Господа гексогены

Сказать по чести, я думал обойти эту тему - и до сих пор думаю, что превращение "Господина Гексогена" в литературное событие (и, быть может, в национальный бестселлер) осуществляется не в силу литературной значимости этого опуса и не благодаря общественному весу обозначенных им проблем, а по причине обыкновенного литературного безрыбья. Только на безрыбье возможны долгие споры о Борисе Акунине, и только при отсутствии политической жизни возможен скандал вокруг появления романа Проханова в издательстве "Ad Marginem". Самое же смешное, что ничего принципиально нового не произошло - и даже странно, что вполне мне симпатичный Дм.Ольшанский только теперь дозрел до статьи "Как я стал черносотенцем" ("Экслибрис"). Досадно только, что перестав быть либералом, он немедленно стал черносотенцем - словно "другой альтернативы у нас нет", как объяснил народу еще незабвенный Горбачев.

В "Ad Marginem" всегда публиковалась не очень хорошая проза, тут никакого чуда не случилось. Владимир Сорокин всегда был соцреалистом с нечеловеческим лицом, как точно обозвал его Никита Елисеев, но соцреализма с человеческим лицом и не бывает. Художественная ценность романа Проханова, который являет собою концепт в чистом виде, примерно тождественна художественной ценности рассказа "Первый субботник" - с тою только разницей, что Сорокин разрушает соцреалистический стиль (какой-нибудь идиот написал бы - деконструирует дискурс) при помощи обсценной лексики и других откровенно пародических инструментов, то есть делает это не без юмора, - а Проханов подпускает мистики, отчего соцреализм опять-таки деконструируется, как Ленин в Мавзолее и на обложке, но уже без тени иронии. Грубо говоря, Сорокина читать весело, а Проханова - смешно. Сорокин способствует избавлению от некоторых имперских комплексов, наглядно демонстрируя скуку и бездарность империй, - Проханов делает то же самое даже более истово, но задачи своей не сознает; так что издательство Александра Иванова продолжает свою концептуалистскую политику, не более. И романы Сорокина, и романы Проханова не могут рассматриваться как собственно художественные тексты: красота их - в последовательности. Так рассматриваешь омерзительное насекомое, о чем я писал уже применительно к газете "Завтра" и к "Новой", давно переплюнувшей ее в смысле нечистоплотности приемов. Противно, но цельно - следовательно, эстетично.

Скажу больше: тот факт, что "эстет и варвар вечно заодно", давно отмечен и Манном, и Матвеевой. "Ведь пить из дамской туфельки вино и лаптем щи хлебать - одно и то же". Никакой тайны в том, что модная (стильная) молодежь заигрывает с идеологическим экстримом, нету с конца шестидесятых - и ничего удивительного, что эта мода добралась до нас. Еще в сорокинской "Тридцатой любви Марины" единственным, кто умудрился удовлетворить эстеточку-диссиденточку, оказался заводской партиец, и роман Сорокина кончил(ся) в крепких объятиях тоталитарной эстетики. То, что в поэзии Алины Витухновской эстетизация кокаина сочетается с эстетизацией фашизма, - вещь естественная и логичная: "Мы гениальные поэты, мы покорители блядей, мы курим злые сигареты среди чужих для нас людей. Мы гениальные поэты, мы никого не станем ждать - мы купим злые пистолеты и будем нагло убивать". "Побеждать" было бы точнее в смысле рифмы, но слабее в смысле смысла. По-моему, это хорошие стихи (единственные стихи Витухновской, которые я помню наизусть). Имморализм так называемой модной (стильной) культуры, ее скромное садо-мазо, - все это отлично сочетается с имморализмом и несколько более брутальным садо-мазо нашей почвенной культуры; имморальна и дугинская мистика (ибо мистика всегда снимает с человека моральную ответственность), и, скажем, методология Щедровицкого. Да и вообще, наши либералы очень недалеко ушли от наших же партийных боссов - хотя бы потому, что, подобно посольскому сынку Вик. Ерофееву, вышли из их среды. Плохие люди всегда договорятся. Фразеология у них давно уже примерно одна и та же: коммунисты утверждают, что при Сталине погибло несколько сотен тысяч человек, но это издержки метода, - а один наш либеральный публицист, чьего имени я по его слезной просьбе давно уже не упоминаю (у него от этого всякий раз разлитие желчи происходит), написал недавно в известном деловом журнале, что в девяностые годы были, конечно, кое-какие издержки... несколько десятков тысяч лишились работы и крова... окраины затлели... но зато ведь был же либерализм! По-моему, это фразеологическое сходство, это единство дискурса, простите за выражение, красноречивее любых других сопоставлений говорит о том, что "еврей и чукча обнялись, над ними молнии взвились".

Тут надо сделать небольшое отступление о причинах кризиса отечественного либерализма: дело в том, что никакого либерализма не было. Вызывает меня недавно Павловский и говорит: младший сержант Быков, что это вы никак не отзоветесь на манифест Бориса Березовского? Ну что ж я буду отзываться на такую ерунду, товарищ генерал-полковник, отвечаю я с невинным видом. Что значит - ерунда, не понимает генерал-полковник Павловский, что значит - ерунда, когда это напечатано черным по белому?! Ну-ка кругом арш, и чтобы к вечеру был мне квикль про этот антикоммунистический money-fest. А что делать? Начальство! Ведь я ему душу продал, и теперь деваться некуда. Побежал читать манифест. Совсем, думаю, рехнулся старик (это я о Павловском): ну на что он мне предлагает критику писать? Какой это, в задницу, либерализм и какой манифест? Совсем обнищал Абрамыч, если не могут ему люди приличного текста написать. Ведь это курам на смех: Россия всегда была страной крайностей, а потому теперь она просто-таки обязана стать крайне либеральной. Как он не понимает, что сама идея крайности либерализму органически враждебна? Как ему не втолковали, что российский либерализм образца девяностых, когда Березовский, собственно, и вознесся, - был откровенным произволом, а вовсе не царством свободы, и что крайний либерализм, по-русски говоря, есть именно беспредел? Мне ли не знать, я ли не понял в эти годы, что швырнуть журналиста под арест, возбудить против него дело, ударить его по башке мог в это время любой поместный царек или его сатрап, а уж что в провинции делалось - уму непостижимо! Никакого либерализма у нас не было в девяностые годы, а был апофеоз вседозволенности при полной импотенции государства, и более позорного времени не наблюдалось в российской истории второй половины века! Если Абрамыч этого не видит - Бог ему судья, совсем, знать, дошел в своем Лондоне; но почему этого не видит Олегыч? Плюнул и не стал писать про манифест.

Вероятно, именно так выглядит моя творческая позиция в представлении некоторых представителей форума; я человек не гордый, на форумы захожу охотно и помахать там кулаками очень люблю. Сказать ли вам, уважаемые конспирологи, подсчитывающие, за сколько именно серебренников продал я Павловскому мою бессмертную душу, что именно я с вами делал и какое ваше отверстие, знакомящее с миром, пострадало от этого более всего? Вот ведь, есть и у Бродского цитаты, разошедшиеся на поговорки; увы, это самые пошлые его строки - про отверстия, знакомящие с миром, да про ворюг, которые ему с каких-то щей милей, чем кровопийцы.

Но довольно о всяких дураках (разумею, конечно, Березовского с Павловским, а не вас, уважаемые читатели). Согласимся в том, что никаким либерализмом в эпоху либерализации цен и не пахло, - хотя бы потому, что никто из нас в это время не чувствовал себя свободнее. Была, конечно, прослоечка толщиною в 0,05 процента, которая днем работала пиарщиками и менеджерами по маркетингу, а ночами оттягивалась в клубах; но даже эта прослоечка в 1998 году все, кажется, поняла. Либерализм по определению должен делать человека счастливее, а его существование - комфортнее, ибо основан он на традиционном, старом европейском гуманизме, подставляющем человека в центр мироздания. Либерализм - это уютное существование под сению закона. Комфортно в России девяностых годов было только Борису Березовскому, спекулировавшему на нефти и автомобилях, и Владимиру Гусинскому, спекулировавшему на свободе слова. Березовский был мне симпатичнее, поскольку не рядился в белое. Но большинству российского населения, в том числе и тем, кто по самому своему социальному статусу является как будто самой что ни на есть электоральной базой либералов, либерализм не принес ни малейшего счастья: во-первых, хлеб свой надо было зарабатывать в поте лица своего, с результатами непропорционально скромными, а во-вторых, талант и гуманность не только не служили гарантией процветания, но прямо это процветание исключали. Надо было обладать набором очень деструктивных свойств плюс полной бессовестностью, чтобы в России девяностых скопить сколько-нибудь приличный капитал; попутно требовалось закрыть глаза на все, что в стране происходило. Журналисты, чьей обязанностью было весь этот беспредел разоблачать, глаза закрыли очень охотно - поскольку купились на свободу слова; заключен был своего рода общественный договор - вы игнорируете пушок на наших рыльцах, а мы даем вам полную свободу и держим вас за эту свободу, как за яйца, о чем я уже и писал многократно. В результате зомбированная страна, обожавшая программу "Взгляд" и отождествлявшая государственность с погромами, десять лет кряду выбирала не свободу, а произвол и беспредел плюс разгул дезинформации.

И вот теперь, после десяти лет всей этой вакханалии, часть нашей умной молодежи прозрела и принялась выбирать из двух зол большее - потому что меньшее оказалось уж очень большое.

Но тут надо напомнить, что ведь и советской власти у нас никогда не было, а был сильно упрощенный монархизм. Империю можно было спасти только ценой радикальных упрощений, все более жестких, - и переусложненная русская политическая жизнь последовательно и радикально редуцировалась в 1917, 1937, 1957 годах... Ленин сошел с ума от страха, задумав грандиозное освобождение, а вместо того устроив не менее грандиозное закрепощение: этот великий циник и не предполагал, что история воспользуется им куда более цинично, чем он пользовался ею. Ленина сменил Сталин, обладавший еще меньшим количеством моральных ограничений. Сталина сменил Хрущев, бывший на порядок его глупей. Но это не было пределом глупости - пришли Брежнев и его последователи; Горбачев и Ельцин не правили вовсе, запустив механизм тотального распада и сделавшись его жертвами. На протяжении ХХ века русская государственность неуклонно деградировала - и в этом смысле говорить о Великой Империи давно уже нельзя: кто в ней жил, тот помнит. Я спросил когда-то Новеллу Матвееву, как она относилась к советской власти. "Я ее не видела, - честно ответила величайшая из поющих женщин. - Кто же тут с кем-то советовался?!"

Итак, конфликт отечественных либералов и почвенников есть на самом деле конфликт левой и правой руки, которые наконец-то узнали друг друга. Оппозиция русского славянофильства и русского же западничества снялась задолго до того, как Проханов опубликовался у Иванова: когда стороны уравниваются, их очень быстро перестаешь различать. Фиктивны и те, и другие: у нас не было ни могучей мистической советской империи, ни процветающей либеральной страны, ни настоящего диктата, ни подлинного гуманизма. Сначала устали от одной фикции, теперь устали от другой - вот и вся разница; но от подлинности мы сегодня так же далеки, как в апреле 1985-го.

О крушении гуманизма заговорил еще Блок - автор великой фразы "Я художник, а следовательно, не либерал". Упомянутый либеральный публицист в своей хорошей, по-моему, рецензии на мой роман "Оправдание" уже предположил, что моим идеалом являются никак не Розанов и не Флоренский, а вот именно что блоковский "человек-артист". Пока второй роман не опубликован и даже не вполне дописан, приходится возражать тут: близок мне как раз Флоренский (Розанов - в меньшей степени), он первым в новом веке внятно артикулировал несовместимость Ветхого и Нового Заветов, имперского и гуманистического сознания, а вот блоковский человек-артист мне как раз активно не нравится. Я очень люблю Блока-поэта и глубоко уважаю Блока-человека, но как любой автор, занимавшийся Блоком много и серьезно, понимаю, что человек он был безнадежно больной, в том числе и психически. Радоваться гибели и распаду, отрицать пошлость обыденной жизни - именно черты маргинального, деградирующего, вырождающегося сознания, каким было сознание Блока, отягощенное страшной наследственностью. Собственно, он умер от того же разочарования, что и Ленин (умный и глубокий Эткинд напрасно приписывает им обоим сифилис): он-то раньше увидел лик грядущих веков, которые так звал. Да, я тоже художник и тоже не либерал, - но ежели как художник я не могу быть либералом (отрицать вертикальную шкалу ценностей, отказываться от литературной борьбы, признавать все равным всему и проч.), то как человек и, если угодно, гражданин я был и остаюсь тем самым либералом, который вдруг так разонравился Ольшанскому. Я могу Ольшанского понять: надоело ему горизонтальное сознание, равенство, воровство и прочий бред. Но почему же в результате симпатии его обратились к Проханову? Вот я чего понять не могу: почему выбирать надо непременно между петлей и удавкой, а не, допустим, между либерализмом а ля Березовский и хотя бы консерватизмом а ля Киплинг? Про Честертона не говорю - он писатель сложный.

Так вот, куда конь с копытом - туда и рак с клешней, как любил говорить В.Воздвиженский, читая студентам лекцию о евангельских главах романа Айтматова "Плаха". После блоковского "Крушения гуманизма" о кризисе гуманизма заговорил Антон Серегин, тиснувший в прошлогоднем "Новом мире" целую статью на эту скользкую тему. Немедленно открылся дискуссионный клуб. Я написал тогда (и не отрекаюсь от этого сегодня), что Березин наивно - а может, и вполне сознательно - перепутал гуманизм с гуманностью, то есть под предлогом борьбы с антропоцентризмом, пошлостью, расслабленностью и пр. принялся возрождать протухшие идеи вагнерианского толка (уже Ницше понимал их обреченность и потому критиковал гуманизм с гораздо менее варварских позиций). Грубо говоря, после либерализма девяностых годов умным мальчикам (Серегину 25, Ольшанскому чуть больше) захотелось больших страстей. Они, кажется, всерьез полагают, что в случае торжества этих больших страстей они так и продолжат ходить в клуб ОГИ и обсуждать со Львом Пироговым новинки текущей литературы. Тем более что и Лев Пирогов (с которым я обычно не полемизирую, поскольку он сам не верит ни единому своему слову) недавно задал вопрос: за это ли умирали в девяносто первом?

Ну, вы-то для умерших выглядите очень хорошо... Но умирали, конечно, не за прозу Акунина. И тот факт, что у либерала нет никакой априорной правоты перед патриотом, заметили много раньше вас (в частности, самый первый квикль я написал именно на эту чрезвычайно свежую тему). Беда только в том, что и патриоту давно уже нечего предложить: конечно, у Акунина никакой энергетики, а у Проханова ее в избытке, но проза его остается прежде всего очень бездарной, не выдерживающей ни малейшей критики. А потому видеть в ней альтернативу либеральной болтовне или либеральным же физиологическим очеркам тонкого нашего Волоса я, воля ваша, отказываюсь. Славникова, положим, либералка, а Павлов - консерватор, но читать обоих невозможно, даром что самолюбия у обоих же через край. Поймите вы, что эта дихотомия преодолена, эта оппозиция снята - и выбирать давно уже не из кого!

Понимать этого, впрочем, не хотят не только Пирогов с Ольшанским, но и Немцов с Зюгановым. Идут упорные разговоры о том, что левые и правые готовы объединиться в критике нынешнего режима. Право, иногда чувствуешь себя нынешним режимом - ибо меня точно так же терпеть не могут и левые, и правые, и если бы они знали, как это взаимно! Дело ведь в том, что ни левых, ни правых давно нет, - есть те самые ворюги и кровопийцы, между которыми предлагал выбирать еще Бродский, но он, по счастью, не успел убедиться, что ворюги точно так же не брезгуют кровопийством, как и кровопийцы не брезгуют воровством!

Залог всех бывших и будущих российских ошибок - именно в том, что за либерализм она принимает воровство, а государственничество отождествляет с кровопийством. Что ж, если наша свобода - это проза всех Ерофеевых, а наш тоталитаризм - это проза Проханова и критика Бондаренко, то выбирать в самом деле не из чего. Не надо только говорить, что в девяностые годы либерализм в России в очередной раз обгадился.

Это не он обгадился, а она.

Я художник - и следовательно, не либерал.

Но я человек - и следовательно, не пойду обниматься ни с одним черносотенцем, сколь бы сильно ни достали меня его вороватые оппоненты.