За время нескольких моих ближне- и дальнезарубежных командировок (которыми и была вызвана пауза в квиклях) не случилось ничего особенного, если не считать поголовной паники из-за сибирской язвы, скандала вокруг Аксененко и - беря в расчет события культурные - Второго московского фестиваля поэтов. Меня на него позвали, я его вынужденно пропустил и почему-то не испытываю по этому поводу большого огорчения; эта психологическая загадка и служит мне темой.

Сразу хочу оговориться: организатор этого фестиваля, депутат Мосгордумы Евгений Бунимович, - нежно любимый мною поэт, замечательный человек и, говорят, гениальный учитель математики. Так вот, Бунимович во всех отношениях прекрасен, и настоящий квикль не имеет к нему никакого отношения. Я только думаю: почему все мероприятия, связанные с поэзией, обречены выглядеть такими бездарными - и нужны ли поэзии вообще какие-либо мероприятия, по крайней мере, на нынешнем этапе ее и нашего существования?

Есть такая закономерность: когда чего-нибудь нет, тут же становится очень много фестивалей, посвященных этому исчезнувшему явлению. Девяностые запомнились всем как время кинофестивалей, которых в 1997 году стало вдвое больше, чем картин. Кинематографическая тусовка отличается от литературной (исключая фантастов - они чувствуют себя маргиналами и потому очень дружны) главным образом сплоченностью: тут есть и склоки, и зависть, и борьба кланов, но поскольку кино остается делом коллективным, то кинематографисты уживаться еще способны. Поэтому их тусовки бывали довольно забавны, если там не слишком много пили. Однако к кинематографу все это не имело никакого отношения: все прекрасно знают, что, например, Виктор Мережко или Борис Хмельницкий - классические персонажи тусовки, и это никак не повышало (и не снижало) их собственно профессионального рейтинга. В литературе все происходит несколько иначе - тут между понятиями "литературный деятель" и "писатель" очень часто не бывает разницы, по крайней мере, статусной; вот почему фестиваль поэтов - по определению не слишком полезное дело. Вряд ли мы с выдающимся (без всякой иронии) литературным деятелем Алехиным найдем по этому поводу общий язык.

Вообще, если фестиваль действительно призван констатировать и даже конституировать тот факт, что поэзии у нас нет, - ничего дурного в признании этого факта я не вижу. Честно сказать, не помню, когда мне в последний раз нравились чьи-то стихи. Вспоминаю, как Кушнер в восемьдесят, что ли, восьмом году сказал: "В последнее время мне ничего не нравится", - и почти с ужасом думаю: как мы все-таки были тогда богаты! Дело ведь не в возрасте: вкус умирает последним, вкус к жизни и к поэзии - вещи неразрывные. Пока хочется жить, хочется читать хорошие стихи. Сознаемся честно: ничто не сравнится с ними по силе воздействия. Никакое кино, никакой рок и даже никакая выпивка, поскольку, как справедливо заметил Искандер, стихи не вызывают похмелья; уточню, что речь идет о хороших. Сейчас в России есть хорошая проза - кто бы спорил, и если, допустим, "Кысь" не выдерживает сравнения с эссеистикой Толстой, то если бы не было эссеистики, роман все равно казался бы приличным. Восторгов не разделяю, но и уничижительных оценок понять не могу: не Уиндем, но добротно. И последний роман Улицкой вполне приличен, цепляет местами. И Михаил Успенский успешно себе работает. Петрушевская, даже и в сотый раз ходя по тому же кругу, ходит по нему очень уверенно и не без грации. Пелевин, даже когда не публикуется, остается Пелевиным. Чудаков роман написал. Давыдов опять же - "Бестселлер" очень хорош местами, а не будучи ритмизован, был бы и совсем хорош. Есть, есть на что посмотреть без стыда и горечи. Но с поэзией наблюдается какой-то полный, тотальный зарез - и наблюдается довольно давно.

Трудно объяснить, почему бы это вдруг так оказалось. Может быть, иссякло (потому что достигло критического тридцатилетнего с чем-то возраста) последнее советское поколение - последнее поколение людей, для которых еще существовали прекрасные и необязательные занятия. Когда из жизни исчезает необязательное, тотчас необязательной становится сама жизнь. Самая невостребованность поэзии как-то способствует выработке довольно плодотворной литературной позиции - этакой романтической противопоставленности миру скучных и сытых; долгое время на этом драйве держался весь отечественный рок. Своего Маяковского, конечно, новый русский капитализм не дождался, но Кормильцев - поэт, безусловно, сильный, и у БГ есть хорошие стихи, и даже у Дягилевой пара строк наберется (никогда я не мог понять только чудовищного преувеличения фигуры Башлачева: его псевдорусские опусы, исполняемые с псевдоесенинским надрывом, не только сегодня выглядят ужасно многословной пошлостью, но и при жизни автора производили впечатление какого-то монотонного и не очень честного самоподзавода). Но вот ведь беда - невостребованность, которая могла бы сформировать поколение доблестных маргиналов, бросающих вызов благопристойным клеркам, эта самая невостребованность оказалась недостаточно мощным стимулом. Все подозрительно быстро обуржуазились. И поэзия стала поистине необязательной - такой, что ее свободно может и не быть. Похоже, без социальности лирика действительно не существует - иное дело, что социальность эта должна находиться в потдексте, в воздухе, в интонации, в чем хотите. Буржуа лирики не пишут, и Блок не был бы Блоком без чуткости к тому, что порождало и революцию, и его лирику, - к тайным воздушным течениям, к воздуху времени. Но противопоставить себя времени или, напротив, всецело отдаться его стихии ни у кого не хватает пороху - а быть "немножко беременным", то есть немножко поэтом, нельзя.

Возьмем Тимура Кибирова - очень, конечно, одаренного человека, написавшего несколько прямо-таки замечательных стихотворений, "Парафразис" в первую очередь. Но Кибиров может смотреться суперзвездой только на фоне тотального упадка отечественной литературы - неточная рифма еще полбеды, главной бедой его лирики стало чудовищное, поистине хмельное многословие. За ним отчетливо просматривается попытка нагрузить текст если не новыми смыслами (которых просто нет за душой), то хотя бы чисто словесной массой. Массой Кибиров и брал довольно долго. Когда в последних его книгах стали преобладать короткие тексты, из них исчезло главное, что могло привлечь к нему сердца прежде, - обаяние трогательной, разнеженной, "влажной" интонации; если прежний Кибиров был "мокр", то "сухой" Кибиров оказался пуст. Он, безусловно, очень трогательный лирик, но подозреваю, что для лирики недостаточно умиленно-благословляющей интонации, как недостаточно и интонации брюзгливой; "о, если бы ты был холоден или горяч!". Поэт, признавшийся: "я лиру посвятил сюсюканью", по крайней мере честно понимает особенности своего, простите за выражение, дискурса - но не может не сознавать, что этого мало. К чести Кибирова добавлю, что он никогда и не назначал себя первым русским поэтом, всегда снижал собственный образ иронией и автопародией, так что "первым" он оказался в силу обстоятельств, а именно - безрыбья.

О Вере Павловой весьма трудно говорить в этом контексте, поскольку они с Кибировым очень разные - просто так оказалось, что он первый в мужском полку, а Павлова стала первой в женском ударном батальоне. У нее есть очень хорошие стихи и даже циклы стихов, там случаются прелестные каламбуры и удачные остроты, но, во-первых, Павлова очень часто прибегает к запрещенным приемам, которые от частого употребления не становятся разрешеннее (ниже пояса очень много интересного, но лирика должна апеллировать к иным органам, думается мне), - а во-вторых, остроумные строки есть и у Владимира Вишневского, которого лично я терпеть не могу, но таланта его отрицать не стану. Просто это специальный такой талант, вот и у Веры Павловой он такой специальный. Естественно, как поэт она выше Вишневского на десять голов, не будем и унижать ее таким сравнением, - но назвать ее стихи полновесной лирикой как-то, при всей симпатии, не поворачивается язык. Рядом с невероятными, пронзительными озарениями, рядом с безупречными строчками тут зияют то вкусовые, то этические провалы, и зияют так вызывающе, с таким сознанием своей здесь уместности, что поневоле думаешь: может, это так и надо? Типа как в жизни - высокое с низким? Но поэзия должна быть лучше жизни, иначе зачем она, собственно, нужна? Я от души радовался, когда Павлова получила премию Аполлона Григорьева, я вообще ей горячо симпатизирую - и Вере, и премии; но то, что Павлова размывает границы поэзии и делает это все упорнее, хорошо лишь до известного предела. Сегодня ты еще расширяешь арсенал средств и тематический диапазон, а завтра уже пишешь не-стихи; и пойди улови момент перехода.

Мне всегда нравились стихи Бориса Рыжего, но и в них нельзя было не заметить рисовки, эксплаутации одних и тех же тем, - естественно, в своей генерации он был лучшим, наиболее живым, наиболее начитанным, в конце концов, но кто, кроме него, был в этой генерации? Петербургских архивных юношей (существует еще архивная девушка Барскова) не стоит и упоминать, там под наслоениями Кузмина-Кушнера-Бродского-Мандельштама нет решительно ничего интересного, а иногда и вообще ничего. Бродский придавил собою русскую поэзию, как Винни-Пух - Пятачка: "Меня задавило!" - "Кем?" - "Тобою!". Стихи Рыжего на этом фоне гляделись вызовом, и "бродскисты" его недолюбливали: правильно делали, ибо Рыжий был для них опасен. Его тексты по крайней мере запоминались - не последнее дело, тот же Бродский любил поговорить о мнемонический функции стиха. Рыжий принес с собой новый масштаб - на его фоне, например, практически перестал быть заметен Амелин, одно время обративший на себя внимание безупречностью стилизации и ненавязчивым остроумием. Страшно жаль, что Рыжий никогда уже не сделает главного метафизического рывка, потому что погиб - или погиб от того, что не чувствовал в себе сил для этого рывка? Об этом судить невозможно; думаю, что силы все-таки были и гибель его была в достаточной степени результатом болезни или случайных обстоятельств. Во всяком случае, сделав этот рывок, он тут же перестал бы быть героем тусовки, потому что тусовка не прощает таких вещей. Кибиров потому и может быть ее героем, что рывков в его поэтической работе нет и в качестве кумира он чрезвычайно удобен. Это не умаляет его достоинств.

Лично мне лучшим поэтом последнего десятилетия представляется Михаил Щербаков, но, во-первых, Щербаков все-таки работает в другом жанре (хотя его фантастическая просодия была бы немыслима без музыки, и возможно, что как раз омузыкаливание русского стиха способно действительно спасти, обновить его, - но все-таки это уже выход за границы чисто литературных средств). Во-вторых, именно одиночество Щербакова чрезвычайно показательно: не имея среды, он вынужден обращаться к преемнику (что и происходит в его песнях довольно часто). Это голос вне хора, и если в ранних его текстах еще мыслимо было обращение "Давайте, други милые, буянить и шалить", - в поздних, в одиноких блужданиях, ему уже не к кому было бы обратиться. Щербаков ушел очень далеко, ему нет не только равного, но и близкого; это не отменяет множества претензий к нему, на которые так яростно реагирует его преданная, не слишком многочисленная и довольно-таки сектантская аудитория. Однако, сколь бы ни был ужасен ее гнев, рискну сказать, что щербаковский дискурс сам по себе - и при всем разнообразии щербаковских текстов и мелодий - порядочно однообразен. Одинокий отшельник, трагический романтик - это все замечательно, однако была бы желательна поэзия, работающая с реальностью, эпическая, более будничная... ну, не романтическая, антиромантическая, что ли.

Антиромантиком, в некотором смысле даже воинствующим (сколь бы мало это слово ни шло к его фигуре), у нас остается один Кушнер - но иногда его тексты столь дневниковы, столь комнатны по своей температуре, что убедительной антитезой романтизму не смотрятся. Среди них есть настоящие шедевры, но сама установка на апологию быта и будничности нередко снижает градус кушнеровской лирики. У Пастернака вроде бы та же установка, а вот поди ж ты. Честертон - яростный апологет порядка и уюта, но какой бурный, какой мятежный апологет! В русской поэзии сейчас нет ничего подобного - даже Кибиров, столь страстно отстаивающий радости любви, семьи и алкоголя, не поднимается до метафизических высот. Впрочем, это вообще беда современной русской поэзии - она совершенно неметафизична. Не срабатывает рычаг, переводящий тему из мелкой, дневниковой - в могучий религиозный или исторический контекст. А ведь этот-то рычаг и переводит поэта из жалкого изгоя, не умеющего толком прокормиться, - в гордые пророки, в отверженные, в изгои, в разряд великих непрощенных... Возможно, сказывается нежелание расплачиваться судьбой за такое превращение. Но беда заключается в том, что судьбой приходится расплачиваться за всякую поэзию; так лучше уж платить за хорошую.

В заключение этого беглого обзора стоило бы, наверное, упомянуть птенцов гнезда Кузьмина - того, что с мягким знаком. Среди поэтов околокузьминского, или, точнее, околовавилонского круга, несомненно, есть талантливые люди. Но они не выдерживают никакого сравнения ни с Павловой, ни с Кибировым. Их авангардность довольно условна (кто знает, где сегодня авангард? где вообще перед?), претенциозность и книжность совершенно очевидны, однообразие губит любые задатки таланта - хотя очень хорошие стихи есть и у Степановой, и у Воденникова. У этой группы есть свой плодовитый идеолог, критик Илья Кукулин, отличающийся феноменальной способностью говорить много, не сказав ничего нового - и притом никого не задев; ему дан высокий дар концептуализировать на пустом месте, и таких пустых мест к его услугам более чем достаточно. Очень хороши были некоторые стихи Татьяны Миловой, но в том, что она пишет сейчас, все труднее обнаружить сколько-нибудь живую ноту: автор хочет нравиться слишком большому количеству просвещенных людей. Если же говорить серьезно, стихи наиболее талантливых людей в кузьминском окружении - Миловой и, скажем, Воденникова - очень точно соответствуют одному наблюдению Шестова: нашел человек свое лицо - и перестал развиваться, а следовательно, и существовать. Все это очень одинаково, временами кокетливо, почти манерно... В этих стихах не с чем спорить, не на что откликнуться сладостным чувством узнавания; все реалии, все детали, всесильный Бог которых так благоволит к настоящей лирике, тут стерты и клишированны. Есть у нас две ужасные крайности: гиперэмоциональная и полуграмотная поэзия почвенников - и абсолютно неэмоциональная, ледяная, книжная поэзия западников. Вот тут и крутись. Ни в чем Отечество не знает середины, а если и знает - середина эта настолько посредственна, что и в этом есть своеобразная крайность...

Вот характернейший пример: на поэтическом фестивале этого года были специально представлены русские провинциальные поэты. Но среди них не оказалось, например, Виктории Измайловой, чья последняя подборка в "Сетевой словесности", появившаяся только что, показалась мне - при всем ее несомненном временами многословии - едва ли не лучшим поэтическим циклом, опубликованным в России за последние годы. А ведь именно Измайлова, выигравшая два года назад конкурс "Арт-тенет", работающая на редкость стабильно, издавшая две хороших книги, - могла бы одним своим стихотворением убрать большинство приглашенных - да и кое-кого из организаторов; подозреваю, что потому ее и не было на фестивале. Поэзии у нас ведь нет еще и потому, что поэзия - дело живое; постмодернизм же в его отечественном варианте требовал от литературы прежде всего стопроцентной мертвости: цитатности, отстраненности, интонации холодного презрения, да тут же и герметичность, и вторичность, и обязательные греко-римские или клубно-писходелические реалии... поди удовлетвори всем этим требованиям, оставаясь в живых! Но, надо думать, своим ближайшим окружением Кузьмин может быть доволен: все его соратники пишут идеально мертвые тексты, которые без поэтического фестиваля, без тусовочного контекста не собрали бы и аудитории в пару десятков добровольных слушателей.

С этими оценками можно спорить, и я уверен, что споры будут - в лучших традициях сетевого форума, с переходом Суворова на личности и прочими прелестями русской дискуссии. Меня не интересует победа или поражение в этом споре. Меня сейчас, как ни банально, интересует истина. Заключается она в том, что поэзии в России сегодня почти нет - потому, вероятно, и фестивали есть. Кто виноват? Тусовка, которая старательно блюдет в литературе исключительно клановые интересы? Не в ней дело, никакая тусовка не заболтала и не затравила бы Блока. Отсутствие денег? Но на литературу никогда нельзя было как следует прожить, не будучи секретарем Союза. И ведь самое обидное, что сильные поэты есть, в том числе и в Сети: открытием для меня были тексты Игоря Караулова, по крайней мере пять замечательных сочинений набирается у Линор Горалик (хотя и написаны все пять как будто совершенно разными авторами - но это, может, и к лучшему). Но почему-то ни одна книга и ни одна подборка за последнее время не стала литературным событием: то ли публика оглохла, то ли текст не дотягивает. Да и те поэты, которых я самым искренним образом люблю (каждому впору посвящать отдельную статью), пишут сегодня удивительно скупо.

В чем тут дело? Начинать надо с себя, и одна догадка у меня тут есть. Я и сам в последнее время чувствую стойкое нежелание писать стихи, хотя когда-то это было главным моим литературным занятием (самым приятным - уж точно). Я и сам сейчас не понимаю: неужели я этим надеялся спасти душу? Делать этого не хочется. Потому что делать это больно.

Почему? Потому что при писании стихов человек, хочет он того или не хочет, должен быть вполне собой. Должен испытывать сильные чувства, а мы сегодня погружены в летаргию. Может быть, и благодетельную. Отсутствие поэзии - это, в сущности, неспособность посмотреть на себя со стороны, неспособность полноценно жить. Ибо то, что мы увидим, нам может не понравиться.

В прозе можно спрятаться, в стихах это трудно. Поэзия, по Мандельштаму, - это сознание своей правоты. Сознания своей правоты у пишущего человека сегодня быть не может: мы миримся (и все эти десять лет мирились) со слишком многими вещами, которых поэт в подлинном смысле слова - вытерпеть не может. Не писать стихов - значит не сознавать себя, бояться себя, страшиться взглянуть на себя со стороны. "Господи, если бы я увидел себя, я бы увидел Тебя" - лучше этой фразы блаженного Августина я не знаю ничего во всей мировой литературе.

Господи, если бы я сегодня увидел себя - что бы я увидел?