Кончилась война, разметавшая людей во все концы. Мобилизованные некогда москвичи - кто уволившись из армии, кто выписавшись из госпиталя - возвращались домой. Мир нес облегчение и надежды.

Когда радость долгожданных встреч и первые заботы по обустройству миновали, начали вспоминать о родных могилах - тех, что оставались без присмотра эти тяжкие четыре года. Тут-то выяснилось: иные могилы исчезли. Бесследно. Вместе с кладбищенскими участками. Москвичи обивали пороги в разных учреждениях, но так и не удостаивались внятного ответа.

Присутствуя иногда при таких домашних разговорах, я держался в стороне и не открывал рта. Мне было известно кое-что относительно темы, лишавшей сна многих. Но предпочитал молчать. Не потому, что был обязан хранить тайну - просто язык не поворачивался.

На фронт я уходил из знаменитого Института истории, философии и литературы - там учились будущие знаменитые поэты: Александр Твардовский, Семен Гудзенко, Юрий Левитанский, - оттуда же вышел Александр Шелепин, "Железный Шурик", будущий председатель КГБ. Через несколько дней после начала войны многих наших студентов, и меня в том числе, вызвали в комитет комсомола и объявили мобилизованными на рытье котлована для большого авиационного завода. Дали адрес и - завтра без опозданий к восьми утра. Меня, не отличавшегося общественной активностью, по чистой случайности назвали одним из бригадиров. Это было особенно нелепо: родившийся в Москве и выросший на московском асфальте, я редко соприкасался с лопатой. Но не отказываться ведь, когда идет война и город полнится дурными вестями. Раз надо, будем копать землю.

На заводе нас встретили радушно, дали лопаты и повели... на кладбище. Оно начиналось прямо за оградой и терялось где-то в зеленой дали. Задача формулировалась достаточно просто - рыть котлован и не обращать внимания на могилы.

То есть, как - "не обращать"? А так! Война. Нужны боевые самолеты. Предстоит расширять завод, возводить новый корпус...

Мы рыли с утра до вечера в дневную смену и с вечера до утра в ночную. Днем жара, но и ночью дышать тяжело. Рыли старательно, пытаясь подавить внутреннюю растерянность. Лопаты сокрушали гробы. Вместе с землей в тачку попадали кости, черепа, куски истлевшей ткани. Иногда в гробах обнаруживали клады - стеклянные банки с драгоценностями и золотыми монетами. Мы вызывали дежурившего неподалеку милиционера и передавали ему находку.

Чтобы представить себе душевное состояние ребят-землекопов, приведу один лишь эпизод. Приятель-однокурсник Жора неожиданно бросился на меня с занесенной над головой лопатой. Но так же неожиданно замер. Обнял: "Прости, нервы сдали".

Мне почему-то запал в память этот случай. Хотя Жоры давно нет - погиб на фронте. Как и большинство моих сокурсников...

Сознание безотчетно фиксировало какие-то странности. Но не пыталось их осмыслить. Почему, когда котлован еще не окончен, нас перебрасывали на другой участок, в другой конец кладбища? Мы снова рыли могилы, где хоронили многими десятилетиями. Иной раз останки лежали в два-три слоя. Но и очередной котлован не завершали - приступали к новому.

Всякий раз, выполняя свои бригадирские обязанности, я задерживался после работы. Приходил молчаливый десятник. Покуривая, делал замеры, что-то писал в своем блокнотике. Однажды он вдруг разговорился. Попросив не передавать услышанное ребятам.

Оказалось, вырытые нами котлованы закапывали другие бригады таких же работяг, как мы. Но почему? Зачем? Было мобилизовано большое количество молодых москвичей, преимущественно студентов. А у руководства нет уверенности в строительстве нового корпуса. Не исключено, что завод предстоит эвакуировать...

"Как же кладбище?" - неуместно спросил я. Но ответа не удостоился. Докурив папиросу, десятник сказал лишь, что мы - ребята старательные. Глядишь, когда-нибудь нам сгодятся землеройные навыки.

Мне они сгодились осенью сорок первого. Мы, солдаты без году неделя, рыли шурфы на Ленинградском шоссе и закладывали взрывчатку.

Мой армейский стаж куда длительнее землекопного. Начав ратный путь солдатом к северо-западу от Клина, я кончил его капитаном на подступах к Праге, радостно встречавшей советские полки. За четыре года хватало всего. И пролитой крови, и гноившихся ран. Хватало и потерь среди однополчан. Век пехотинца недолог...

Вспоминал ли я о Семеновском кладбище? Нет. Не до того было. Не хотел вспоминать и потом, слушая разговоры об исчезнувших захоронениях. Но чем дольше жил, возвращаясь мыслью к войне, тем определеннее делалось отношение к нашей "землеройной" самоотверженности.

Государство не заботилось о людях - живых и мертвых. Не готовилось всерьез к войне. Даже крупнейших оборонный завод не имел четкого плана на случай боевых действий. И, не имея его, на авось ликвидировал кладбище, где поколения москвичей хоронили своих близких, возложив эту бессмысленную, безбожную работу на молодую ребятню, готовую на любой труд ради помощи своей стране в роковой час.

Потом, словно спохватившись, власть вспомнит о прошлом, попытается уважительно говорить о нем. Введут погоны. Слово "офицер" перестанет звучать ругательством. Но советский офицер не будет гарантирован ни от мата, ни от зуботычин начальства.

Нравственный урон не восстанавливается. Как не восстанавливаются разоренные могилы, кощунственно уничтоженные кладбища. Это символы беспредела. Это звенья гибельной цепи. Разорвем ли ее когда-нибудь?

Другие статьи этой тематики вы можете прочесть на сайте www.writer.fio.ru