1.

Я хотел о другом, но - "трогает жизнь", как говорил Обломов, вторгаются нежелательные темы, от которых одно расстройство, и отходят на второй план собственно литературные заметки, с которых я собирался после рождественских каникул начать год. Идешь, допустим, на присуждение кинокритического "Золотого овна". Видишь кругом множество родных, милых, тысячу лет знакомых лиц: в конце концов, кинокритический цех куда дружнее и обаятельнее литературно-критического, и отношения с творцами складываются у него лучше. То ли это происходит потому, что кинематограф - вообще дело командное, коллективное, то ли просто в кинокритики идут персонажи более бескорыстные. Литературной-то критикой обычно занимаются неудавшиеся литераторы, а про кино пишут просто те, кто любит кино...

И вот на "Овне" я впервые отчетливо увидел то, о чем так долго писал. Я увидел, что цех - собственно журналистский, родной цех - расколот, и это перестало быть словами, а стало фактом. В последний раз российская культура переживала такую трагедию в двадцатые годы, и причина ее была та же: в посудную лавку идеологического спора вломилось государство со своим репрессивным инструментарием - и диалог перестал быть возможен. Я уже не могу подойти и запросто поздороваться с людьми, работающими на ТВ-6 или сочувствующими ему. И не только потому, что наткнусь на ледяную стену презрения: они и прежде - пусть не так явно - презирали всех, кто не они. Только тогда у этого презрения были другие основания: им больше платили, их выше пускали... Нет, не высокомерия я опасаюсь, а просто - вырос барьер, его же не прейдеши. Мы не можем друг другу простить: они считают меня предателем, я их - спекулянтами и лжецами. И дело-то в том, что прежде журналист как бы не был тождественен месту своей работы, кое-как от него отделялся: ну, допустим, начнет кто-то ругать при мне "Собеседник" за деградацию и желтизну - я даже не обижаюсь особенно. Сам могу в ответ выругать любую программу телеканала НТВ или его позицию в целом, глядя в глаза любому его сотруднику. Каждый сам за себя, и никто не ответчик ни за начальство, ни за корпорацию. Но сегодня, во времена раскола, каждый волей-неволей отождествляется со своим изданием и его позицией. И, говоря "не люблю я Киселева", ты кровно оскорбляешь даже его осветителя.

То, что государство в очередной раз вывело ТВ-6 из-под критики коллег, вынудив их горячо солидаризироваться с опальным телеканалом, - на самом деле, вещь чрезвычайно опасная. Киселевцам простили даже такой проект, как "За стеклом": воображаю, что сделали бы за него с Парфеновым, сколько было бы разговоров о профессиональном падении... Ведь почему, собственно, стала возможна русская революция 1917 года (называю сейчас десятую, в сущности, причину - о других будет время поговорить)? Да все по той же причине, многократно упомянутой еще Розановым в статьях о Леонтьеве: либералов сделали святыми, нелибералов - преступниками. Допустим, мне глубоко ненавистен террор. Но как же можно осуждать бомбистов, когда бомбистов - вешают?! Допустим, мне симпатичны многие идеи славянофильского круга. Точней сказать, мне симпатично поведение его идеологов, поскольку в чисто поведенческом, бытовом плане любовь к вертикальным иерархиям благотворно влияет на человека, - это в государственном масштабе она рано или поздно приводит к диктатуре, а философа, исповедующего славянофильство, только стимулирует и облагораживает; соотношение примерно такое же, как между правоверным мусульманином и исламским государством вроде Ирана.

Так вот, допустим, что мне симпатично славянофильство. Но как же я буду Леонтьеву или Хомякову руку подавать, когда государством почти все их идеи приняты на вооружение?! И тут я заложник, и там заложник, и сейчас ровно то же самое: я терпеть не могу канала ТВ-6, я не могу уже наблюдать за этой Голгофой со всеми удобствами, - но понимаю, что когда тебя убивают со всеми удобствами, это особенно больно и обидно. Я не могу уже видеть этих горящих глаз, этой уверенности в собственной святости - и знаю, что не я один так думаю: в кулуарах, полушепотом, словно признаваясь в чем-то стыдном, все мы сходимся на том, что Киселев и киселевцы давно уже неадекватны... Но мерзавцы, с чьей помощью власть их травит, но прямая, неприкрытая гнусность всех действий по ликвидации канала... В общем, случилось главное: идейный спор между журналистами стал невозможен. Он оборачивается спором политическим, спором о власти, где объективности и неангажированности быть не может. Если вы против них - вы наймит Кремля, если за них - вы человек Березовского. Они уверены, что мы им завидуем - даже теперь, и тем более теперь, когда над их головами уже мерцают терновые венцы. Они же нимбы.

Нечто подобное имело место в России 1917-1925 годов, пока еще существовала хотя бы видимость свободного самовыражения: евразийцы и сменовеховцы тоже подвергались ожесточеннейшим нападкам со стороны классической, безупречной, неколебимой Белой Гвардии (той самой, элита которой поддерживала впоследствии Гитлера). Сменовеховцев презирал даже Булгаков, печатавшийся в "Накануне". Воистину, Бог шельму метит - трещина уже в самом названии: они думали заменить собою "Вехи", а выглядели предателями, цинично сменившими вехи собственного пути... Диалог между сторонниками новой русской государственности и старой русской империи стал невозможен уже летом семнадцатого года - и в результате интеллигенция принялась взаимно уничтожаться, каждая сторона компрометировала себя и противника, а под конец и "белые", и "красные" совершенно уравнялись в ненависти и нечистоплотности. Сказать вам, когда конфликт можно считать исчерпанным? Когда конфликтующие стороны перестают отличаться друг от друга. Так исчерпалось противостояние западничества и славянофильства: первое выродилось в трусливый атеистический либерализм, второе - в русский фашизм. Есть, конечно, принципиальная разница между Хомяковым и Грановским, но между Прохановым и Сорокиным принципиальной разницы уже нет. Их и печатает одно издательство.

Но ужас-то в том, что взаимное уничтожение полемизирующих сторон ведет к торжеству третьей силы, которой до поры до времени никто не замечает. Пока мы рвем глотки себе и друг другу, в стороне, выжидая только момента для окончательного торжества, сидят третьи, "темные", - они-то и захватывают пространство, как только его очищают люди с какими-никакими убеждениями. В России красные и белые взаимно уничтожились - и победили черные, правившие семьдесят лет; идеология была им по барабану. Когда идейные борцы окончательно вываляются в грязи - приходят борцы безыдейные: они просто говорят "Караул устал" - и прекращают нашу полемику, не вдаваясь в ее суть. Этот матрос Железняк и сейчас где-то караулит - и плевать ему, что одни в этой полемике вроде как его союзники (если, конечно, его вымыть и словам научить), а другие вроде как враги.

Да и что может быть тошнотворнее, чем быть союзником матроса Железняка и разделять ответственность за его художества? Это что же, Блок или Горький привели его к власти? Это они создали Ленина и Троцкого? Ах, оставьте. Ленина и Троцкого привели к власти те, кто считал святыми русских мальчиков-бомбистов. Та самая Зинаида Гиппиус, которая обожала Савинкова и восхищалась подвигами его БО, все романчики пописывала в духе Достоевского об этой замечательной молодежи; тот самый Мережковский, который видел в Созонове и Каляеве мучеников новой веры... Это они потом призывали развешивать большевиков на фонарях, ан поздно было.

Я не совсем понимаю, как будет выглядеть третья сила, которая на руинах наших борющихся кланов построит новое государство. Думать об этом государстве боюсь. Но такова уж логика истории: сначала должны своими руками уничтожить друг друга все люди с убеждениями, а потом люди без убеждений, но с простейшими навыками построят здание новой империи, сильно упрощенной, ясной, идеальной для быдла.

Одно утешение - что быдло со временем состарится, образумится, поумнеет, начнет колоться, дробиться, спорить, и тогда будут уничтожать уже его. Вспомните старость советского режима - как утешительна была для уцелевших потомков Белой гвардии полемика Сахарова и Солженицына! Сторонники Сахарова и Солженицына взаимно уничтожаются в наше время. Но и у питерских чекистов будут дети, и они лет через пятьдесят заимеют какие-то взгляды...

Никто не может победить навсегда, вот в чем главная прелесть истории.

---

2.

Но, как было уже сказано, я собирался не об этом. Я намеревался подводить собственные итоги 2001 литературного года - а итоги эти свелись для меня к одному: лучшим произведением, появившимся за прошлый год, я считаю повесть Анны Матвеевой "Перевал Дятлова".

Об этом сочинении написано уже порядочно. Прочие тексты Матвеевой меня не особенно вдохновляют, это действительно хорошая женская городская проза, но не более того. "Перевал" мог бы стать подлинным началом новой литературы, как стал в свое время мощным толчком для американской прозы роман Трумена Капоте "In cold blood". Дело, во-первых, в том, что эта вещь цепляет по-настоящему: ночи три я почти не спал, уж очень страшно. Солидарен со мной и обозреватель "Домового" Алексей Мокроусов, человек с куда более крепкими нервами. Во-вторых, в "Перевале" есть все, что необходимо для настоящей литературы: эта вещь проникнута смирением перед жизнью, которая так все закрутит и перетасует, что никакому писателю не снилось. Все наши умозрительные конструкции блекнут перед этими фактами (а между тем современная русская литература и наш новый кинематограф полны именно умозрительных конструкций, выстроенных то в расчете на кассу, то в надежде на восхищение критического цеха). У Матвеевой есть замечательный пассаж о жизни, которая умнее любого художника; и вот это благородное смирение кажется мне в тысячу раз продуктивнее самой неистощимой изобретательности.

Во-вторых, Матвеева понимает главное: подражать жизни, изучать и перенимать ее опыт - не значит быть реалистом. Один плохо воспитанный молодой человек, пишущий примерно на уровне восьмого класса советской средней школы (таким стилем и с таким пафосом можно писать только сочинения "Комсомол - моя судьба!"), выступил недавно в "Новом мире" с неким литературным манифестом. Он провозгласил смерть постмодернизма и наступление нового реализма. Если такие, как Шаргунов, будут хоронить постмодерн, - я обречен полюбить Курицына; вот вам еще один пример заложничества. Уж сколько их упало в эту бездну, провозвестников нового реализма, зовущих назад к Толстому, назад к Горькому (Шадрунов выстраивает триаду "Горький - Куприн - Бунин", совершенно не понимая, что говорит при этом о трех разных реализмах: Горький и Бунин и литературно, и человечески были полярны. Он бы еще Чехова приплел). Неоконсерваторы Павлов, Отрошенко, Басинский столько уже говорили об этом новом реализме - ужасти! Но в том-то и особенность хорошей литературы, что реализм ей тесен. Подражать жизни - значит быть фантастом, сюрреалистом, мистиком, а не суровым брадатым бардом народной скорби, не занудным ретроградом, бытописателем и обличителем. Матвеева, щедро насытившая свое документальное расследование элементами мистики, чудесными совпадениями и загадочными явлениями, - пытается соответствовать своему материалу. И это лучше, чем просто писать документальный роман о том, как в феврале 1959 года на мрачном склоне, именуемом у манси "Горой мертвецов", по неизвестной причине погибли девять туристов-лыжников.

Погибли они, кстати, при обстоятельствах столь таинственных, что ни одна версия не объясняет всего. Собственно, подобный детектив (к счастью, не документальный) написал еще в 1961 году Лем, и назывался он "Расследование". Там сыщик поспешил спрятаться за первую попавшуюся рациональную версию - просто чтобы не сталкиваться с ужасом иррационального, принципиально необъяснимого зла. Нечто подобное сделала и Матвеева: ее версия для меня как раз не совсем убедительна. Просто потому, что "испытание секретных ракет" - точно такой же универсальный современный миф, как "бен Ладен", или НЛО, или загадочные стражи мансийских оккультных тайн... Трагедия на перевале Дятлова - такая же необъяснимая история, как загадка "Марии Челесты", которую лишь с огромной натяжкой можно объяснить прохождением над океаном кометы Биелы; есть вещи, причин и виновников которых мы не узнаем никогда. И тут не виновников надо искать, а задумываться об ограниченности нашего знания и о хрупкости человеческой природы. Боюсь, что трагедия 11 сентября 2001 года принадлежит к числу именно таких явлений: при внимательном и беспристрастном расследовании выясняется, что алиби нет ни у кого. И потому дороже всего мне в повести Матвеевой не то, что она выстроила собственную версию происшедшего, а то, что полюбила девятерых погибших, сжилась с ними, заставила и меня в каждом молодом человеке, сидящем рядом в кафе или едущем в транспорте, видеть одного из них...

Есть жутковатый парадокс: после смерти самого заурядного человека его самые заурядные вещи обретают мистический, пугающий смысл. Страшно трогать то, что ему принадлежало, читать написанные или полученные им открытки, и чем более бытовая, чем более обыкновенная мелочь попадает к нам в руки - тем больше она пугает, именно по контрасту со своей обыденностью. Вот почему перечни туристской экипировки, все эти по-тогдашнему написанные "свитры", все эти туристские песенки, переписанные лыжниками в свои блокноты, выглядят такими мистически-страшными. Особенно страшны вещи конца пятидесятых годов: время-то было межеумочное, переходное, а все-таки уже близкое к нам. Эти молодые люди, так страшно и непонятно погибшие, были ужасно на нас похожи - и даже песенки пели те же самые, - но разум их был одурманен, ограничен, они были насквозь советские... Словно какая-то зона сознания была парализована, вырублена - и у многих из нас, кстати, она тоже не активизировалась бы никогда, живи мы в советской империи. Вот этот парадокс Матвеева обнажает блестяще: эти люди словно дважды убиты - в первый раз еще при жизни: такой трудной и ограниченной была их молодость, со всеми ее праздниками, песнями и походами. И правильно Матвеева говорит: сегодня они были бы раздражительными пенсионерами...

Главное же, что мне нравится в этой повести, - это опыт переживания чужой трагедии, сживания с ней, опыт ее встраивания, вплетения в собственную жизнь. Поначалу меня раздражали подробности личной жизни рассказчицы, история ее отношений с мужем, долгие разговоры с подругами - но потом я понял, что Матвеева-то пишет, собственно говоря, не о трагедии на перевале Дятлова. Она пишет о том, как современная женщина эту трагедию переживает, как она учится жить с отчетливым пониманием того простого факта, что есть вопросы неразрешимые, силы иррациональные и преступления ненаказуемые. Как она учится жить за других, которые не дожили, - не мстить за них, а жить за них; как она пытается проникнуть в мир другого. Этим, по идее, должна бы постоянно заниматься литература, - но для нынешнего писателя, похоже, Другой так же страшен, как для героини Николь Кидман...

А ведь "Перевал"-то, кстати уж о "Других", вышел пострашней, чем эта удивительная картина! Впрочем, Аменабар снимал не триллер - у него получилась поэма, а это совсем другое дело.

Напоследок еще об одном соображении. Капоте, сочиняя "In Cold Blood", пытался преодолеть собственную ограниченность, вырваться из круга собственных персонажей и методов, - в известном смысле это ему удалось, книжка вышла замечательная, и в ней так же много иррационального, таинственного, как и в повести Матвеевой, даром что с виновниками все ясно с самого начала. Но собственно художественная проза Капоте, его вымыслы, сны, неясные страхи - все это гораздо сильнее, чем его роман-расследование: есть писатели, для которых соприкосновение с реальностью - вроде гирь на ногах. Журнализм Капоте превосходен, но кто же сравнит "In Cold Blood" с "The Grass Harp"? Вещь хорошую - с вещью гениальной? Матвеева, мне кажется, - принципиально иной случай: ее таланту соприкосновение с реальностью, непридуманной, необъяснимой - только на пользу. В "Перевале" она вырастает над собственной прозой на десять голов - именно потому, что в прозу приходит документ. Вот здесь я и вижу замечательную перспективу для всей российской словесности; и ежели бы у нас было грамотно поставленное издательское дело, то "Перевал Дятлова" давно уже вышел бы не в составе сборника "Па де труа", а отдельной книгой, с фотографиями, с предисловиями специалистов, с комментариями исследователей дятловского феномена. И книга эта была бы национальным бестселлером - не только потому, что она увлекательна, а потому, что она сострадательна; что сенсационность темы и увлекательность расследования не заслоняют для Матвеевой главного - переживания чужой жизни.

Если эта повесть получит премию "Национальный бестселлер" - значит, в читательском и издательском мировоззрении что-то сдвинулось в нужную сторону. Если нет - автору не следует огорчаться. Он и так сделал лучшую вещь в русской литературе 2001 года.