''Мы любим наблюдать, как поэты перед смертью исправляются и просветляются'' (Владислав Ходасевич).

Мощи преподобного Саввы торжественно переносились из Свято-Данилова монастыря в звенигородский Савво-Сторожевский. Автобус с мощами, ехавший по Можайскому шоссе, останавливался у каждого придорожного храма: его встречали хлебом-солью, служили молебен. По пути он притормозил у часовни Св. Александра Невского, и в стену вмуровали послание к потомкам - капсулу с надписью: ''А.Пушкин''. Я это по телевизору видел и дату - 23-е августа 1998 года - запомнил накрепко.

Внутри капсулы, насколько я понимаю, находились избранные сочинения. ''Весь Пушкин'' для Церкви неудобен, но раз уж культ Пушкина в России существует, под юбилей из него заманчиво сделать нечто вроде новой национальной идеи. Тем более, что других приемлемых идей все равно нету: у каждой куда больше противников, чем сторонников. А это значит, что любовь к Пушкину должна получить церковное благословение. Такие вещи спрохвала не делаются. Решение ''заложить Пушкина'', без сомнений, утверждалось (если не рождалось) на самых верхах Патриархата. Зря ругают наших церковников за косность: они провели умную, красивую акцию.

Внешне она особого смысла не имеет. Даже учтя возможность ядерной войны, трудно вообразить этакое мрачное грядущее, в котором Пушкина забудут совсем, и лишь найдя капсулу опамятовавшиеся потомки восхитятся ''Пророком'', ''Борисом Годуновым'', ''Евгением Онегиным'', ''Русланом и Людмилой'' и т.д. А кстати, узнать бы, есть ли ''Руслан и Людмила'' в собрании замурованных сочинений? Поэма ведь весьма игрива, и трудно совместить ее чувственную вольность со строгой церковной моралью. Но к чему гадать: содержание капсулы не так важно, как сам жест - обращенный, разумеется, не к потомкам, а к современникам. То, что произошло в часовне Св. Александра Невского - кульминационный момент давно начавшегося и вовсю идущего спора о пушкинском статусе в русской культуре. Дано изящное решение: условно назовем его ''квази-канонизацией''.

Пушкин, если так можно выразиться, - поэт в пророческом чине. То есть, вроде бы свят, но не вполне и не так, как нормальные святые. Сказать, что он - совершенен (''Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный''), легко и правильно; сказать: ''безгрешен'' - не получается.

Ясно, что не безгрешный. А все-таки непогрешимый. Совсем не свят, а все-таки святой. И он хорошо, по-Божески делает такие вещи, которые всем (кроме, может быть, юродивого), вменяются в вину. Но не юродивый же он!

''Досадно, право. Вечные проказы - / А все не виноват... Откуда ты?'' (''Каменный гость'').

Не надо объяснять, что стихи, мол, - одно дело, а грехи - совсем другое, и что каждому из Пушкиных воздастся по делам его. Он сам сказал, что слова поэта суть его дела, - и мы подтвердили его правоту, употребив стихи как аналог мощей и реликвий.

В данном случае, как и во многих других, жизнь покорно подчинилась требованиям искусства и литературы. Даже не литературы - литературоведения. В 90-е годы с необычайной и вполне закономерной (наперекор прошлому) активностью развивалась пушкинистика особого рода - ее можно назвать ''христолюбивой'', и определение это даже не следовало бы закавычивать. Задачи христолюбивой пушкинистики серьезны и благородны: она пытается понять отношение поэта к христианской системе ценностей, установить, как использовались в его творчестве библейские мотивы, проследить его духовную эволюцию. Согласно ее идеям, от вздорного юношеского вольномыслия Пушкин неукоснительно идет (должен идти) к твердой христианской вере, и это доказывается всеми возможными способами. Беда лишь в том, что факты подгоняются к заранее заданному выводу. Система аргументов, которая строится с излишним напором, как правило, не бывает надежной.

Я не хочу увязнуть в полемике, поэтому приведу лишь один пример - образцово показательный и удобный для короткого разговора: прямодушную работу И.Ю.Юрьевой ''Библию! Библию!'' (сборник ''Московский пушкинист'', вып.4). Юрьева разбирает прямые и скрытые ссылки Пушкина на Библию, Литургию, православные молитвы. Разбирает с избыточным, на мой взгляд, рвением. Утверждать, что образы животных в строке ''...Голодный лев следит оленя бег пахучий'' (1836) навеяны не чем-нибудь, а именно Псалтирью (''лев'' - 16-м, ''олень'' - 41-м псалмом) - это уж слишком. Предполагать, что провокационную командировку ''на саранчу'', устроенную Михаилом Воронцовым (май 1824) Пушкин воспринял ''в мистическом ключе'', то есть, что бессарабская саранча предстала ему подобием апокалиптической и поэтому он так не хотел ехать - глупо даже в порядке предположения.

Однако, библейские реминисценции у Пушкина, действительно, часты - в стихах, прозе, письмах, дарственных надписях и даже в эпиграммах: например, на графиню Орлову, которая ''...душою Богу предана, / А грешною плотию /Архимандриту Фотию''. Юрьева ее не вспоминает, а жаль. Мы видим, что поэт смолоду интересовался жизнью Церкви и ее представителей - и видим, как.

Восхищенная обилием пушкинских библеизмов, Юрьева называет церковнославянскую Библию ''главным источником поэтического вдохновения'' (доказав перед этим лишь то, что французскую, читаемую в обществе, Пушкин знал хуже). В конце концов, она требует ''воспринимать его творчество в свете того вечного и истинного, что находил сам Пушкин в Священном Писании''. Меня смущают два обстоятельства. Первое: что Пушкин часто - слишком часто для богобоязненного человека - употребляет библеизмы шутки ради. Второе: хорошее знакомство с Библией и Литургией (для Юрьевой это особенно важно - стало быть, Пушкин часто в церковь ходил!) не обязательно свидетельствует о большом личном интересе. Те, кто учился в советских вузах, до сих пор помнят и ''три признака'', и ''три источника'', и ''переход количества в качество'', - а марксизм-ленинизм занимал в нашей жизни куда меньше места, чем религия в жизни лицеистов. Нам его преподавали два раза в неделю, а их на молитву каждый день по два раза водили.

Конечно: мировоззрение Пушкина и его отношение к христианству с годами менялись. Конечно: от проказливой ''Гавриилиады'' до стихотворения ''Отцы пустынники и жены непорочны...'' - главного козыря христолюбивой пушкинистики - путь огромен. Только этот путь - не от безбожника к христианину, а от поэта - к поэту.

Собственно говоря, ''Гавриилиада'' - не злобный антихристианский выпад (наподобие ''Войны богов'' Эвариста Парни или памфлетных сочинений Лео Таксиля), а всего лишь шалость. Так шалит умный, живой и прекрасно избалованный ребенок, знающий, что родители его любят и, не подав виду, даже обрадуются, если в шалости проявится веселая смекалка. Покойный о. Борис Васильев, автор книги ''Духовный путь Пушкина'' (написанной в середине 70-х, опубликованной, к восторгу преемников, в середине 90-х) признался, что в жизни своей не открывал ''Гавриилиаду'' - ''из уважения к памяти великого национального поэта''. На самом деле он оказал уважение только герою собственного сочинения - и попутно дал понять, что глух к поэзии вообще и к пушкинской в частности.

Христолюбивые пушкинисты, как и все однобокие энтузиасты, - очень серьезные люди. Они не верят, что у Бога есть чувство юмора и что оно так же неисчерпаемо, как милосердие Божие.

Не надо упускать из виду, что именно во время работы над ''Гавриилиадой'' весной 1821 года написана ''Муза'', и торжественный строй этих стихов (''Тростник был оживлен божественным дыханьем / И сердце наполнял святым очарованьем'') для Пушкина вполне удобно соседствует с развеселым баловством. ''Гавриилиада'' и ''Муза'' друг друга не отталкивают: они - пара.

Не отталкивают друг друга и стихи, написанные 19 января 1830 года: учтивый (а вовсе не покаянный) ответ митрополиту Филарету ''В часы забав и праздной скуки...'' - и эротическое стихотворение ''Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...''. Их связность блистательно доказал Валентин Непомнящий, который, впрочем, не заметил одной подробности: ответное послание Пушкина к митрополиту столь велеречиво, что, кажется, чуть-чуть иронично.

Как известно, владыка Филарет решил было преподать урок Пушкину на его собственной территории - и, журя адресата, ответил на великое трагическое стихотворение ''Дар напрасный, дар случайный...'' рифмованным поучением: ''Не напрасно, не случайно /Жизнь от Бога мне дана...''. Противопоставляя свою поэтическую лиру филаретовой ''арфе серафима'' - не намекает ли Пушкин, что по-христиански владыка, конечно, прав, но судить о достоинствах лиры с позиций арфы - странно и неумно?

Юмор есть и в идее второго стихотворения: рассказать торжественным одическим слогом о том, как любовницы ведут себя в постели - сравнить ''вакханку'' со ''смиренницей'', да еще как наглядно! Юмор есть и в самом соседстве: Пушкин, ''пишущий для себя, печатающий для денег'', сочинил четырехстопные ямбы для владыки и тут же взялся за шестистопные - для души... Оба стихотворения при жизни Пушкина, разумеется, не публиковались.

А вот рядом, в том же 1830-м - еще одна образцово показательная пара: апологетическое послание Гнедичу, переводчику ''Илиады'' (''С Гомером долго ты беседовал один...'') и на редкость жестокая эпиграмма: ''Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера, /Боком одним с образцом схож и его перевод''. Какому из двух стихотворений поверить - желательно обоим. Хотите выбирать - дело ваше. Но лучше было бы довериться поэту и не искать однозначную правду, а восхищаться прекрасной парой. То есть - рифмой.

Пушкин рифмует: дерзкую шутку - с поэтическим восторгом, митрополита - с отдавшимися красавицами, Гнедича - с Гнедичем, русскую поэзию - с мировой литературой. Он рифмует всю жизнь, и чем дальше, тем лучше. С каким удовольствием рассказывает он миф о рождении Рифмы - дочери бога Аполлона и нимфы Эхо. И отождествляет с эхом (''Ревет ли зверь в лесу глухом...'') - поэта. Любого, но прежде всего - себя. И миф он, ясное дело, выдумал сам - ведь древнегреческие поэты в рифму не писали.

Есть ли рифма к великому стихотворению ''Отцы пустынники и жены непорочны...'' - а то как же.

Очень точное переложение молитвы Св. Ефрема Сирина рифмуется со стихами, названными, в рабочем порядке, "Из Пиндемонти", написанными в том же июле 1836-го и столь же совершенными:

''...Зависеть от царя, зависеть от народа -
Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там...''

''Никому отчета не давать,'' - значит, и на исповеди не давать. ''Себе лишь самому служить,'' - значит, себе, а не Богу. И ''Бог с ними'' - это с кем же? С царем и с народом, судя по синтаксису. А они сейчас Пушкину безразличны.

И Бог (дух, страх, благодарность, блаженство, стыд, любовь) понятливо отступает - перед ним венец творения: поэт. Человек, которому главное - выговориться.

Пушкина не нужно христианизировать. Его можно только поэтизировать. Разумеется, религия выше поэзии и спасение души для всех важнее, чем великие стихи - для всех, кроме человека, который эти стихи пишет (когда перестанет писать, наверное, одумается). Взявшись решать, в чем Пушкин прав, а в чем он заблуждается, христолюбивая пушкинистика занялась опасными вещами: она добровольно становится эмбрионом духовной цензуры.

Цензура, в принципе, необходима. Но там, где есть талант - вдохновение, страх, благодарность и так далее - там ее рылу копать нечего. Цензору - даже самому благочестивому - не полагается знать, кто такой Пушкин. И наоборот.

Я еще помню, как школьникам внушалось: негодяй Жорж Дантес подло убил Пушкина в негласном сговоре с Николаем I и Бенкендорфом - за то, что Пушкин любил народ и мечтал о революции. Я не хотел бы услышать, что негодяй Дантес подло убил Пушкина по заданию всемирного масонства - чтобы остановить духовное возрождение России. Хотя все к тому и идет.

А впрочем, пусть себе идет. Как ни печально, это вписывается в судьбу поэта и его стихов: ведь это - тоже рифма.