3.2. Рок 90-х.: выбор смерти

В конце 80-х русский рок неожиданно - вследствие политических, а не каких-либо других перемен - превратился в респектабельное занятие. В нем открылась перспектива карьеры "артиста". Не говоря о грубом соблазне шоу-бизнеса, усилился тонкий соблазн стать вместо "рокера" - "человеком искусства", превратив рок из мiроощущения в стиль. "Аквариум" 90-х вычерчивал зигзаги в метаниях по обе стороны границы между "роком" и "искусством", сохраняя постоянство лишь в верности своей самой ранней декларации:

"Жить быстро, умереть молодым" -
Это старый клич; но я хочу быть живым.

(Б. Гребенщиков, Герои рок-н-ролла, 1981) -

но зато иной раз с пронзительной наглядностью определяя место рок-культуры как целого:

Меня зовут последний поворот,
Меня вы знаете сами
По вкусу водки и сырой земли
И хлеба со слезами.
В моем дому все хрен да полынь,
Дыра в башке - обнова...

(Б. Гребенщиков, Последний поворот, 1995)

Для тех, кто "искусства" категорически не принял, оставалось две возможности. Либо "юродствовать" - вписаться в "артистическую" тусовку, но в сладкой цветной капсуле "искусства" преподносить горькую таблетку рока; бесспорный лидер этого направления - "Наутилус Помпилиус" 90-х. Либо удариться в анти-эстетику - анти-"искусство". Это направление стали называть панк-роком (хотя никто и не берется дать точное определение, что же такое "панк-рок"); естественно, что в новом направлении вырвались вперед более молодые; бесспорным лидером стала "Гражданская Оборона" Егора Летова.

Обычно "панки" не разбирались, кто из "рокеров" юродствует, а кто нет, и клеймили их всех без разбору "артистами". Действительно, "рокеры" подавали поводы. Их стали вставлять в хит-парады на телевидении и в радио-программы, рассчитанные на каких-нибудь работников офисов - контекст, в котором невозможно представить себе ни одну из "панк"-групп. "Рокеры" позволили себе собирать деньги с тех, кто заведомо должен был услышать у них что-то свое, причем именно глубоко презираемое этими "рокерами". Но и положение "панков" было хотя и не таким, но не лучшим. Интеллектуальные и - можно сказать и так: духовные - поиски классиков панк-рока воспринимались их уличной аудиторией на уровне хулиганства и набивших всем оскомину "ирокезов". Все стояли перед одинаковой и глубоко русской проблемой, которую одинаково и решили: "Продать не можно вдохновенье, Но можно рукопись продать...".

3.2.1. Янка Дягилева: поворот Домой!

У тех, кто определил лицо русского рока в 90-е годы, все их основные интиуции наметились еще в работах конца 80-х. Но, кроме того, у русского рока 90-х была одна общая Интуиция с большой буквы - погибшая (вероятно, убитая) 9 мая 1991 года Янка Дягилева (1966-1991). В виде нескольких десятков песен, созданных с 1987 по 1990 год, она записала "генетический код" всего последующего десятилетия. У Янки мы встречаем в почти неразбавленном виде ту эссенцию, которую в разных пропорциях разбавления использовали для приготовления разных блюд оба направления русского рока 90-х - и "юродствующее", и "панкующее". Я вовсе не хочу сказать, будто эта "эссенция" принадлежала Янке, то есть будто Янка на всех влияла (хотя она и влияла на многих). Просто Янка больше других пренебрегала кулинарным разнообразием ради одной этой - вовсе не принадлежавшей ей лично - "эссенции". Кажется, если бы она пожила еще сколько-нибудь лет все с такой же привычкой от всего отказываться ради единого на потребу, то она стала бы настоящей монахиней... Но это из области фантазий.

А в реальности был тот самый Вавилон, на входе в который так и остановился когда-то капитан Воронин. Итак, место было то же - обычное место жизни обычных людей, а не вилла "в провинции, у моря", - но цель другая. Главное - было ясное сознание и цели, и средств, с которыми пошли на приступ:

А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам
Посидим на трубах у начала кольцевой дороги
Нашим теплым ветром будет черный дым с трубы завода
Путеводною звездою будет желтая тарелка светофора

............

Если мы успеем мы продолжим путь ползком по шпалам
Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах
Надо будет сжечь в печи одежду, если мы вернемся
Если нас не встретят на пороге синие фуражки

Если встретят, ты молчи, что мы гуляли по трамвайным рельсам
Это первый признак преступления или шизофрении
А с портрета будет улыбаться нам железный Феликс
Это будет очень долго, это будет очень справедливым
Наказанием за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам
Справедливым наказаньем за прогулки по трамвайным рельсам
Нас убьют за то, что мы с тобой гуляли по трамвайным рельсам

(Янка Дягилева, По трамвайным рельсам, 1988)

Вот цель и вот средство. Средство - гулять по рельсам, пока не убьют. А цель... именно то, что здесь сказано: увидеть небо и землю... то есть, очевидно, небо новое и землю новую (Апок. 21, 1) - на старые ведь и смотреть нечего, это и младенцу понятно:

...Ишь ты, классные игрушки тетка в сумочке несет,
А ребеночек в больнице помирает ведь, помрет.
Он объелся белым светом, улыбнулся и пошел.
Он не понял, что по правде-то все очень хорошо...

(Янка Дягилева, Про чертиков, 1990)

Если бы младенец подрос и почитал Федора Михайловича Достоевского, он бы все равно остался при своем мнении:

От большого ума лишь сума да тюрьма
От лихой головы лишь канавы и рвы
От красивой души только струпья и вши
От вселенской любви только морды в крови...

(Янка Дягилева, От большого ума, 1988)

Это уже не "глупый мотылек", летящий в Вавилон, как на свечку, и даже не "плюшевый Мишутка", который "шел войною прямо на Берлин", как спел Егор Летов в "песенке для Янки" (Про Мишутку, 1990). Путь домой, действительно, лежит через Вавилон, то есть через нашу "нормальную" действительность, но Вавилон - это не дом:

...По этажам по коридорам лишь бумажный ветер
Забивает по карманам смятые рубли
Сметает в кучи пыль и тряпки, смех и слезы, горе - радость
Плюс на минус дает освобождение
Домой!
От голода и ветра
От холодного ума
От электрического смеха
Безусловного рефлекса
От всех рождений и смертей, перерождений и смертей
Домой!

(Янка Дягилева, Домой!, 1988)

Вавилон - это "чужой дом", а не наш, а для нас это последняя остановка перед домом. Тот, кто действительно хочет "домой", никогда уже не скажет, как "герои рок-н-ролла" образца 1981 года, "я хочу быть живым".

...Смерть, сияние, страх Чужой дом
Все по правилам, все по местам
Боевая ничья до поры
Остановит часы и слова
Отпустите меня...

(Янка Дягилева, Чужой дом, 1988)

Для того способа, которым нужно сделать следующий и последний шаг, мiр знает только одно название - самоубийство. Мiр не знает другого имени ни для сознательного полета мотылька на свечку, ни для похода Мишутки "прямо на Берлин". Но для того, кто действительно хочет совершить этот шаг именно так, чтобы за ним увидеть новые небо и землю, все видится по-другому. Оказывается, это "жить как все" - быть затянутым всеобщей каруселью - означает подвергнуть себя самому тривиальному и бессмысленному самоуничтожению:

...Железный конь, защитный цвет, резные гусеницы в ряд
Аттракцион для новичков - по кругу лошади летят
А заводной калейдоскоп гремит кривыми зеркалами
Колесо вращается быстрей
Под звуки марша головы долой
................
А за осколками витрин обрывки праздничных нарядов
Под полозьями саней живая плоть чужих раскладов
За прилавком попугай из шапки достает билеты
На трамвай до ближнего моста
На вертолет без окон и дверей
В тихий омут буйной головой
Колесо вращается быстрей.

(Янка Дягилева, На черный день, 1987)

Самоубийство встречает со всех сторон. Но, оказалось, их слишком много и слишком разных, этих самоубийств, а выбрать надо одно, и лучше сделать этот выбор самому - не ожидая того, который сделает за тебя "попугай".

Перекрестится герой, шагнет в раздвинутый строй
Вперед за Родину в бой
И сгинут злые враги кто не надел сапоги
Кто не простился с собой
Кто не покончил с собой
Всех поведут на убой

(Янка Дягилева, Особый резон, 1987)

- Можно покончить с собой, как "герой", а можно дожидаться, пока тебя "поведут на убой". Как стать героем?

Какого-либо окончательного вывода, сформулированного в словах, Янка не оставила, но от нее передавалось ощущение чего-то значительного и даже так: самого важного, - что находится где-то рядом, хотя и неуловимо. В альбоме Егора Летова, где Янкино влияние очевидно и максимально (Прыг-скок, 1990), есть песня, передающая именно такое ощущение (Песенка о святости, мыше и камыше):

...Всю ночь во сне я что-то знал такое вот лихое
Что никак не вспомнить ни мине, ни тебе

..........

Руками не потрогать
Словами не назвать

3.2.2. Вавилон о двух выходах

...Это знание о другой и настоящей реальности кому-то передавалось, а еще кому-то, по крайней мере, становилось заметно в других. Поэтому иногда взгляд с эстрадной ("артистической", в панковском смысле) периферии русского рока может быть сочувствующим и даже... как бы понимающим. Вот как выглядело происходившее для взгляда сочувствующего, но очень издалека:

Ролин Стон - перекатная голь
Вышел искать дорогу домой,
Он знал, что это где-то вперед,
Только не там, где весь этот сброд.

Ролин Стон, перекатная голь
Из психбольницы станции Чу
Выехал электричкой туда,
Где ему было быть по плечу.

.........

Рельсы сошлись у края земли,
Дальше был ненадежный отвес,
Ролин Стон тело бросил вдали
И пошел по ступеням небес.

И на небе один был приют
Для всех, кто был убит на войне,
А для тех, кого скоро убьют,
Строились города в стороне.

И на небе под номером семь
Ролин Стон встретил Божию Мать,
Он там хотел остаться совсем,
Но ему было надо назад.

То, что с ним было дальше - секрет,
Лишь психбольница знала финал -
Он говорил, что тяжести нет
И в подтвержденье в небе летал.

Ролин Стон - перекатная голь
Вышел искать дорогу домой,
Он знал, что это где-то вперед,
Только не там, где весь этот сброд.

(Ольга Арефьева, "Ковчег", Ролин Стон перекатная голь, 1998)

А вот как было видно из самой середины: те же железнодорожные реалии, даже те же "седьмые небеса", которые очень даже могут привидеться, но еще и очень много "кое-чего еще":

...Сырые закоулки, газированные реки
Стальные веки, грозные нули
Усталые истерики, повальные успехи
Сухие рты, седьмые небеса
Побочные явления, плачевные гримасы
Густые массы, громкие слова
Настойчивые выводы, незримые каркасы
Цветные сны и кое-что еще
Только земная соль, заводная боль, голубой вагон
Только горючий смех, земляничный фронт, оловянный враг
Каждый миг передозировка
На все оставшиеся времена
На все оставшиеся времена

(Егор Летов, Передозировка, 1992)

Один такой младенец, что "объелся белым светом", все-таки подрос и нашел более точное слово: "передозировка". Мiр - это наркотик, который заставляет забыть о настоящей реальности, и притом наркотик, уже принятый в смертельной дозе.

На противоположном "панку" полюсе русского рока 90-х "нормальная" человеческая жизнь определялась почти так же:

умершие во сне не заметили как смерть закрыла им очи
умершие во сне коротают за сплетнями долгие ночи
умершие во сне не желают признать что их скушали мыши
умершие во сне продолжают делать вид что они еще дышат

...........

один громкий звук и покатятся кости
один громкий крик и обвалятся крыши
Боже мой, не проси танцевать на погосте
Боже мой, говори по возможности тише

(И. Кормильцев, В. Бутусов, "Nautilus Pompilius", Умершие во сне, 1994)

Почти одновременно с "Наутилусом" "Черный Лукич" пел о мертвой тишине все того же легко узнаваемого города мертвых (Вавилона, конечно же), в котором предстоит погибнуть самим:

Мы идем в тишине по убитой весне
По разбитым домам, по седым головам
По зеленой земле, почерневшей траве
По упавшим телам, по великим делам
По разбитым очкам, комсомольским значкам
По кровавым словам, по голодным годам.
Мы идем в тишине по убитой весне
По распятым во сне и забытым совсем
Ворох писем, не скучай
Похоронка, липкий чай
Мы идем в тишине по убитой весне...

(Вадим Кузьмин, "Черный Лукич", Мы идем в тишине, 1994)

Оба направления рока 90-х не только свободно прошли по мертвым улицам Вавилона, но еще и, не сговариваясь, вместе забили священную корову местных жителей - ту, что - несмотря на свой врожденный ящур - до тех пор невозбранно паслась и в "глухих провинциях", и в метрополиях и на которую не дерзали поднять руку даже рокеры 80-х (и "Аквариум" 90-х). Это культ романтической любви, всегда воздымающийся до небес в эпохи религиозных кризисов.

Собственно говоря, только одному направлению - тому, которое мы назвали "юродствующим", - пришлось всерьез разрабатывать эту тему. Мне уже приходилось прослеживать, как "Наутилус" вновь и вновь переоткрывал старую святоотеческую истину: именно эта так называемая "любовь" воспроизводит в мiре смерть, и другого результата она никогда иметь не будет. Что же касается панк-рока - то он ушел так далеко вперед, что проблемы "любви" в нем просто не было как проблемы.

Поэтому ограничиваюсь одним сравнением - по одной символической картине, соответственно, из Егора Летова (Офелия, 1992) и "Наутилуса" (Джульетта, 1990):

Красивый труп с признаками начавшегося разложения ("оцинкованный май" и цветы, вянущие во "вцепившихся" пальцах), труп, идиллически растекающийся в природе... И это - как раз и есть то высшее, что доступно на земле так называемой "любви". В трактовке Летова нет даже привкуса трагедии, остающегося у "Наутилуса": "невидимый лифт на запредельный этаж" - это лучше, чем всякие глупости.

Итак, выход из Вавилона - это только смерть, и смерть добровольная. Когда-то по молодости Летов спел о "двух выходах":

...Всего два выхода у честных ребят
Схватить автомат и убивать всех подряд
Или покончить с собой с собой с собой с собой с собой
Если всерьез воспринимать этот мир.

(Егор Летов, Харакири, 1987)

Но эти "два" выхода не грех посчитать за один, так как разница велика только с точки зрения гуманизма, а не христианства. Есть ли второй выход из Вавилона? В терминологии светской этот вопрос лучше сразу поставить так: бывает ли какое-то особенное самоубийство, с существенно иным результатом, при котором можно, как хотела Янка, увидеть "небо" и "землю"?

Вот это и есть тот вопрос, поставив который, современная культура выходит на границу христианства. Сама она на него никогда не ответит, и это не ее дело, но она может и хочет услышать ответ. Она уже предчувствует, что ответ есть.

У Егора Летова есть песня о каком-то другом самоубийстве - за которым какая-то другая "дверь за дверью", "петля" за которой - "радуга" (радуга - всегдашний у него символ Истины как истинного пути). Однако - и тут мы должны вспомнить, в контексте какой культуры мы находимся (а именно, такой, в которой суицид - почти бытовое явление, ничего особенного, "лишь поначалу слегка будет больно", как раньше пел тот же Летов (Бери шинель, 1989), - итак, однако, в отличие от "нормального" самоубийства, здесь речь идет о чем-то таком, на что решиться очень трудно - страшно. Страшно даже тогда, когда понимаешь, что "нечего терять":

Скользким узелком дорога
Затянулась, зарвалась
Лето, тошнота, тревога
Разразилась, улеглась
Гордая свеча погасла,
Новой так и не зажглось
Слишком рано, чтобы просыпаться,
Слишком поздно, чтобы спать.

..........

Солнышко на дне бутылки,
Грош в копилке все тесней
Ангел в небе, гроб в могилке,
Дверь за дверью, сон во сне
Радуга, петля, стремянка,
Да портянка в сапоге
Слишком далеко, чтоб дотянуться,
Слишком низко, чтобы встать.

..........

Зеркало, петля, копилка,
Да тарелка до краев
Слишком хорошо, чтоб отказаться
Слишком страшно, чтобы взять.

Нечего терять
Нечего терять
Нечего терять
Ой, нечего терять

(Егор Летов, Нечего терять, 1995)

4. Встреча на прибрежном льду

...Вот только после "страшно" и может пойти речь о христианстве. И не надо говорить, будто это Константин Леонтьев выдумал.

Христианство начинается со смерти. Об этом могли забыть только те, кто забыли свое крещение - во что они крестились. Нелишне напомнить - это те слова, которыми Церковь встречает новокрещенного: Или не разумеете, яко елицы во Христа Иисуса крестихомся, в смерть Его крестихомся? Спогребохомся убо Ему крещением в смерть (Рим. 6, 3-4). Там еще и чуть дальше сказано: Аще бо сообразни быхом подобию смерти Его, то и воскресения будем (Рим. 6, 5). "Образ смерти" Христа, которому наша смерть должна быть со-образна, на языке неверующего мiра давно назван: самоубийство (Ф.Ницше).

Христианские добродетели смирения и бесстрастия таковы, что не мне о них рассуждать. Но даже я усвоил из святых отцов, что высокого не бывает там, где пренебрегают низким. А низкое - то есть наиболее общедоступное, но и наиболее общеобязательное - это никак не меньше того поверхностного "отречения от мiра", которое совершает сознательный самоубийца. Если даже люди, не знающие Христа, бывают способны понять, что у окружающего нас "белого света" нет и не будет того, ради чего мы обязаны сидеть в нем на цепи, то это тем более ясно для всякого, кто выбрал для себя соучастие в смерти Христовой.

Нельзя решиться выбрать христианство, не выбрав всего того, что, по отношению к мiру и к своему физическому существованию, выбирает самоубийца, - и, конечно, не выбрав "кое-чего еще"... чего "словами не назвать" - "ни мышу, ни камышу, ни конуре, ни кобуре", ни Янке Дягилевой, ни Егору Летову, ни "Наутилусу Помпилиусу", ни автору этих строк. Можно, однако, молиться со вниманием, одинаково зажмуривая глаза навстречу "мусорному ветру" мыслей, чувств, воспоминаний, эйфорий, депрессий...: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго.

Это путь, хотя и страшноватый, - но беспроигрышный: ведь "нечего терять".

Этот эксперимент уже спланирован в одной песне Янки (Reggae, 1989), но для его исполнения нужно еще участие другой заинтересованной стороны, место которой вакантно. Думаю, не надо объяснять, что я считаю это место - местом истинной Православной Церкви.

Итак, вот план. Экспериментатор уже в могиле:

Неволя рукам под плоской доской
По швам по бокам земля под щекой
Песок на зубах, привязанный страх...

И вот, когда воистину терять нечего, он командует вертолету - не тому "вертолету без окон без дверей", которым командует "попугай", а настоящему и (пока что) управляемому вертолету - попробовать совершить посадку на ненадежном с виду прибрежном льду уходящей куда-то далеко вглубь времен Традиции:

У берега лед - сажай вертолет
Нам некуда сесть, попробуем здесь
На куче имен под шорох знамен
На тонкую сеть прозрачных времен.

• Часть 1