Очерк является главой из сборника "ЕЖИ ГЕДРОЙЦ. Редактор, политик, человек" (под редакцией и с предисловием Кшиштофа Помяна), который будет издан в октябре 2001 г. Товариществом попечения об Архиве Литературного института в Париже и издательством Люблинского университета им. Марии Кюри-Склодовской.

В только что минувшем столетии лишь немногие поляки удостоились полузабытого звания "государственного мужа". Среди них Ежи Гедройц¹ занимает отдельное и особое место. Его позиции были диаметрально противоположны идеям, которые в польской политической мысли неизменно пользовались самой широкой поддержкой.

Безусловное право на это место дает ему, в частности, его отношение к "русскому вопросу". Вся совокупность его взглядов на современное состояние и будущность польско-российских отношений кардинально отличается от воззрений тех политиков, идеологов и публицистов, которые в Польше оказывали влияние на общественное мнение, государственную стратегию и партийные программы.

Эти программы, несмотря на все свои различия, обладают одной отчетливой общей чертой:

они обращены в прошлое, именно в нем пытаются найти причины и корни польских поражений и российских завоеваний и из прошлого же берут посылки для оценок сегодняшней ситуации нашей страны - ситуации совершенно новой, не имеющей аналогий в историческом прошлом. Концепцию же Гедройца отличает ее нацеленность на будущие события, на те, которым только предстоит наступить.

Судя по некрологам и посмертным апологиям, основной заслугой Гедройца было то, что он ни минуты не сомневался, что Польша вернет себе независимость, воспитывал в читателях "Культуры" веру в неизбежность этого события и сумел определить сопутствующие ему обстоятельства. Все это правда, и роль "Культуры" здесь переоценить невозможно. Но о независимости в Польше говорили все и всегда: как те, кто согласился бы даже на ее подобие, так и те, кто и слышать не хотел о независимости без возврата к довоенным польским границам. По этой причине в Польше общество терпимо относилось к феномену графомании действия и даже восхваляло его, а уж в особенности - если с оружием в руках. Именно этот феномен имел в виду Норвид, когда писал:

От книг у нас мало проку - слишком поздно они издаются.
А действия - скороспелы. Оттого и не удаются.

На этом извечном фоне Гедройц сумел совершить беспрецедентный подвиг: 637 номеров его ежемесячного журнала сумели опровергнуть эту горькую мысль поэта. Можно утверждать, что главной заслугой Гедройца было заблаговременное определение условий, необходимых для удержания и сохранения независимости. Подчеркнем: речь идет не о завоевании независимости на более или менее длительный срок, а о ее удержании и сохранении.

В отличие от всех практиков вооруженной борьбы и теоретиков соглашательства, Гедройц, сознательно оставив в стороне прежние споры, этнические фобии, национальные предрассудки, доминирующие настроения и частные интересы, определил эти условия с редкостной смелостью и все возраставшей с годами решительностью. В его концепции ключевое место занимает вопрос отношений Польши с Россией и - что особенно важно - поляков с русскими. Более того, Гедройц был первым, кто вбил в упрямые головы, как выразился Анджей Дравич, "первые азы понимания, что "советский" - это не то же самое, что "русский", "украинский" или "белорусский". И если бы не эти элементарные и безустанно повторяемые увещевания, то разве удалось бы хоть кого-нибудь убедить в правильности стратегии "Культуры"?

Попытаемся вкратце напомнить, в чем именно заключалась эта стратегия и, что не менее важно, какие из нее вытекают выводы. Но в первую очередь следует объяснить, почему мы говорим о "концепции Гедройца", тогда как сам редактор "Культуры" всячески избегал публикации собственных программных статей.

Разумеется, редакционную линию "Культуры" всегда было нетрудно распознать, наблюдая характерный выбор тем и авторов. "Культура" отнюдь не была эклектическим изданием. Миф о терпимости Гедройца возник не только потому, что он обычно публиковал без комментариев даже оскорбительные письма в редакцию, но прежде всего потому, что он печатал тексты, диаметрально противоположные его взглядам - если только они были талантливо написаны и могли послужить отправной точкой для серьезной дискуссии. Однако он решительно отвергал все, что не продвигало польский вопрос вперед, а тянуло назад, в болото, в захолустье. Особенно он не переносил "эндеции"² во всех ее проявлениях - и причиной тому была именно позиция этого политического течения по отношению, с одной стороны, к России, а с другой - к Украине, Белоруссии и Литве.

Лишь в 1993 г. на страницах "Культуры" появилась рубрика "Заметки редактора", посвященная, как правило, тем событиям в Польше, которые заслуживали саркастического комментария. Несомненно, важным источником понимания "восточной стратегии" Гедройца могут служить также его многочисленные интервью, которые он давал в последние годы прессе, радио и телевидению. Однако Гедройц пользовался ими чаще всего для того, чтобы высказать конкретные критические замечания. Он неустанно стремился оказывать непосредственное влияние на развитие событий внутри страны и использовал каждую возможность по мере сил вмешаться в это развитие. Он не тратил времени на изложение своих теоретических позиций и предпочитал бороться за реализацию практических выводов из них.

Однако самый обширный источник - это письма Гедройца. Кшиштоф Помян утверждает, что их сохранилось намного больше десяти тысяч. Из уже опубликованной небольшой части этого эпистолярного наследия можно было бы составить сборник цитат, достаточный для подкрепления излагаемых здесь положений. Но в этом нет нужды - достаточно того, что имеется в нашем распоряжении, чтобы убедиться, что страстью Гедройца было вдохновлять своих читателей и собеседников и в этом искусстве он был непревзойденным мастером. Он умел заразить своего адресата уже предварительным наброском внезапно возникшей идеи, убедить его в верности еще не оперившейся мысли, заставить развить ее, забросив все прочие занятия, и сосредоточиться только на той работе, насущную необходимость которой редактор только что в нескольких строках сумел доказать. Пишущий эти слова все это испытал на себе, когда в феврале 1969 г. во флорентийской гостинице появился Густав Херлинг-Грудзинский, чтобы вручить новоиспеченному эмигранту первые страницы тайно переданной на Запад машинописи романа Солженицына "В круге первом", а также письмо Гедройца с предложением тут же заняться ее переводом.

Не только ошеломляющее содержание подобных предложений, но и сам тон и стиль этих писем заставлял немедленно браться за выполнение поставленной задачи. Гедройц сразу же входил in mediam res, в суть дела, без всяких вступлений, риторических красот, реверансов и любого рода обиняков. Его сжатые выводы не имели ничего общего с тяжеловесными оборотами, характерными для всякого уважающего себя лектора или адвоката. Не походили они и на суконный язык чиновничьих инструкций, напоминая скорее сухой и ясный язык распоряжений, отдаваемых начальником штаба перед маневрами или предстоящей битвой. Ясная постановка вопроса, отсутствие туманных формулировок и дипломатического политеса радикально отличали эти послания Гедройца от того, как в польской традиции было принято писать на общественно-политические темы. Тон этих писем - по крайней мере известных мне и касавшихся в основном России - всегда создавал впечатление, что суждения их автора (который не видел Россию с 1919 г.) основаны на непосредственном опыте и требуют лишь систематического выполнения поставленной задачи. И, кроме того, лояльности: здесь Гедройц не терпел ни малейшей слабины. Впрочем, сведения у него были высшего качества, и он весьма основательно их проверял.

В результате эпистолярный жанр под пером человека, видящего отдаленную цель повседневных задач, стал особой формой публицистики. Станислав Цат-Мацкевич говорил, что по сути своей публицист - это политик, на время лишенный исполнительной власти. Гедройц не ждал, что это время пройдет само собой. И никто другой из наших публицистов не использовал с такой эффективностью ту власть безоружных, которую его земляк, родившийся в Белоруссии Адам Мицкевич, назвал "властью над душами".

***

На многих интеллигентов моего поколения незабываемое впечатление произвела книга английского биолога Джулиана Хаксли "Что я осмеливаюсь думать?". Беседы с Гедройцем и его письма как раз и заставляли задавать себе этот знаменитый вопрос и искать на него ответа за пределами обыденных рамок. Требования, выдвигаемые в этих письмах, вынуждали адресата работать более интенсивно и эффективно, чем это позволяло его душевное состояние и умственные способности. Гедройц заставлял людей осмеливаться подняться выше своих возможностей, апеллировал к их самым лучшим способностям, доселе невостребованным, и побуждал их развивать.

Я думаю, что именно так обстояло дело с Юлиушем Мерошевским.

Именно Мерошевский стал самым читаемым, самым значимым публицистом "Культуры", именно он осмеливался мыслить самым небанальным образом, далеким от избитых мнений и от общепризнанных перспектив. Именно Мерошевский сформулировал и опубликовал программу восточной политики журнала и вступил в десятки полемических сражений с его противниками. Как красная тряпка на быка, действовало на них - а большинство их было родом из восточных областей Польши - хотя бы такое утверждение:

"Мы должны искать контактов и точек соприкосновения с русскими, готовыми признать право украинцев, литовцев и белорусов на самоопределение, но при этом мы, что столь же важно, должны сами раз и навсегда отказаться от Вильнюса, Львова и от любого рода политики или планов, направленных на установление (в условиях благоприятного стечения обстоятельств) нашего превосходства на Востоке за счет вышеназванных народов".

Когда Мерошевский писал эти строки, считалось, что он выразитель мыслей Гедройца. На самом деле он был чем-то большим - предметом гордости редактора за творческую мощь убеждения, которое дает силу талантам. Их сотрудничество было исключительно редким примером подлинного симбиоза, не вынуждаемого никакой взаимозависимостью. Сегодня ясно, что наибольшую пользу из этого сотрудничества извлек Мерошевский.

Рафал Хабельский справедливо отмечает в предисловии к "Финалу классической Европы" Мерошевского: "Хотя нельзя сказать, что до войны его имя не было известно, он, безусловно, не считался выдающимся публицистом". В журнале Гедройца он, по мнению Анджея Мицевского, стал первым публицистом новой, свободной Польши.

Улучшился даже сам по себе стиль его статей, хотя по-прежнему в них больше привлекали внимание отдельные афористичные фразы, а не собранный, напряженный ход рассуждений. Их сила заключалась в размахе политического воображения, шедшего до самых отдаленных последствий обсуждавшейся ситуации. Мерошевскому принадлежит парадоксальная мысль, которую в Польше любят повторять, не особенно задумываясь о вытекающих из нее выводах: "Причиной большинства катастроф в истории было отсутствие вовсе не реализма, а наоборот - полета воображения. Реалистов везде более чем достаточно - не хватает, как правило, людей со смелым воображением".

Наверняка он имел в виду Гедройца, воображение которого рисовало открывающиеся перед Польшей грядущие перспективы, - и эта провидческая картина вдохновляла Мерошевского, когда он ярко и убедительно отстаивал их общие идеи. Поэтому мы будем говорить о концепции Гедройца, не забывая при этом о Мерошевском, - и наоборот.

Нужно особо подчеркнуть, что употребленный здесь термин "воображение" многих успел сбить с толку. Гедройц не имел ничего общего с политическими визионерами, не ссылался на явленные ему откровения и не рассчитывал на чудеса. Трудно найти пример политика более трезвого, мысль которого была бы так свободна от иллюзий и эмоций. Его программа была плодом точного расчета, непререкаемо доказывающего, что у Польши есть один-единственный реальный шанс обрести и удержать подлинную суверенность. Он вел себя как опытный проводник, который знает: из пещеры есть выход, но только один.

***

Гедройц был одержим идеей независимости. Известно, как он оберегал независимость своего журнала. Независимость государства он считал абсолютно необходимым условием естественного развития всех и всяческих общественных процессов. Ему были известны отклонения и тупики, в которые заходили эти процессы в Польше на протяжении ее истории, и их гибельные последствия, но самым грозным роком, тяготеющим над государством и обществом, он считал катастрофическое геополитическое положение страны.

Это было положение того самого зернышка, что угодило меж двух жерновов.

Польша была единственным крупным государством на европейском континенте, расположенным между двумя растущими державами, гораздо более сильными и более населенными. Она оставалась в этом положении на протяжении всех тех столетий, когда естественным, простейшим и всеми широко используемым способом умножения могущества и ресурсов страны была территориальная экспансия. Да что тут скрывать - и Речь Посполитая этим не гнушалась, но без особой рьяности, ибо собственной исполнительной власти она сама укоротила руки. В результате она стала добычей более сильных соседей - весьма надолго, и даже с повторениями.

У тех, кому в то время не давал покоя кошмарный образ двух жерновов, было не слишком много способов справиться со злом: все они оказались безуспешными. Можно было пытаться договориться с захватчиками, но этот способ принес плоды лишь там, где мельник (австрийский) был вынужден ослабить гнет под давлением совсем иных обстоятельств. Во всех остальных случаях он заканчивался достижением компромисса - как говорят в народе, между задницей и дубинкой. Вторым способом была вооруженная борьба - либо опираясь на собственные силы, либо же в надежде на вмешательство предполагаемых союзников. Целью этой борьбы было изгнание захватчиков с польских земель.

Но даже в случае успеха (который в конце концов пришел как бы сам собой) это означало лишь возвращение к прежнему геополитическому статус-кво. Все межвоенное двадцатилетие прежняя угроза продолжала висеть над Польшей, и пока оба жернова слаженно стремились стереть Польшу в порошок, а их конфигурация и характер не менялись - история была обречена на повторение.

***

Шагая взад-вперед по Бельведеру,
Пилсудский не уверует в стабильность.
"Они на нас, - твердит он, - нападут".
Кто? И покажет на восток, на запад.
"Я бег истории всего лишь задержал".

Пер. Н.Горбачевской

Можно не сомневаться, что эту строфу Милоша из "Поэтического трактата" Гедройц повторял чаще всего. Другие, понимая положение Польши, после II Мировой войны уже полностью попавшей в одну сферу влияния, впадали в отчаяние.

Гедройц же осознал, что для того, чтобы найти выход из безвыходного положения, можно попробовать сделать то, о чем ни соглашатели, ни повстанцы с подпольщиками не считали нужным даже задумываться - настолько это казалось невозможным, недостижимым, нелепым, - а именно: изменить геополитическое положение страны. Гедройц думал не о том, чтобы всего лишь вытеснить захватчиков из страны, но о том, чтобы ускорить процесс их метаморфозы и использовать переломный момент для закрепления независимости Польши раз и навсегда.

Проект казался абсурдным, ибо осуществление его было возможно лишь при таком стечении обстоятельств, которое давно уже считалось невероятным. Прежде всего имелся в виду бескровный распад Советского Союза и обретение независимости народами, населяющими пространство между Россией и Польшей. Именно это стечение обстоятельств Гедройц априори счел единственным реальным шансом на восстановление подлинной суверенности Польши - и все поставил на эту карту. Когда оказалось, что его прогнозы в точности сбылись, он добивался уже только одного: чтобы поляки извлекли выводы из столь радикальной перемены своего положения. Он предвидел как эту перемену, так и пренебрежение вытекающими из нее выводами.

Теперь он мог полностью посвятить себя партии, которая разыгрывалась на польском "ближайшем Востоке", ибо у него на руках был еще один туз - практически полное исчезновение угрозы германского реванша и ставшая чисто гипотетической возможность нового "Drang nach Osten".

Произошло это не только в результате поражения Третьего Рейха и оккупации Западной Германии союзниками. И вовсе не потому, что Польша входила в состав "социалистического лагеря" и ее границы защищали его войска. Трезвый расчет подсказывал политикам с воображением, что польские Западные земли - это самый подходящий капитал, в обмен на который Сталин может добиться соглашения с Германией, и даже после ее объединения - будь то по его соизволению или без оного. Он только и мечтал о возврате к бисмарковской идее российско-германского союза, который позволил бы вырвать самую крупную страну на европейском континенте из-под пристальной опеки США. Польские старожилы Щецина (ранее Штеттина) еще помнят "состояние невесомости", в котором долго жил город. Эти расчеты Сталина оказались подорваны вступлением ФРГ в НАТО, а затем в Европейское экономическое сообщество, но окончательно их лишила смысла экономическая революция, происшедшая после II Мировой войны на Западе. Благодаря ей территориальная экспансия стала экономически невыгодной, а значит, и ненужной. Примером и доказательством тому стал процесс деколонизации. Стоит напомнить, что только советская империя не сумела произвести деколонизацию.

Важность исчезновения "германской угрозы" Гедройц оценил сразу же: иллюстрацией его политической дальновидности и интуиции может служить тот факт, что руководимое им издательство "Институт литерацкий" уже в 1946 г. опубликовало "Записки о путешествии в Австрию и Германию" Ежи Стемповского. Это была первая после войны попытка увидеть в немцах людей. Однако убедить соотечественников по-новому взглянуть на открывшиеся перспективы можно было лишь одним способом: заставить их обратить взгляды на восток, на тамошнее "ближнее зарубежье". Нужно было требовать от них жертв: чтобы они отказались не только от притязаний на Львов и Вильнюс, но прежде всего от предубеждений по отношению к литовцам и белорусам, а особенно к украинцам. Радикальное улучшение отношений с этим народами, отказ от любых попыток господства над ними, признание их своими союзниками Гедройц ставил в центр своего проекта. Более того - он считал это непременным этапом и условием глубокого и прочного оздоровления отношений с Россией. По сути именно это и было конечной целью Гедройца.

В своей стратегии Гедройц исходил из предпосылки, что переход к этому процессу оздоровления раньше или позже станет следствием не сиюминутных расчетов, а неизбежных перемен. Катализатором же этих перемен будут межнациональные конфликты, которые в конце концов взорвут империю изнутри и коренным образом изменят геополитическое положение как России, так и Польши. Только это позволит достичь заключения подлинного соглашения, сторонами которого будут равноправные субъекты международного права. Заметим в скобках, что Мерошевский надеялся на внутреннюю эволюцию коммунистической системы, тогда как Гедройц полагал, что она не поддается реформированию.

Весьма знаменательно, что он не придавал большого значения и коммунистической идеологии, считая ее пустой скорлупой от выеденного (или протухшего) яйца. Вовсе не идеология, по его мнению, сплачивала империю воедино. Более того, он вполне отдавал себе отчет в том, что того же мнения придерживались фактически все партийные бонзы соцлагеря: последняя поступившая из Кремля директива имела большее значение для толкования доктрины, чем все страницы "Капитала". Он даже мог использовать неуклюжий термин "советизм", только чтобы объяснить читателям, что, собственно, имеется в виду. Все остальное полностью объяснила публикация "Культурой" капитального труда Лешека Колаковского "Основные течения марксизма".

***

Как известно каждому прилежному ученику, империи тем и отличаются от других типов государств, что смысл их существования - расталкивать локтями на карте своих соперников и, значит, поглощать все новые и новые народы. "Что не растет, то гниет" - это присловье гофмейстера и канцлера Екатерины Великой, весьма неглупого Александра Безбородко, стало девизом внешней политики Российской империи. Первым "приращением" оказалась Польша, извечный соперник, в то время уже безвольный.

Причиной соперничества с обеих сторон было стремление к господству над землями и ресурсами соседей - все тех же белорусов, литовцев, украинцев. Поэтому можно было думать, что обретение этими народами независимости устранит сам предмет конфликта между Польшей и Россией. В предположении, разумеется, что обе стороны откажутся от искушения вернуться к прежней роли.

Здесь непременно следует напомнить одно рассуждение, опубликованное в "Культуре" в 1975 г. и поистине поразительное - не только в связи со столь ранним появлением. Эти несколько фраз объясняют, почему Гедройц с Мерошевским не рассматривали "проблему УЛБ" (Украины, Литвы и Белоруссии) в отрыве от "русского вопроса". В то же время речь идет об одном из тех положений, которые делают концепцию "Культуры" по-прежнему необходимым инструментом современной и будущей польской политики на территориях к востоку от Буга. Мерошевский писал следующее:

"Если для упрощения обозначить территорию, охватывающую Украину, Литву и Белоруссию, как УЛБ, то следует отметить, что в прошлом - а в известной степени и сегодня - территория УЛБ была чем-то большим, нежели просто яблоком раздора между Польшей и Россией. Территория УЛБ определяла саму форму польско-российских отношений, обрекая нас либо на империалистическую политику, либо на роль страны-сателлита.

Было бы безумием надеяться, что Польша может исправить свои отношения с Россией, признав проблемы УЛБ внутригосударственными проблемами России. Соперничество между Польшей и Россией на этих территориях всегда имело целью установить превосходство, а не добрососедские польско-российские отношения".

Поэтому тот, кто желает установления этих добрососедских отношений, должен согласиться, что независимость народов УЛБ является не только наиболее очевидной гарантией, но и условием того, что Россия покинет прежний, имперский путь и вступит на новый - тот же путь интенсивной (а не экстенсивной) экономики, не требующей ни территориальных захватов, ни экспансии, ни вооруженных конфликтов, на который уже вступили все державы, вчера еще колониальные, от Англии и Нидерландов до Японии и Германии. И со вполне ощутимой пользой для себя и соседей.

А тот, кто истосковался по прежним, вассальным отношениям времен ПНР и СССР - тот будет писать о сторонниках Гедройца как об "оуновском лобби"³, как это и делает рупор сегодняшней эндеции газета "Мысль Польска". Гедройц же, страстно желавший распада империи и убежденный, что независимость Украины станет барьером на старом, губительном пути возврата к ее прежним границам, видел в укреплении этой независимости прежде всего условие гораздо более масштабного процесса. Для него речь шла о новом месте России в Европе, о таком ее процветании, которое сделает ненужным стремление к агрессии и росту за чужой счет. "С кем граничит СССР?" - спрашивало мифическое "армянское радио". И отвечало: "С кем хочет, с тем и граничит".

В политической программе "Культуры" не было и следа стремления свести Россию к размерам и значению Великого Княжества Московского, никто на ее страницах не призывал к распаду Российской Федерации, никто не пытался внушить русским, что "small is beautiful"⁴. Впрочем, о чеченцах, как и о всех тех нациях, включение которых в состав РФ не опиралось ни на их желание, ни на географию, "Культура" говорила в полный голос. С другой стороны, Гедройц высказывался также против ущемления прав русских, которые стали меньшинством в новых республиках. В том числе и в Польше. Об отношении этого трезвейшего человека к России и русским свидетельствуют не только многочисленные упоминания о прочитанных им русских авторах в его "Автобиографии в четыре руки", но и тот факт, что замечательный переводчик русской литературы Земовит Федецкий по просьбе Гедройца на собственных плечах принес и установил крест на забытой (и заброшенной на одном из варшавских кладбищ) могиле русского мыслителя Дмитрия Философова. Гедройц познакомился с ним в 20-е годы в варшавском клубе белоэмигрантов "Домик в Коломне". После кончины Ирины Иловайской, главного редактора газеты "Русская мысль", автор этих строк получил факс с поручением от Гедройца - написать о ней "возвышенно и горячо". А в последнем, 637-м номере "Культуры" единственным поэтическим откликом на смерть ее редактора были два стихотворения Натальи Горбаневской, прекрасной русской поэтессы и члена редколлегии "Новой Польши".

И еще напомним здесь, что в девятый день кончины Гедройца, уже после его похорон на католическом кладбище в Лемениль-ле-Руа под Парижем, в соответствии с его последней волей в парижском православном кафедральном соборе св. Александра Невского была отслужена панихида.

Примечания:

• Продолжение
• Из архива Ежи Гедройца