Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Новости | Путешествия | Сумерки просвещения | Другие языки | экс-Пресс
/ Вне рубрик / < Вы здесь
Быков-quickly: взгляд-29
Дата публикации:  14 Февраля 2002

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Разговор сегодня пойдет о критике, точней - оттолкнется от нее, ибо споры о цеховых проблемах есть в любом смысле занятие онаническое, о чем применительно к критике критики говорил Лев Аннинский еще лет двадцать назад. В РЖ появились совсем недавно сразу два таких текста, причем оба сочинены весьма уважаемыми мною авторами: сначала в открытые двери с клекотом, топотом и потоком сознания вломилась Линор Горалик, а вслед за нею в них же задом наперед, со всевозможными ужимками, протиснулся Олег Дарк.

Так вот, сейчас, как и при всяком застое, процветает жанр газетной (журнальной) дискуссии ни о чем. Вот Агеев, например, спорит с Марией Ремизовой. Агееву кажется, что нет никакого народа, народу кажется, что нет никакого Агеева, и оба по-своему правы. Но от этой дискуссии хотя бы Агееву весело. Зато в "Литературной газете" вот уже шестая статья развивает, опровергает, варьирует и дополняет вполне дельные тезисы Аллы Латыниной "Сумерки литературы". Участвовать в этой странной полемике у меня охоты нет, интересна она главным образом для клинициста, а печататься в поляковской "Литгазете", как хотите, занятие для очень уж небрезгливых людей (Латынина не в счет, она там работает много дольше, чем Поляков). Клянусь, я честно проигнорировал бы эту тягомотину, если б не статья Аллы Марченко в последнем номере: от Марченко давно не жду сдержанности, но всему есть предел.

Сначала, однако, о контексте полемики. Отметились понемножку все: Бондаренко, знамо, написал, что задохнулась либеральная литература, а все соки в черноземе, чернозем-от у нас целехонек; чрезвычайно правильный и либеральный Илья Кукулин, классический "блондин во всем", внезапно ощутил в себе полемиста и Бондаренке отважно возразил. Чтобы спорить о западничестве и славянофильстве в наше время, не нужно большой храбрости, и мы в эту давно пересохшую реку лезть не будем: вода ушла, на дне очень плохо пахнет и валяется всякая дрянь... Так выглядит всякая пересохшая река и всякая изжитая оппозиция. Беда современной литературы и критики в том и состоит, что все прежние парадигмы и старые противостояния давно исчерпаны, а новые пока не обозначены, хотя противостояния эти есть и вполне уже созрели для того, чтобы служить темой. Нечто подобное - и в смысле общей растерянности, и в смысле исчерпанности парадигм - наблюдалось в русской литературе в 1921-1924 годах, когда все вдруг стали писать такую плохую прозу. Выход из этого кризиса наметился году в двадцать пятом, когда начал печататься Бабель (впрочем, кое-что подготовил Эренбург, в 1921 году написав "Хулио Хуренито" - роман уже не большевистский и не антибольшевистский, а в чистом виде религиозный, можно сказать - экзистенциальный). Диагноз нашей эпохе уже поставлен у Тынянова в "Литературном сегодня". Дело в том, что к 1924 году большевизм и антибольшевизм были точно так же в равной степени скомпрометированы, как сегодня - либерализм и почвенничество. Вот почему взбудоражившая телезрителей полемика Виктора Ерофеева (Пригова, Конеген) с "Идущими вместе" (Савицкой, коммунистами), на самом деле, провальна по определению. Ерофеев - скучный и бездарный провокатор с отвратительными манерами. Якеменко - провокатор еще более скучный и бездарный, а манер у него нет совсем никаких. Жалко только Пелевина, действительно прекрасного писателя, которого к этому делу приплели совершенно напрасно.

Сейчас, на мой взгляд, имело бы смысл поговорить как раз о наметившихся новых оппозициях, которые к старым уже несводимы. Ну, например: о резко обозначившейся контрадикции простого и сложного. Об истории России как череде упрощений и измельчаний. Об упразднении все большего числа ограничительных условностей. Об условности как таковой и ее роли в общественном сознании (к вопросу о возможной отмене смертной казни). О несовместимости Ветхого и Нового заветов, об их неразрешимых противоречиях, о некоторых аспектах еврейского вопроса, об исламе, об антиномичности спецслужб (см. "Жука в муравейнике" Стругацких), о садомазохизме как высшем выражении государственничества - Господи, мало ли набралось тем, которые либеральная политкорректность временно прикрыла! (Про спецслужбы, каюсь, я специально вставил. Для форума. Господа, этот маленький цветок брошен персонально вам.) О западничестве и почвенничестве говорить уже бессмысленно. О кризисе литературы и критики - тем более: кризис оттого и происходит, что литература не дает себе труда отказаться от круга прежних проблем. От борьбы реалистов с постмодернистами, патриотов - с либералами, бытописателей - с фантастами. Впрочем, судя по отдельным признакам, эти новые противоречия и новые реалии начинают уже заявлять о себе - пока в низких, самых оперативных жанрах (обратите внимание, как изменились боевики, как прониклась евразийством фантастика), а там, глядишь, доживем и до нового эпоса.

Это - о причинах "сумерек литературы", как я эти причины понимаю; теперь собственно о статье Марченко, которая всю эту дискуссию, и без того весьма неровную по тону, переводит в ранг запредельности. Марченко, строго говоря, пишет вообще мимо темы. Все участники разговора пытаются говорить о проблемах литературы в целом (это касается даже таких предсказуемо-скучных людей, как Валентин Курбатов, принадлежащий к невыносимому разряду "цивилизованных поченников": на подлинное, пассионарное жидоборство смелости не хватает, так вот уж мы про защиту вечных ценностей...). Марченко сводит все к одному конкретному эпизоду: литературы у нас нет, потому что ее намеренно замалчивают критики. Пример: Бориса Рыжего такое замалчивание довело до самоубийства. Прошлую "григорьевку" получила обманувшая всех Вера Павлова, и это послужило для Рыжего последним толчком. В организованной "Знаменем" дискуссии о поэзии упомянули всех - Павлову, Амелина, Николаеву, Гандлевского, Быкова - и только о Рыжем никто ничего не сказал! Да не о них же надо было говорить, они ведь живы. О Рыжем надо было - который, правда, тоже был тогда жив, но ясно же, что именно неупоминание его имени спровоцировало такой роковой финал... Далее Марченко цитирует несколько вполне восторженных статей о Рыжем и доказывает, что не так, не так надо было его любить! Вот и Машевский его завистливо принижает, называя "последним советским поэтом"... А он не был последним советским поэтом! Он был первым поэтом XXI века! Вот как надо. И погиб от того, что предчувствовал "холод и мрак грядущих дней" (этим статья заканчивается; вероятно, предчувствие "холода и мрака" как-то связано с холодностью и мрачностью русской критики?).

Ну, простите нас всех за то, что мы живы. Когда-нибудь мы непременно научимся соответствовать вашим чаяниям, уважаемая Алла Марченко, но видите ли, есть у нас еще дома дела.

Плохо, собственно, не то, что Марченко ссорит мертвых с живыми. Такое вполне можно было предчувствовать, и значительная часть публикаций, появившихся после смерти Рыжего и оценивавших его место в современном контексте, была выдержана в тональности "Зачем ты жив!". Количество этого заупокойного лома сильно меня тогда разозлило, о чем я и написал по горячим следам, надеясь удержать некоторых авторов от совсем уж неприличной истерики. В нашей литературе существует культ смерти (Марченко - советский критик со стажем, ей ли не знать). "Ведь перед тем, как мною ведать, вам следует меня убить". Героическая гибель, саморастрата - серьезный аргумент в русской литературе, так и повелось, и упоминание своей скорой смерти чуть не в каждом втором, а то и первом стихотворении Рыжего - следование именно этой традиции; рано или поздно приходится переходить от слов к делу. Но смерть - это аргумент последний, козырь, предъявляемый, когда не остается других. Это очень грустно, но что поделаешь. Я вполне солидарен с Иваницкой (я вообще часто с ней солидарен), когда в статье пятилетней давности "Первый ученик" - к шестидесятилетию Высоцкого - она высказала мысль рискованную, но точную: Высоцкий соревновался с первыми поэтами века, больше всего - с Пастернаком ("Гамлет" тут сыграл роль немалую). Чувствуя, что возможности его дара - при всем масштабе этого дара - для такого соревнования недостаточны, да и эпоха у него не та (измельчание эпохи очень сказывается на масштабах талантов), Высоцкий "добирал за счет биографии". Соображение вполне справедливое.

Что касается Рыжего, у меня с первых его публикаций не было сомнений в том, что он принадлежит к числу лучших поэтов своего поколения, в котором, вдобавок, почти не из кого выбирать. Думаю, такой статус его не устраивал - что вполне естественно при большом поэтическом самолюбии, всегда соответствующем масштабу таланта. Думаю, что Рыжий не готов был восприниматься как "один из многих" или даже "один из немногих". Думаю, он хотел быть первым. Думаю, его саморастрата, эскапады, пресловутая "трудность в общении", сопровождавшие его легенды - все было стремлением "добрать за счет биографии", поскольку от Рыжего, давно уже вращавшегося в кругу одних и тех же тем, одной и той же мелодики, требовался метафизический скачок. Вместо этого прыжка в новое качество он выбрал прыжок в небытие - не ради одной только славы, конечно, а просто потому, что такой вариант показался ему более последовательным.

Я прекрасно понимаю, какие громы вызову на свою голову, и меньше всего хочу уподобляться Маяковскому, который пишет стихи не столько "памяти Есенина", сколько против волны самоубийств. Никакой волны самоубийств после смерти Рыжего не последовало - опять-таки масштаб эпохи не тот. Я просто хочу сказать, что во всей блистательной поэтической карьере Рыжего его самоубийство было самой большой ошибкой, самой большой неудачей, самой большой подменой, если угодно. И героизировать этот акт я не вижу никаких оснований: у нас вообще трагедию постоянно подменяют подвигом. Стоит актрисе слечь с инсультом, ее называют великой. В России подвиг - умереть, а жить - рутина. Надо бы наоборот, мне кажется.

Марченко, конечно, Рыжего не уважает. Надо сильно не уважать поэта, чтобы считать его самоубийство следствием критического замалчивания. Тем более что о Рыжем ничего подобного сказать нельзя: публиковали его щедро, хвалили, премировали, на фестивали приглашали... В русской провинции тьма поэтов, которые вполне заслуживают славы, а между тем их вообще не знает никто, кроме членов семьи, да и те зачастую считают сумасшедшими. Беда в другом: в России сегодня есть только один способ стать Безоговорочно Любимым. Надо умереть, потому что живой всегда раздражает. Но надеюсь, что к этому козырю русские поэты будут прибегать как можно реже. Их и так почти не осталось.

Надо бы сказать два слова и о Вере Павловой, которую Марченко походя опустила. Вот, мол, сексуальная контрреволюционерка, всех обманула, а сама являет собою помесь Маяковского с Чуковским... Я сильно против раздувания Веры Павловой в русского поэта номер один и уже писал об этом в "квиклях": когда на недавней презентации ее книжки одна ораторша называла павловские стихи то превосходными, то гениальными, то лучшими в русской литературе, - сразу ясно было, что говорит представитель Росбанка. Нормальные-то поэты давно поняли, что Первых и Лучших в сегодняшней литературе быть не может, а стремление быть Первым и Единственным кончается либо самоубийством, либо массовым убийством. До второго варианта, слава Богу, пока никто не дошел. Раздувание Павловой в Великого Поэта Земли Русской может ей сильно повредить во мнении других литераторов, и сама Вера, по-моему, прекрасно это понимает, почему и относится к себе в высшей степени иронически. Но Вера Павлова - по крайней мере, настоящий поэт. Веселый, что редкость. Меня самого раздражают то религиозные мотивы в ее эротической лирике, то эротические - в религиозной (если кто думает, что религия и эрос в самом деле растут из одного корня, - то это к Фрейду, к А.Эткинду, к Г.Распутину). Но Павлова - поэт хороший, взрослый: еще и потому, что не бросается словом "смерть". Смерть вызывает у нее грусть, а не любование. Ей не хочется оставлять своих любимых. И это очень мужественная позиция.

Вообще стоило бы написать отдельное исследование о мужестве жить. О способности держать удар, которой сегодня так не хватает. Особенность литературной ситуации - в том, что сегодня у поэтов нет практически никаких стимулов писать. Важный стимул - Быть Первым И Единственным, но сегодня он, кажется, уже не срабатывает, ибо Первых И Единственных в русской поэзии не было со времен Пушкина (да и альтернативой Пушкину очень скоро стал Лермонтов - поэт, которого кружок Мережковских и Адамовича не шутя ставил выше, и не вовсе безосновательно). Даже Блок воспринимается в контексте, в кружке, окруженный фигурами, по крайней мере, равновеликими. Генерации сороковых и шестидесятых подтвердили это правило: они работали одновременно, и многие авторы были равновелики, а Иосиф Бродский, выпавший из отечественного контекста в силу понятных причин (прежде всего в силу особенностей своего дарования), никак не выдерживает роли Первого Русского Поэта, о чем мы поговорим в следующем квикле применительно к "бродскому" номеру "Старого литературного обозрения". Ибо поэзия, сводящаяся к Бродскому, вырастающая из него и им детерминированная, - есть поэзия совершенно мертвая, что мы и наблюдали на протяжении лет десяти; Рыжий как раз вполне успешно из этого круга вырвался, не менее успешно делает это друг Бродского Лев Лосев, во всем противоположный Иосифу Александровичу и пытающийся приспособить его метрические открытия к своему темпераменту, иногда небезуспешно.

Так что Первым И Единственным не будет больше никто, разве что в России, от чего Господь сохрани, действительно останется один поэт. Иерархия - будет, отсеивание бездарей и борьба с ними - будут, внутрицеховая борьба - конечно, куда же без нее. Зато, может быть, поэты поймут наконец, что в своем узком кружке, где нет надежды на окончательное торжество и лидерство, они обречены на хорошие отношения. Что я вообще-то теперь и наблюдаю: у поэтов теперь гораздо реже встречается обычай "в круг сойдясь, оплевывать друг друга". Они могут друг друга не любить, как я не люблю поэтов "кузьминского круга", пользуясь полной взаимностью. Но войны на уничтожение, желчной грызни, затяжных разборок между поэтами нет. Скоро, думаю, вообще начнется дружба: ведь мы стареем. Иногда, страшно сказать, я даже у Воденникова нахожу хорошие строчки - при том, что вся его поэтика мне органически враждебна. Это журнал "Знамя" все хорохорится, ведя непримиримые полемики, ругаясь, провозглашая своих - единственными и лучшими, а всех остальных - ничтожными и бездарными. Но политика журнала ведь не есть отражение реальности, и темперамент полемиста и критика Натальи Ивановой - ее частная проблема... Думаю, мы уже научились общаться поверх журнальных барьеров.

А второй важный стимул, который отнят сегодня у поэта, - это всенародная слава. Пора понять, что ее не будет. То есть кое-какая будет, но она никогда уже не станет всенародной. Все всенародности остались в тоталитарных временах. Всенародной может быть любовь к спорту. А поэзия, как сказал Пушкин, - "выше спорта, или по крайней мере совсем иное дело".

Главное же - поэту никогда не будет хватать гонораров на чисто поэтический образ жизни. На то, чтобы оставаться "гулякой праздным". Поэзия не будет больше кормить, и писать придется урывками, в свободное от поденщины время. Одни считают, что поденщина должна быть связана с литературой, другие - что лучше заниматься чем угодно, хоть лес валить, лишь бы голова осталась в целости и не забивалась ничем, кроме поэзии. Не решусь взять чью-либо сторону в этой полемике, поскольку каждый выбирает по себе. Ясно одно: поэт никогда уже не будет кормиться за счет стихов. Так что и этот стимул канул.

И потому быть сегодня поэтом в России - большое мужество. Мороки много, нервы тут же становятся ни к черту, а преимуществ никаких. И самое обидное, что определенный разряд критиков полюбит тебя только посмертно: они, можно сказать, только и ждут, чтобы ты благополучно перекинулся, а потом тут же заговорят о том, как они же тебя замалчивали...

Да какой же поэт в России не считает себя замалчиваемым? Любого спросите. Каждому ведь хочется, чтобы писали только о нем. Это для поэта вещь вполне естественная, как для Дон-Жуана естественно, чтобы он любил всех, а все - только его. Это еще одна издержка профессии. Но молока за вредность никто не даст. К этому надо привыкнуть. Если почитать все то, что о нас пишут, - в совокупности этого хватит на два, на три самоубийства! Но неужели, спрошу я вас, можно принимать это всерьез? Литература - такое дело, что борьба в ней идет не на жизнь, а на смерть. Оно и понятно: ставка высока. Бессмертие. И без этой борьбы, честное слово, не было бы большой литературы. Но сегодняшний писатель должен быть готов к тому, что с ним можно сделать ВСЕ. Тут - конец всех ограничений: этических и эстетических. Я, например, готов. Меня не удивляет, а даже радует эта ситуация. Я радостно встречаю тексты, в которых меня обвиняют в сталинизме, в работе на спецслужбы, в продажности; с наслаждением читаю рецензии, авторы которых, не дочитав моей книги, перевирают ее с точностью до наоборот; с нежностью внимаю инвективам критика, пойманного мною когда-то на незнании азбуки и теперь утверждающего на всех доступных ему трибунах, что я оправдываю репрессии тридцатых годов...

Мне это нравится. Мне кажется, что это и должно нравиться пишущему человеку. Поэт должен быть счастлив, если его не любят дураки, и горд, если его замалчивают критики, обслуживающие другой литературный клан. Мы не можем больше ни на кого рассчитывать, кроме себя. Нам никто ничего не должен. Ситуация, отчасти сходная с положением русской эмиграции (функцию метрополии у нас выполняет массовая культура и ее потребители). Наградой поэту, прозаику, критику сегодня могут быть высокие блаженства, переживаемые за письменным столом. И ничто более.

Это очень трудная ситуация.

Но самая честная и самая плодотворная.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Владимир Ланцберг, Католизатор? /13.02/
Россия - страна людей, любящих подарки. Наша мечта, в отличие от американской, - не заработать миллион, а найти его утром под подушкой. Любимое место прогулок - уже упомянутое Поле чудес.
Екатерина Марголис, "Наше дело, дело умирания..." /12.02/
"Все так умирают?" - книга, уникальная по жанру, древнему и напрочь изъятому из "сегодня". Это жанр плача. В плаче автор занимает заведомо вторичное место, в центре же - адресат, присутствующий в тексте, но заведомо отсутствующий в мире.
Елена Говорова, Леди на снегу /11.02/
Наше поколение, впитавшее с молоком прабабушек толстовско-достоевское понятие долга, дополненное и усиленное суровыми буднями Второй мировой войны, способно отключиться от "я отвечаю за все" только в состоянии неподвижности.
Евгений Горный, Олег Постнов, Беседы при Черной Луне /08.02/
О мировом правительстве, махатмах и экзистенции.
Борис Жуков, Заметки об экологическом кризисе /06.02/
Фундаментальная переоценка ценностей и публичная дискуссия о целях и методах экологического движения неизбежны. Те "зеленые", для которых решение экологических проблем - действительно главное, все глубже втягиваются в диалог с властью и бизнесом.
предыдущая в начало следующая
Дмитрий Быков
Дмитрий
БЫКОВ
bykov@sobesednik.ru
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100