Очерк является главой из сборника "ЕЖИ ГЕДРОЙЦ. Редактор, политик, человек" (под редакцией и с предисловием Кшиштофа Помяна), который будет издан в октябре 2001 г. Товариществом попечения об Архиве Литературного института в Париже и издательством Люблинского университета им. Марии Кюри-Склодовской.

Павлу Херцу принадлежит изящный афоризм:

"Беда России в том, что она не слушала своих великих писателей, а Польши - в том, что она своих слушала".

Можно полагать, что самое серьезное влияние на умы читающих поляков оказали не столько поэты, сколько историки. Факты свидетельствуют, что влияние это отнюдь не было благотворным.

У историков был авторитет и аудитория, им не слишком докучала цензура, их концепции не считались пустыми мечтаниями, на них не нападали сторонники конкурирующих поэтических школ, им не приходилось умирать в богадельнях. Они не требовали от своих читателей, чтобы те обладали музыкальным слухом, заучивали наизусть сотни строф и знали, что такое оксюморон. Свой воспитательный долг они выполняли по отношению ко всей нации, а не к кучке энтузиастов. Они были хранителями и носителями сокровенного знания - и от них это знание о Польше переходило ко всем учителям будущих поколений. В эпоху, когда не было телевидения, они - наряду с духовенством - были единственными наставниками масс; впрочем, самый выдающийся представитель самой влиятельной исторической школы Валериан Калинка сам был священником. Правда о настоящем зависела от завоевателей, но прошлое было всецело и безраздельно польским. За советом, примером, утешением люди шли к историку.

Таким образом, не только идейные сражения, но и практические споры о политической (и даже военной) стратегии велись с использованием исторических аргументов и по большей части с преимущественным участием достопочтенных историографов. С течением времени все чаще оказывались востребованными аргументы утешительного характера. Возвышенный тон историков был многократно усилен книгами Сенкевича. Вероятно, нигде в мире крылатое выражение "historia magistra vitae"¹ не оказалось столь свято почитаемым и столь обманчивым.

Причина была очевидна. Исследования, дискуссии и страсти польских историков обращались почти исключительно вокруг двух вопросов. "Соглашатели" и сторонники вооруженной борьбы предлагали на них диаметрально противоположные ответы, но были единодушны в их постановке. Ошибка же заключалась не столько в самой постановке вопросов, сколько в уверенности, что ответы на них пригодятся в полностью изменившихся обстоятельствах.

Первый вопрос касался причин упадка Польши, ее разделов и утраты государственности. Результаты анализов и дискуссий не были приняты во внимание на практике, когда наступил долгожданный момент - ни в 1918, ни в 1939, ни даже в 1989 году.

Второй вопрос полностью уместился в заглавии великолепной книги Томаша Лубенского: "Биться или не биться?"

Но даже этот вопрос рассматривался исключительно в свете прежнего исторического опыта. Если кто-то и рассматривал его с точки зрения возможных перспектив, которые можно предвидеть заранее, то он, как правило, принимал в качестве неизменных величин (или инвариантов), с одной стороны, мощь, союзы и положение противника, а с другой - предполагаемую готовность к действиям наших желательных союзников. Результатом мог быть (и был) либо самоотверженный повстанческий порыв без шансов на победу, либо капитуляция вместе с коллаборацией.

Особое место среди этих исторических инвариантов занимала и продолжает занимать уверенность в неизменности основных черт российского государственного устройства и так называемого русского национального характера.

***

Весь этот затянувшийся исторический экскурс был необходим только для того, чтобы контрастнее обозначить исключительность занимаемых Гедройцем позиций и тактики, которую он пропагандировал на страницах "Культуры" почти с самого момента ее основания. Его девизом могли стать слова Мерошевского, опубликованные несколько позже: "Эмигранты всегда думают о возврате к прошлому. Народы же никогда не борются за прошлое, а всегда - за будущее".

Важной причиной расхождений между кругом "Культуры" и лондонской эмигрантской средой было то, что последняя переняла в качестве почитаемой традиции все укоренившиеся навыки, стереотипы и скомпрометировавшие себя политические обычаи. Дискуссию о разделах Польши подменили споры о причинах сентябрьского поражения [1939 г.] и попытки пригвоздить виновных к позорному столбу. Но в пантеоне национальных мифов первое место по-прежнему продолжал занимать миф героического поражения: преемником Сикорского на посту главы правительства в изгнании стал не победитель в битве под Монте-Кассино генерал Андерс, а командующий обреченного на разгром и жестоко подавленного Варшавского восстания генерал Бур-Коморовский.

В этой обстановке Гедройц издал "Трансатлантик" Гомбровича, ставший самой громкой пощечиной трескучему ура-патриотизму. Он напечатал книги Анджея Бобковского, Петра Гузы, Страшевича, ставящие с головы на ноги образ поляка, оказавшегося похожим на экзальтированного скаута-переростка. И, наконец, начал издавать серию публикаций "Исторические тетради".

Да, Гедройц историей не пренебрегал и не повторял вслед за Генри Фордом: "History is [more or less] bunk"². Он не хотел оставлять ее на произвол последышей всевозможных довоенных партий, но прежде всего стремился отразить с помощью аргументов волну лжи, вздымавшуюся в ПНР, и собрать максимум свидетельств участников истории - еще живых, добросовестных, посвященных в ее тайны.

Результатом этого блистательного начинания стало то, что будущим исследователям польская новейшая история уже никогда не будет казаться чем-то вроде минного поля. Именно новейшая история занимала мысли редактора "Культуры", а не Великий Сейм или прусский союз. Но особую роль было суждено сыграть тем выпускам "Исторических тетрадей" и книгам, изданным "Институтом литерацким", где речь шла о России и о поляках в России.

Именно Гедройц опубликовал "На бесчеловечной земле" Юзефа Чапского, "Иной мир" Густава Херлинга-Грудзинского, "В тени Катыни" Станислава Свяневича, "После освобождения" Виктории Красневской (псевдоним Барбары Скарги) и многочисленные воспоминания поляков о ссылке и плене, о российских тюрьмах и лагерях.

Но наряду с ними в том же издательстве выходили воспоминания старых польских коммунистов, которым удалось выбраться из СССР живыми, - например, рассказы Вацлава Сельского или "Остатки от пира богов" Игоря Неверли. Еще раньше Гедройц издал "Польско-российский альянс" Вацлава Ледницкого, где автор рассказал о важном эпизоде сотрудничества между польскими и русскими либералами в российской Государственной Думе. Постоянный раздел, посвященный советской теме, вел в "Культуре" Михаил Геллер (под псевдонимом Адам Кручек) - крупный историк, автор "Истории Российской империи", перевод которой недавно издан в Польше. Вышли в свет три номера "Культуры" на русском языке. И наконец - польские переводы тех произведений русских писателей, которые в ПНР никто не осмеливался даже прилюдно читать, не говоря уже об их публикации. Первыми были рассказы Терца (Андрея Синявского) и Аржака (Юлия Даниэля), нелегально доставленные прямо к польскому издателю, к Гедройцу, и "Доктор Живаго" Пастернака. Позднее по одной или по несколько страничек начали поступать тексты Солженицына, его романы и "Архипелаг ГУЛАГ", направлявшиеся, как уже было сказано, в Рим, к автору этих строк ("Раковый корпус" перевел Юзеф Лободовский). И многое-многое другое.

Важнейшими особенностями всего этого корпуса произведений русской литературы (или же книг, посвященных России) были следующие. Во-первых, изобилие образов и сведений, которые были призваны возбуждать не презрение и ненависть, а сочувствие, солидарность и интерес к столь схожим историческим судьбам. Во-вторых, это было собрание доказательств. И того, что Россия сегодняшняя отличается не только от всего остального мира, но и от России прежней, а также от той России, которая существовала только в наших освященных традицией национальных мифах и легендах. И что СССР - это тирания не только страшнее царской, но и (по существенным причинам) в корне иная. И что там есть люди, которые хотят перемен.

Лагерная литература, как русская, так и польская, сокрушила излюбленный польский стереотип порабощенного русского, уважающего лишь власть кнута. Лагеря были заполнены не только невинными жертвами, и миллионы осужденных по 58-й статье оказывались там именно потому, что им было неведомо, по выражению Мицкевича, "одно лишь мужество - покорного раба".

***

От абсолютного большинства не только своих соотечественников, но и всемирно известных советологов, экспертов, знатоков закулисной жизни Кремля, специалистов в области прошлого и будущего России Ежи Гедройца отличало отсутствие одного предрассудка: веры в исторический детерминизм. Уже просто как трезвый политик он не верил в неизменность национальных характеров и исторических судеб. Помню, как развеселил его фрагмент из воспоминаний Бакунина, который после многолетнего пребывания в Германии пришел к выводу, что Германия - идеальное поприще для пропаганды анархизма, ибо немецкий народ состоит из индивидуалистов, напрочь лишенных "государственной струнки". Кроме того, Гедройц провел среди русских детство и юность и вернулся в Польшу без ощущения, что имел дело с экзотическим племенем. Он разделял мнение автора этих строк, что за особенности национального характера русских мы принимаем особенности их системы правления. Да будет мне позволено напомнить, чтобы сделать рассуждения более актуальными, что в 1999 году на страницах "Культуры" я вступил в полемику с профессором Ричардом Пайпсом. Его известные труды об истории России и большевистской революции показались мне отмеченными печатью именно этого духа предопределенности и детерминизма, который в Польше известен благодаря многотомному труду Яна Кухажевского, знаменательно озаглавленного "От белого царизма - к красному".

Гедройц был далек от детерминизма. Если бы он полагал, что форма империи - это единственное предназначение России, он не принялся бы за столь кропотливый труд, как разработка и пропаганда своей концепции, а заранее счел бы дело независимости Польши обреченным на поражение. Он считал, что враг Польши - отнюдь не Россия как таковая, а империя. Он убедился также, что среди самих русских есть немало сторонников этой идеи - как есть и немало ее заядлых противников среди поляков.

Чтобы заострить эту ключевую проблему и сделать ее более наглядной, попробуем прибегнуть к простой антитезе.

***

Дальновидность, гражданское мужество, верность принципам, но в особенности суть убеждений Ежи Гедройца позволили нам с самого начала заявить, что мы рассматриваем его позиции как диаметрально противоположные традициям, которые были в польской политической жизни слишком общеизвестны и слишком распространены. Мне кажется, что эти позиции и воззрения наиболее ярко и, вероятно, наиболее полно воплотил в себе Александр Бохенский.

Я выбрал именно его, так как он шел дальше других в направлении, противоположном устремлениям Гедройца, наиболее четко формулировал свои предпосылки и выводы и обосновывал их, используя обширную историческую эрудицию, знание источников и всевозможных комментариев к ним. Словом, Бохенский был великолепно подготовлен к защите выдвигаемых им положений и предлагаемых действий. Их пороком было не то, что они диаметрально отличались от концепций и начинаний редактора "Культуры", но то, что вначале они были отмечены малодушием, а в конце оказались просто ошибочными.

Александр Бохенский был человеком весьма незаурядным, наделенным недюжинными способностями. Его братьями были о.Юзеф Бохенский, известный логик из швейцарского Фрибурга, и Адольф Бохенский, публицист и политолог, который в самом начале войны заявил, что "с этой войны приличные люди живыми не возвращаются", что вскоре и подтвердил своей гибелью. Именно Адольф первым увидел в Гедройце "самого серьезного в нашем поколении кандидата в премьеры". Все трое были сотрудниками Гедройца в эпоху, когда он в первой половине 30-х годов был редактором журнала "Бунт млодых". Следует отметить, что на его страницах Александр Бохенский по примеру своего редактора защищал от репрессий украинское меньшинство. Однако вскоре их пути разошлись. В своей "Автобиографии на четыре руки" Гедройц сообщает, что почти сразу же после сентябрьского поражения, оказавшись в Бухаресте, он получил от Александра Бохенского открытку из оккупированной Польши: "Формируем правительство, не будь дураком, возвращайся". Комментарий Гедройца лаконичен: "Он был принципиальным коллаборационистом, готовым сотрудничать с немцами даже после проигранной войны. Но, в отличие от С., он распространил этот принцип и на послевоенную Народную Польшу. В конце концов, ведь это он придумал Пясецкого"³.

По правде говоря, Пясецкого придумал генерал НКВД Серов, но остается фактом, что именно Александр Бохенский возглавлял группу, которая явилась в приемную Берута, и именно он на вопрос секретарши ответил: "Доложите господину президенту, что пришли католики от господина Борейши"⁴. Так родился "Пакс", подлинный шедевр в области политической "пятой колонны". Бохенский был фактически его самым серьезным идеологом, хотя предпочитал держаться в тени.

Члены этой организации взяли на себя задачу проведения в жизнь целей, полностью противоположных тактике и стратегии "Культуры". Ради укрепления советского господства в Польше они подрывали солидарность общества - начиная с церковной общины и кончая литературными образцами. Важнейшей новинкой в их тактике была ставка не на набившие оскомину аргументы рационализма, антиклерикализма и т.п., а наоборот - на весь арсенал польских национальных фобий. "Пакс" постоянно держал наготове то пугало "германского реваншизма", то антисемитизм. Творчески сочетая наследие эндеков с достижениями большевиков, он был вполне удачным гибридом "черной сотни" и Красной гвардии. Никто в Польше (задолго до марта 1968 г.) не осмелился бы столь открыто проповедовать идеи шовинизма и ксенофобии, никто не мог бы пропагандировать столь крайний и дремучий вариант образа "поляка-католика", если бы не чувствовал себя в безопасности благодаря своим демонстративно просоветским позициям. Ко всему прочему, эти позиции подкреплялась методичным натравливанием поляков на украинское меньшинство в органе "Пакса" газете "Слово повшехне". На публикуемые там перлы Гедройц реагировал кратко:

"Горбатого могила исправит".

Что же касается Александра Бохенского, то нельзя не признать, что его тогдашние статьи и эссе своим мастерством и честностью - да, честностью! - несравненно превосходили печатные опусы сегодняшних сторонников так называемого "русского варианта". Дело даже не в медвежьей услуге, которую эти последние оказывают партиям, с готовностью отмежевывающимся от многолетней зависимости от московского центра. Дело в том, что у них сегодня уже нет того, что в 1945 г. у Бохенского все-таки было, - уверенности, что для Польши нет лучшей формы существования, чем статус протектората СССР.

Именно эту идею он защищал в своей книге "История глупости в Польше".

Уже само заглавие привлекает читателя, хотя ее содержание позволяет в конце концов прийти к выводу, что сама эта книга служит доказательством преемственности некоторых традиций. Написана она страстно, использованный научный аппарат необъятен. Книга посвящена обзору мнений польских историков о событиях, предшествовавших разделам Польши, и анализу их причин. Бохенский добросовестно и обильно цитирует суждения, против которых выступает, и делает это для того, чтобы доказать, что Россия на самом деле была против разделов, ибо стремилась завладеть всей Польшей. При этом "завладеть", как считает Бохенский, "означает связать государство тесным союзом, иметь в нем свою влиятельную клику, короля, приверженного их целям, одним словом - фактически сделать его своим вассалом".

Ценность этой формулировки в том, что она кратко выражает идеал, который считали желательным для современной Польши люди из "Пакса" и их покровители.

Главный довод Бохенского, который должен был окончательно убедить поляков, что вассальную зависимость от СССР следует принимать не привередничая, как должное, заключался в том, что вовсе не репрессии царского режима побуждали людей к восстаниям, а наоборот, эти репрессии сами были лишь реакцией царизма на протесты и восстания. Аргумент хоть и спорный, но полезный. Он доказывает, что царская Россия все же признавала римский принцип "parcere subiectis et debellare superbos"⁵. Заметим в скобках, что российские законодатели начиная со Сперанского весьма неплохо (и не без причин) потрудились, цивилизуя систему репрессий и наказаний. Введенные при Александре II российские суды присяжных стали образцом для стран Запада. Сталин, однако, Вергилия не читал и профилактически ликвидировал как покорных, так и горделивых. Но, как на удивление, определенные (скромные) послабления в странах соцлагеря падали с неба как раз после восстаний (как, например, "гуляш-социализм" в Венгрии или милости Герека после декабрьских событий 1970 г. в Польше).

Не думаю, что Бохенский проповедовал свои идеи из корыстных соображений. И раз уж на смертном одре (в 1999 году) он был награжден одним из высочайших орденов Речи Посполитой, следует воздать ему должное - хотя бы предполагая в нем наличие доброй воли. Ясно, что малодушие толкало его к капитуляции - так, на всякий случай. Но к идеям о протекторате и вассальной зависимости он пришел, движимый страхом. Его угнетали те же кошмарные видения угрожающих Польше жерновов, клещей, молота и наковальни, что мучили Гедройца.

Разница в том, что Гедройц не верил ни в геополитическую предопределенность, ни в долговечность тирании, ни в тысячелетние империи. На его глазах вдребезги распалось полдюжины империй, и он не видел, почему следует полагать, что Россия станет исключением из правила. Кроме того, он не считал, как Александр Бохенский, что нет никакой разницы между царской Россией и СССР и что Россию никто и ничто не изменит. Он помнил о временах Столыпина, который в течение считанных лет изменил тысячелетнюю рабскую жизнь российской деревни и создал новый класс зажиточных хозяев. Поэтому Гедройц не думал, что Россия, и только Россия, обречена на вечное возвращение к одним и тем же формам социально-экономического устройства. С другой стороны, у него не было иллюзий насчет благотворных перемен в характере того материала, из которого Бохенский пытался скроить для Польши лакейскую ливрею: он прекрасно помнил, как в 1968 г. зачлись чехам и словакам их многолетняя покорность и степенное соглашательство.

***

Вот в чем суть дела: Гедройц просто-напросто не желал принять к сведению, что статус протектората и вассальная зависимость - для Польши неизбежность, а для России благо. И потому он впряг весь свой ум и всю свою энергию в обдумывание планов, которые позволили бы уже никогда в будущем не принимать во внимание подобную возможность. Он считал, что если уж человек проводит 55 лет жизни за редакторским столом, то не затем, чтобы препираться о том, как лучше выторговать куцую полусвободу.

Он придерживался мнения, что само по себе членство в НАТО не может гарантировать Польше безопасного будущего. Да, действительно, зонтик НАТО защищает от дождя, однако Гедройц желал для Польши чего-то большего - устойчивой погоды. Обеспечить ее может только устранение главного мотива векового конфликта между Польшей и Россией и взаимопонимание с теми русскими, которые понимают, что империализм уже изжил себя. А если безопасное будущее Польши - даже в качестве члена НАТО - по-прежнему зависит от направления перемен на Востоке, то нужно поддерживать там геополитические условия, которые радикально устраняют причину конфликтов и исключают возможность возврата прежней угрозы, а не только от этой угрозы защищают.

В результате восточную программу Гедройца можно сегодня свести к весьма сжатому перечню нескольких простых положений. Нет никакой гарантии, что эти положения будут поняты и приняты политиками, от которых зависит использование остатков небывалого в польской истории стечения обстоятельств, коренным образом изменившего в минувшем десятилетии геополитическое положение страны. Тем не менее, общественному мнению Польши и России эти положения должны быть известны. Все они вытекают из исходных предпосылок создателей "Культуры". Вот они:

- установление добрососедских и взаимовыгодных отношений между Польшей и Россией стало и необходимым, и возможным - именно потому, что Польша наконец избавилась от статуса вассала;

- эта цель может быть достигнута только при одновременном выполнении трех условий:

1) если это произойдет не за счет независимости и жизненных интересов общих соседей Польши и России, в первую очередь Украины;

2) если Россия войдет в состав европейских экономических структур, в принципе эгалитарных и исключающих чью-либо гегемонию, но за это гарантирующих такое процветание, которое делает агрессию анахронизмом;

3) если это произойдет при сознательном участии самих русских. Без русских Россию изменить не удастся.

Иллюстрацией того, как важно было для Гедройца проведение этой программы в жизнь и какое значение он придавал ее последнему пункту, может служить пример "Новой Польши" - ежемесячного журнала, выходящего с 1999 года. Это было одно из его последних начинаний - и, быть может, последнее, осуществление которой он успел увидеть. Поручая автору этих строк это задание - просто-таки обязывая его это задание принять, - он подчеркивал необходимость заинтересовать и объединить вокруг журнала таких представителей российской интеллигенции, которые не только захотят больше узнать о Польше и принять наши доводы, но и сумеют осознать, что программа "Культуры" может оказаться полезной не одним лишь Польше или Украине, а самой России, ее новой роли в Европе.

Заметим, что эта программа довольно далеко выходит за пределы собственно польско-российских отношений. Во всяком случае, это первая программа, которую поляки предлагают русским не на острие копья.

Безмерная заслуга Гедройца состоит в том, что он на долгое время прервал историю глупости в Польше. Теперь уже не от других, а только от самих поляков зависит, окажется ли это лишь паузой или же поворотным моментом в истории польской политической мысли.

• Инакомыслящий. Часть 1
• Из архива Ежи Гедройца