1.

Некоторая пауза в квиклях вызвана была разъездами, а также тем, что во всякую свободную минуту автору все больше хочется писать роман, постепенно подбирающийся к финалу; однако закончить его без квиклей практически невозможно - некоторые вещи не выдумаешь, и описания русских дискуссий 1918 года по-прежнему можно почерпнуть только из форумов. Книжка получается большая, не слишком легкая для чтения, но, хочется надеяться, веселая - не в последнюю очередь благодаря Интернету.

Около месяца назад был анонсирован очерк о номере "Старого литературного обозрения", посвященном Бродскому. Номер успел за это время капитально устареть, но ведь и Бродский успел значительно устареть - а между тем никто не спешит в этом признаться. Агитировать меня за Советскую власть нет нужды - в отличие от многих ниспровергателей Иосифа Александровича, я прекрасно понимаю, сколь многим ему обязан (иное дело, что это далеко не всегда шло мне на пользу). Истинный масштаб этого литератора сомнению не подвергается, хотя Нобелевская премия для меня - аргумент девяносто девятый; я, собственно, и не о масштабе Бродского собрался говорить, а о том, как безнадежно скучны все исследования его творчества, мемуары о нем и его интервью, собранные в одну книгу.

О том, что Бродский скучен, писали многие его оппоненты; я внес бы поправку - скучен не Бродский, а его ученики и исследователи. Существует огромный штат литературоведов, кормящихся на интерпретациях его текстов - хотя интерпретировать практически нечего: Бродский ясен, все у него сказано открытым текстом, декларировано, прописано с предельной отчетливостью, а заимствования и скрытые цитаты в его текстах как раз немногочисленны, что вообще характерно для литераторов, не слишком любящих читать. В "бродском" номере "СЛО" целый трактат посвящен коричневому цвету у Бродского. Тема важная, ответственная... Пожалуй, из всех больших русских поэтов Бродский менее всего пригоден для интерпретации: интерпретировать - нечего. Очень скоро начинаешь скрести дно. Можно спорить о его политических или религиозных взглядах, но о приемах, методах, эволюции, символике, источниках - скука ужасная. Как, собственно, и в случае Набокова: прочитавши толстенную "Pro и contra" - том прижизненной критики и современных исследований его сочинений, - ни за что не захочешь читать самого исследуемого автора. А ведь Набоков был едва ли не единственным русским классиком, чтение которого - хоть и в сотый раз - есть удовольствие гарантированное и полновесное: вот кто писал интересно (прочие комплименты второстепенны). Но набоковедение, с бесконечным муссировонием энтомологии, с выдумыванием несуществующих перекличек и заимствований, с наивными и детскими попытками подражать набоковскому слогу, - занудно, как подростковая графомания.

Но, впрочем, есть кое-что поскучнее бродсковедения, и это что-то - ученики и последователи Бродского. Есть литераторы, у которых по определению не должно быть эпигонов: они вешают за собой кирпич. В сущности, всех поэтов надо бы рассматривать под одним, довольно экзотическим углом зрения: насколько плодотворна открытая ими традиция? В свое время Игорь Меламед пытался отрицать индивидуальное, авторское начало, ругая Цветаеву или того же Бродского за то, что на каждой их строке стоит слишком отчетливое клеймо: "И я тоже Собакевич!". А вот у Ходасевича, например, такого клейма нет, поскольку он своей личностью не заслонял небесную гармонию, которую непосредственно транслировал. Конечно, такая теория была упрощением непростительным, не говоря уж о том, что небесная гармония на свете не одна: один видит ее в Ходасевиче, а другой в раннем Маяковском. Более того: у поэта с ярко выраженным индивидуальным началом вполне могут быть эпигоны - хотя всегда будет слишком отчетливо виден объект подражания; в иных случаях такое эпигонство оказывается отличной школой - молодая Ахмадулина находилась под гипнотическим влиянием Пастернака, и ничего, оно ей отнюдь не пошло во вред. Во многих стихах Рейна и особенно в его поэмах грохочет Луговской - и опять-таки ничего страшного. Даже эпигоны Есенина, случалось, развивались в первоклассных литераторов. Проблема в том, что есть поэты, подражать которым вредно, губительно, самоубийственно, поэты, изучать которых скучно, - и увы, Иосиф Александрович Бродский, прекрасный русский поэт, был из этой породы. В отличие от Марины Ивановны Цветаевой, чей опыт весьма плодотворен. Дорога Бродского уводит в тупик: такой поэт необходим был в русской литературе, но такой поэт должен быть один. У него нет ни традиции, ни школы, ни плеяды. Следование его урокам губительно и в литературном, и, увы, в нравственном отношении. А впрочем, что проку разглагольствовать - посмотрите, что сделал Бродский из талантливых Барсковой и Гильфанова.

Он мне всего интереснее сейчас не в канонических, но в нестандартных своих проявлениях, в том, что выламывается из канона: в "Мексиканском дивертисменте", в "Колыбельной", которую я считаю лучшим из его поздних стихотворений ("Родила тебя в пустыне я не зря"), в последней части "Речи о пролитом молоке", в цикле "С февраля по апрель" с его внезапным умиротворением. Я не собираюсь перепевать здесь расхожие банальности о том, что Бродский "холоден", "однообразен", "бесчеловечен", - все это так же скучно, как бесконечные разговоры о римских и китайских реалиях, об имперской сущности его поэзии, о холоде, метафизической свободе, любви Бродского к Ветхому Завету и ежегодных рождественских стихах (в поздние годы довольно слабых). Бродский - последний поэт русской романтической традиции, на нем она выдохлась, и подражать ему очень вредно для здоровья - просто потому, что большинство молодых поэтов на этом же и кончается. Метод Бродского соблазнителен, он подозрительно легко усваивается и подсекает молодого литератора уже на первых его шагах: нужно очень долго лечиться, чтобы освободиться, и лечить не только поэтику, но, увы, и душу.

Виктор Соснора, впрочем, считал, что и Пушкин увлек русскую поэзию не на тот путь, - точней, что "солнце нашей поэзии" выжгло всю землю, все заслонило собой, не оставило альтернатив. Это спорно, поскольку Лермонтову - растущему из совсем другого корня - "приземленная", здравая пушкинская традиция ничем не помешала в создании его сновидческих, метафизических шедевров, да и трагический интеллектуализм Баратынского ничуть не проиграл от пушкинского соседства. Но вот Бродский действительно выморозил вокруг себя некую территорию - причем, в силу напора и темперамента, территорию немалую. Дохнул, завыл - и вот уже несколько поколений книжных мальчиков и девочек пишут разболтанным дольником, с теми же имперскими реалиями, и все о том, как глупа и смешна жизнь во всех своих проявлениях. И все без метафор, а с дефинициями: то-то есть то-то... Смешно видеть всех этих маленьких старичков, в столь нежном возрасте так глубоко разочарованных - и при этом таких самодовольных; не будем забывать, что Бродский-то к своей манере, к своему позднему взгляду на вещи, для которого человек и пейзаж действительно равноправны, пришел после долгого и бурного раннеромантического периода, когда темперамента у него было в избытке, а ровная интонация "стишков" - "тик-так" - выработалась годам к тридцати пяти; до того у него встречалось и столь нелюбимое им впоследствии "Тик!!! Так!!!".

Бродский не всегда был академическим Национальным Поэтом Америки, другом Шеймуса Хини и Дерека Уолкотта, почтительным (и довольно расчетливым) собеседником Чеслава Милоша. Как раз в этом своем качестве он невыносимо скучен, и взаимные комплименты, расточаемые им, Хини и Уолкоттом, почти нечитабельны, как и его интервью с Милошем, опубликованное в "СЛО". Он не всегда говорил об античности и шумерах, не каждое Рождество встречал в Венеции и не всегда любил из всех советских поэтов одного Рейна да снисходительно похваливаемого Кушнера, а случалось ему и Слуцкого ценить. Бродский дорогой ценой купил свою отстраненно-холодную интонацию, полное безразличие к земной жизни и любовь к метафизике (все это при великолепно выстроенной стратегии поведения и нескрываемом тщеславии, без которого, впрочем, нет поэта). Но воспринимать это в молодости весьма опасно; в качестве американского Национального поэта (официальная и почетная должность) Бродский был великолепен - но в качестве Русского Национального Поэта Номер Один он совершенно невыносим, поскольку из всех существующих ныне поэтических традиций его традиция наиболее мертва и неплодотворна.

Недоверие и неприязнь ко всему живущему вообще свойственна русскому постмодернизму, который Виктор Куллэ (к слову сказать, главный редактор "СЛО") в своей превосходной поэме "Comedia" определил как посмертие литературы. Чем вещь мертвей, тем она милей постмодернисту, бродскисту и пр. Все, что Бродский имел сказать на эту тему, он сказал еще в гениальном "Натюрморте" - но, к сожалению, продолжал говорить и дальше, неизменно повторяясь и сильно злоупотребляя словом "вещь". Самое живое из всех мертворожденных явлений по обе стороны океана, Х.Л.Борхес, оказал губительнейшее влияние на мировую прозу (правда, Нобелевки ему так и не дали - но боюсь, тут виновата его политическая индифферентность, а не безнадежная мертвечина всех этих интеллектуальных построений). Нечто подобное Иосиф Александрович сделал с русской поэзией, возведя в перл создания вещь мертвую, не развивающуюся и, следовательно, не ошибающуюся. "Венозная синева мрамором отдает": отдавала года с 1972-го. Разумеется, статуя долговечней оригинала, определение точней метафоры, безразличие неуязвимей любви - которая вообще довольно смешна: ну что это такое, так убиваться из-за одного человека... Однако все это искупается единственным преимуществом живого: живое непредсказуемо и интересно, при всей своей уязвимости. Мертвое - действительно неуязвимо (отчего закомплексованные юноши и думают так часто о самоубийстве: они мнят таким образом купить себе правоту). Но проблема в том, что - и тут воспользуюсь метафорой Кушнера из давнего разговора: персик, конечно, может сгнить, он слишком сочен, им можно обкапаться и пр., - но при всех его недостатках он все-таки интересней косточки. Бесконечное рассматривание косточки само по себе вряд ли кого-то на что-то вдохновит.

Есть главный критерий оценки поэта - качество его прозы; на моей памяти этот способ не обманывал никогда. Проза Мандельштама гениальна, проза Цветаевой временами выше ее стихов ("Повесть о Сонечке" я считаю лучшим русским романом первой половины века), проза Пастернака - прежде всего, роман - очень хороша и превосходно построена, но местами дурновкусна и эгоцентрична, а местами в ней чувствуется искусственная экзальтация, манерный самоподзавод. Проза Ахматовой точна, изящна, но "королевственна". Проза Высоцкого превосходна, блоковская - невероятно глубока и точна, очерки Маяковского ужасно однообразны и ходульны (ранние статьи, впрочем, великолепны). Проза Ходасевича совершенна по форме, но фальшива, а порой и откровенно лжива по содержанию. Проза Бродского ужасно скучна, как и его драматургия: обе книги его эссе наполнены размышлениями о природе орнамента, о пространстве и времени, о Риме и Греции, в них много тяжеловесной софистики, но почти нет живого слова. В прозе вылезает, торчит все то, что в поэзии скрадывается мастерством, сладкозвучием, умением пустить пыль в глаза читателю; проза Бродского мертва, как бумага. Она бывает остроумна, но никогда - весела; полемична, но никогда - увлекательна. Тупик и есть тупик.

В огромном корпусе сочинений Бродского поразительно мало живых текстов - так же, как и в любой империи поразительно мало живых вещей; много величия - но величия совершенно бездушного. Иногда он попросту берет масштабом, массой, - как в "Горбунове и Горчакове", или в той же "Речи о пролитом молоке", или в "Колыбельной трескового мыса". Вообще, жанр "большого стихотворения", который традиционно связывается у нас с именем Бродского, - жанр прекрасный, но опасный, ибо в нем слишком велик соблазн заменить развитие живой и спорной мысли - ритмическим повтором, музыкальным развитием одной и той же темы. У Бродского есть стихи великие - как "Осенний крик ястреба", - а есть чудовищно длинные, как "Муха" или "Полдень в комнате"; есть гениально построенные - как "Развивая Платона" или "Пятая годовщина", - а есть топчущиеся на месте, как, боюсь, большинство прочих многостраничных произведений. Никто не оспаривает гениальности его прибалтийского цикла - но вряд ли кто часто перечитывает "Венецианские строфы". Да и вообще, если у современного читателя хватает смелости хоть в чем-то себе признаться - а то уж очень много дутых репутаций развелось, - пусть он признается себе хотя бы в том, что все реже "думает" словами Бродского, все реже говорит о себе его языком, неохотно цитирует (подозрительно мало его строк разошлось на цитаты - "Ниоткуда с любовью" да "Письма римскому другу", вот и все, что ушло в язык; сравните с феноменальной цитируемостью Окуджавы). У Бродского много дефиниций, но мало формул, сравнимых с гениальной строкой "Смерть - это то, что бывает с другими". Едва ли сегодняшний читатель без усилия дочитает "Шествие", "Прощайте, мадемуазель Вероника" или "Письмо в бутылке" - хотя, несомненно, он не сможет не оценить "Часть речи", "Двадцать сонетов к Марии Стюарт" или "Разговор с небожителем": лучшие тексты еще живого, еще не окаменевшего Бродского, мучительный вопль живой души, чувствующей свое окостенение, оледенение, умирание. То, что писал Бродский в 1972 - 1974 годах, останется одной из безусловнейших вершин русской поэзии XX века - и именно это труднее всего поддается имитации. Рискну сказать, что здесь эмиграция была следствием перелома, назревавшего в поэтике, - а не наоборот: судьба всегда подгоняет себя под тему. Дальше начались издержки метода.

Современный читатель редко снимает с полки Бродского. Он вообще редко снимает с полки поэтическую книжку, и это досадно, - но виноват тут не читатель. Виновата русская поэзия, которая никак не может выбраться из множества своих тупиков: Бродский тупик, Кибировский тупик, Введенский тупик, тупик Шварц... мало ли их на нашей карте! Это, впрочем, тем обиднее, что есть масса улиц едва намеченных, направлений едва разработанных - но чтобы сильно писать, надо жить. А этого мы боимся. Летаргия а ля Бродский куда безопасней. Поэзия сегодня должна быть короткой, жесткой, точной, кровоточащей, очень живой - но если бы я сам знал, как надо сегодня писать, то продолжал бы писать стихи, а не романы. Нынче у нас тыняновский "Промежуток", нечто вроде паузы 1924 - 1930 гг., когда молчали все лучшие поэты эпохи, а Маяковский писал черте что.

Чтобы выйти из этого тупика, нужны, боюсь, не только наши усилия, но и подсказка со стороны эпохи. Определится она - будет и поэзия. Переживет ли Бродский эту паузу в статусе лучшего русского поэта второй половины века?

Не знаю.

2.

Буквально несколько слов еще об одном литературном впечатлении последних двух недель: я прочел стоговский "Таблоид", и эта книжка показалась мне очень уж типичной для эпохи, так что сказать о ней пару слов очень хочется.

Отвращение к себе - главный стимул для сочинения хорошей прозы (в стихах все наоборот - тут нужно "сознание своей правоты"). Стогоff пережил некоторый приступ отвращения к себе и к своей журналистской деятельности: он разложил свои публикации и ужаснулся бездарно потраченному десятилетию. Нечто подобное происходит сейчас и с Россией, но, видимо, в обоих случаях отвращение недостаточно сильно: Россия пытается уверить себя, что в девяностых была счастлива и свободна, а Стогоff перепечатывает свои старые статьи с комментариями - вот, мол, желтая пресса, конечно, омерзительна, но все-таки смотрите, какой я профессионал.

Он действительно крепкий профессионал - и не более того. Это было ясно уже по первому его роману, идеальному приношению на алтарь среднего вкуса. Людей, умеющих писать, сейчас больше, чем когда-либо. Приемы у них нехитрые, апломб - особенно в юности - немереный, и Стогоff выгодно отличается от них самоиронией, эрудицией и умением строить материал. Однако все, чем он занимался, - никак не журналистика. Так что, решив разоблачить в своем очередном сочинении глянцевую журналистику, Стогоff плюнул против ветра. По счастью, к настоящей журналистике его писания не имеют никакого отношения - ровно так же, как и герои "Мачо не плачут" не имеют никакого отношения к реальной трагедии безвременья, а "Революция сейчас" - к революции.

Журналистикой в девяностые чего только не называли. Даже ресторанная критика проходила по этому разряду. Тем не менее, журналистикой в эти годы занимались совсем другие люди: Анна Политковская, как к ней ни относись. Максим Соколов, с той же оговоркой. Егор Яковлев и его команда. Андрей Немзер, тащивший воз журнальной критики. Юрий Гладильщиков. Роман Должанский. Юлия Латынина, даром что ее читателю начинает казаться, будто вся российская политика и экономика делаются в саунах и на шашлыках, - а это, как ни крути, взгляд довольно мелкий. Журналистикой занимались те, кто брал интервью, устраивал журналистские расследования, рисковал собой - или по крайней мере пытался уловить перемены в воздухе времени, называя вещи своими именами. Эти люди, разложив перед собой публикации за эти десять лет, вряд ли сочтут, что жизнь прожита напрасно. И какой бы поденщиной иногда ни занимался я - но то, что делал я, тоже не кажется мне сплошной и бездарной тратой жизни.

Стогоff занимался не журналистикой. Он занимался фигней. С этой поправкой его книга имеет безусловную ценность физиологического очерка, которому, однако, недостает решимости безоговорочно порвать с эпохой глянцевой журналистики, быстрых денег и либеральной жандармерии.