качестве национальной героини меня устраивает куда больше, чем мальчик Данила. В отличие от него, она живая, думающая, и ей не доставляет удовольствия убивать людей. А младшая сестренка обязательно одумается и вернется - выходить замуж за капитана.