Половине своих читателей я должен принести извинения за то, что "квиклей" давно не было, а другой половине - за то, что они возобновляются после двухнедельного перерыва и станут более регулярными. Как писал Окуджава - "я жив, ничего не поделаешь, всем ведь не угодишь". Перерыв в писании "взглядов" произошел в связи с необходимостью закончить несколько больших сочинений, и именно благодаря квиклям они смогли осуществиться. Сейчас расскажу.

Господа, на сей раз перед вами не столько литературный дневник, сколько признание в любви - в том числе и к моим постоянным оппонентам (и, может быть, прежде всего к ним). Я вам бесконечно благодарен, поскольку вместе с вами в течение года осуществлял интересный и рискованный эксперимент - и сегодня, как известный Бол Кунац, "знаю больше, чем знал до этого". Это не значит, что моя деятельность в РЖ прекращается - она будет длиться до тех пор, пока терпит РЖ; но определенный ее этап завершился, поскольку закончена книга, ради которой я вообще взялся тут подставляться.

Я стал писать в РЖ именно потому, что это дает исключительную возможность спровоцировать и частично смоделировать дискуссию по наиболее болезненным вопросам; тем, кто будет читать роман "Орфография", над которым я просидел с прошлого лета до нынешнего, - приятно будет узнавать почти буквальные цитаты с наших форумов или, по крайней мере, наиболее типичные инвективы в адрес вашего автора. Честно говоря, я никогда не придумал бы и десятой доли тех причудливых поворотов мысли, которые возникают в обсуждениях, - и роман, в котором очень много спорят обо всяких российских глупостях, никогда не был бы написан без этой подпитки. Вброс и обсуждение тех или иных концепций - дело, возможное только в сетевом журнале; действие у меня происходит с января по май восемнадцатого года, исторических и типологических сходств с переживаемой нами эпохой - множество, и потому споры идут об одном и том же - как, впрочем, и на протяжении всей российской истории. Для меня в истории интереснее всего - периоды межеумочные, паузы, зависания, топтание на исторической развилке; на этой развилке очень легко быть правым, но мне это неинтересно.

Мне думается, понятие правоты/неправоты вообще пора пересмотреть. Иных авторов и читателей РЖ смущает беспрерывная борьба, кипящая на всех сетевых форумах; дискуссии ведутся иногда в откровенно заборном тоне. Для постоянного читателя РЖ не секрет, что я как раз очень люблю махать кулаками и брызгать слюной на форумах - не потому, что это так уж соответствует моему бойцовскому темпераменту (не думаю, что он особенно бойцовский), но потому, что постоянная драка и есть нормальное состояние культуры. Более того: это нормальное состояние русских и евреев, Востока и Запада, либералов и консерваторов - в этой борьбе не может и не должно быть победителя, ибо во всякой борьбе побеждают всегда третьи. Как любящие, соединяясь, производят третьего, - так и борющиеся, по сути, рожают своего будущего могильщика; история не знает ни одной войны, которая бы не закончилась взаимным истреблением сторон. Всякая победа иллюзорна, победитель копирует побежденного, Давид бессознательно перенимает манеры Голиафа, как на моей любимой картине "Давид с голиафовой головой". Этот юноша с сонным, высокомерным, снисходительным взором явно думает - "А кого бы нам теперь еще... из пращи?". Вот почему я не люблю побеждать или проигрывать; мы живы, пока кипит варево наших бесконечных и неразрешимых дискуссий, ибо когда в культуре берет верх кто-то один - пиши пропало: на самом деле, пришли третьи. Которым наши споры по барабану.

Об этом я и написал роман, который придумывал очень давно, курса с первого, но по-настоящему увидел во время конфликта вокруг НТВ, когда в очередной раз было по определению нельзя примкнуть к одному из враждующих станов.

Навык борьбы, соревновательности, дискуссии сегодня нашей культурой в значительной степени утрачен. Очень долго государство у нас тут определяло, кому быть правым, кому виноватым; Пастернак очень точно и не по-пастернаковски голо обозначил эту проблему: "Кому быть живым и хвалимым, кто должен быть мертв и хулим - известно у нас подхалимам влиятельным только одним". Тем не менее в культуре как раз необходимо (а не просто желательно) все то, что так отвратительно в политике: вертикальная иерархия ценностей, постоянные и бурные споры, абсолютная и ничем не стесненная свобода самовыражения... Культура тем и отличается от политики - и от власти тем более, - что она не-императивна, что предписания ее не носят принудительного характера, что занятие ею есть дело избранных и т.д. У нас она с политикой отождествлялась так долго, что в искусстве стали назначать победителей, правых, неправых, героев дня и пр.

Это особенно наглядно прослеживается по новой книге Жореса и Роя Медведевых "Неизвестный Сталин": книга примечательна уже как попытка неапологетического и по возможности объективного исторического анализа - а в чем, собственно, Сталин был прав? Не буду сейчас этого обсуждать, поскольку я не специалист в области государственного строительства; исследование Медведевых (поскольку пишут его люди, имеющие непосредственное отношение к академической науке) примечательно именно главой о сталинском руководстве наукой. "Я издам новый закон природы!" - эта великолепная реплика Королевы из "Двенадцати месяцев" больше говорила зрителю пятидесятых, нежели современному ребенку: лысенковская теория, дарвино-сталинская идея приспособления как движущей силы биологии - раз люди приспосабливаются к Колыме, то и виноград там вырастет, - все это безумие по-своему очень логично; государственное руководство языкознанием, биологией и высшей математикой есть уникальный и по-своему гомерически смешной опыт законодательного регулирования природы. Таких проектов в утопические, первые годы советской власти было бесчисленное множество: а давайте раскрепостим домашний скот! А давайте научимся включать и выключать солнце!

Пафос всех "природных" режимов, амбивалентных и безжалостных, внеморальных, как сама природа, - как раз и сводится к активному и столь же безжалостному преобразованию среды. Так вот, государственное руководство культурой отчасти сродни распоряжениям, в какое время цвести персику и как развиваться языку. В культуре нельзя назначать победителей - а именно таким назначением мы и занимаемся в последние пятнадцать лет. В этом смысле гораздо плодотворнее были семидесятые, когда горожане и деревенщики беспрерывно дискутировали, стремясь глотку друг другу перегрызть, - но и с той, и с другой стороны появлялись шедевры (вспомним тогдашних Вампилова, Распутина, Белова, Маканина, Битова, Аксенова, Нагибина, Окуджаву, Высоцкого, да хоть бы и Пикуля - очень недурного писателя): государство не брало ничьей стороны - по крайней мере, явно. Почвенники считали, что преследуют их, "русскую партию"; "горожане" были уверены, что гнобят именно их, а почвенники-то "классово свои". Тем не менее в семидесятые годы победителя не назначили. В восьмидесятые-девяностые борьба увенчалась временной победой либералов - и на пепелище недавней войны тут же процвели не либералы и не почвенники (в равной степени измельчавшие и выродившиеся), а уродливые образования, странные выросты: коммерческая литература и жалкий русский постмодернизм.

Сегодня, например, кипят споры вокруг того, можно или нельзя было давать Проханову "Национальный бестселлер". Разумеется, можно и должно; точно так же Немзер должен был написать свой блистательный памфлет "Приехали". Для Немзера, сформировавшегося в семидесятые годы, дискуссия - нормальное состояние, творческая необходимость. Проханов заслуживает внимания уже потому, что он - не номенклатура, не литературный политик, ему отлично известно (он сам об этом писал), что в случае победы его единомышленников первой полетит именно его голова. При этом проза его омерзительна, а передовицы в "Завтра", с их мистической пассионарностью, смешнее журнала "Корея". Вся генштабовская мистика, полковники-оккультисты, юнгерианско-горбигерианские теории мирового развития - все это так уморительно, что куда Сорокину с его невинными пародиями; Проханов, однако, заслуживает уважения уже потому, что не кинулся лобызать руки Путину и, в отличие от Дугина, не привел к его стопам своего движения "Евразия". Он может быть сколь угодно мерзок, но он - не политик; он честный романтик своей генштабовской мерзости, он соловей Генштаба, а не цепной пес Генштаба. То есть деятельность его может и должна оцениваться в эстетических категориях, оставаться в эстетическом поле, служить темой дискуссий, разборов, пародий и проч. Награждение Проханова - это нормальная литературная жизнь. Вот почему так забавна истерика Агеева по этому поводу.

Тут надо сделать небольшое отступление, чтобы уж закончить с этой болезненной темой: будучи формально единомышленником либерального критика и публициста Александра Агеева, я почему-то остаюсь его упорным оппонентом. Будучи формальным оппонентом критика Дмитрия Ольшанского, я почему-то остаюсь его единомышленником и симпатизантом. Тут дело, конечно, не в поколенческих причинах - хотя к молодому Ольшанскому я ближе по возрасту, нежели к пожилому Агееву; тут дело в изначальном различии стратегических установок. Есть люди, которым важно быть правыми, - и люди, которым важно высказаться; есть те, кто ориентирован на победу, со всеми ее внешними признаками, - и те, кому важен процесс. В культуре важна роль провокатора (тогда как в политике она отвратительна): здесь иногда важно сказать то, что думаешь, даже если думаешь не то, что надо, модно, принято и пр. Очень легко, неприлично легко третировать Ольшанского, который к литературной политике не имеет никакого отношения. Но не надо при этом забывать, что в финале "Бестселлера" Проханов оказался благодаря номинаторам Курицыну и Бондаренко, а не Ольшанскому.

Очень легко быть либералом, соблазнительно и неприлично легко отрицать все великое на том основании, что оно ведет к великому кровопролитию; пользуясь такими аргументами, люди мелкие и трусливые на десять лет восторжествовали в журнальной литературе (уступив прочую - другим адептам либерализма и рынка: Марининой, Донцовой, коллективному Андрею Воронину). Это было торжество политическое, а не эстетическое; теперь с ним покончено, слава Богу. Ибо литература - вещь живая, органическая и регулированию не поддающаяся. В свое время Агеев с какой-то болезненной злобой растоптал Олега Павлова. Но при том, что Олег Павлов действительно чрезвычайно смешон в своем мессианстве (как смешон и его друг-единомышленник, малоодаренный литератор и талантливый охотник Михаил Тарковский), - их талантливость и значимость выше аналогичных агеевских параметров; а главное - они честнее. Им как раз не важно быть правыми - Павлов подставляется по десять раз на дню; и в этом он бесконечно трогателен, а проза его - при абсолютной справедливости глубокого и смиренного эссе Кирилла Анкудинова в пятом "Новом мире", - временами весьма сильна. То есть Павлов, имитируя мессианство, причастность к высшей нравственности, наследование классической традиции и пр., - все-таки не имитатор в главном: в писании прозы. А прочее все шелуха. Это же касается и Распутина, чьи взгляды чудовищны, но чьи последние рассказы и повести (в особенности "Нежданно-негаданно") составляют честь и радость русской литературы. Прочтите их, найдите время, преодолейте репутацию автора - и не пожалеете.

Вот в этом и заключается проблема: в культуре нет правоты. Есть мера таланта и честности. И потому наш вечный спор - разумеется, желательно при этом не переходить на личности, на физические недостатки друг друга и на национальную проблематику, заслуживающую внимания лишь в своем метафизическом аспекте, - необходим и прекрасен, и в русской литературе всегда так было. Как сказал мне однажды неплохой писатель Костиков, автор "Диссонанса Сирина" (и по совместительству - недолгий пресс-секретарь Ельцина), - "западники и славянофилы запросто могли вместе пить чай, потому и жить в стране было можно". Ведь перенять те или иные взгляды - несложно, как показывает время; многие оголтелые демократы были в прошлом оголтелыми душителями. Не во взглядах дело, а в темпераменте и в конечной цели: одним хочется быть новой номенклатурой и рулить процессом, ездить за границу, давать интервью, - другим хочется реализовываться (что вовсе не исключает езды за границу). Почти все сочинения, все без исключения колонки и некоторые манеры Льва Пирогова мне глубоко антипатичны; однако лучше быть Львом Пироговым, чем новыми номенклатурными мальчиками вроде бездарнейшего бродско-рейнского эпигона Глеба Шульпякова, не шутя считающего себя крупным литературным деятелем. Лучше буйствовать просто так, чем с мандатом на буйство в кармане. Лучше быть Лимоновым, чем его либеральными критиками, Павловым - чем Агеевым; и уж простите меня тысячу раз - лучше быть Прохановым, чем Курицыным. Потому что Проханов - художник, а Курицын - нет.

Я пишу все это в воскресенье, когда наши еще не сыграли с японцами, а судьба "Новой газеты", которую описывают судебные приставы, еще не определилась. И то, и другое - как нельзя более в тему. Правота в культуре - это нечто вроде назначения чемпиона в чемпионате по футболу: если это произойдет - футбола не будет. Если победят почвенники - литература задохнется; при либералах она уже почти задохнулась. В футболе неизбежны грубости, штрафные, пенальти; неизбежны покупки игроков и договорные матчи. Но футбол немыслим без соревнования, как литература невозможна без дискуссий; наши махания кулаками на форумах - условие нашей жизни, ибо иначе возникнет самая гибельная для культуры конфигурация: государство против всех. Так уж лучше будем мы друг против друга... Как заметил еще один человек, идущий против течения, радикально поссорившийся в либералами в 1993 году Леонид Филатов, - "Бог знает, какая беда на планете могла бы случиться, когда бы не головы наши на откуп, родные мои". Давайте драться, господа коллеги, - потому что если не будем драться мы - подерутся народы; если не будут литься чернила - прольется настоящая кровь. Культурная борьба - не отражение, а искупление и замена борьбы политической, экономической, военной; а государство пускай в наши дела не лезет.

Это же касается и ситуации с "Новой газетой", визита судебных приставов, который истерически раздувается всеми без исключения адептами этого издания. Я не люблю "Новую газету". Иногда она мне попросту омерзительна - так много в ней лжи и так циничны ее приемы, так откровенно она продается и так беззастенчиво спекулирует на крови. В журналистских кругах такие приемы не одобряются никогда: мы люди циничные, конечно, но и мы понимаем, что в профессии не должно быть беспредела. Однако именно по всем этим причинам "Новая газета" должна, обязана существовать, как и газета "Завтра": ее нельзя закрывать ни в коем случае! Это наше, профессиональное дело - с ней спорить; это наша задача - ее разоблачать и критиковать (или соглашаться с нею, когда она права). Не трогай Абдуллу, он мой! - сколько можно повторять эту прекрасную фразу? Государство не должно вмешиваться в журналистские споры и в культурную полемику, а журналисты и литераторы не должны переводить свою полемику в политическую плоскость, - и это залог как нашей жизнеспособности, так и нашей сохранности. Русская трагедия в том, что самые отвратительные персонажи тут всегда были вне зоны критики - потому что сидели. Находись они в поле легальной дискуссии - про них бы к десятым годам ХХ века никто не вспоминал; а скольких диссидентов произвели в святые, не вслушавшись в то, что они несут и к чему призывают! Но спорить эти господа не умели, ибо у них был один аргумент: "Вы смеете критиковать нас, когда мы без пяти минут в Потьме!". Государство сделало многим из них ценнейший подарок - канонизировало; последствия расхлебываем до сих пор. Ведь в открытой полемике и "Эхо Москвы", и экс-НТВ (ныне ТВС), и "Новая газета" - очень слабы; большинство их аргументов - иррационального, эмоционального свойства. Но теперь полемика опять немыслима - ведь их обыскивают; и кому от этого хорошо? Со стороны государства такие меры - не только подлость, но и чудовищная глупость...

Я уважаю многих из своих оппонентов. И чаще уважаю оппонентов, чем единомышленников: хотя бы потому, что среди либералов мало пассионарных личностей и много эгоистов, коммерсантов, трусов, слабаков... Для меня либерализм - идеология ничуть не менее пассионарная, чем патриотизм и консерватизм (в идеале, разумеется). Я - за то, чтобы мы ругались, но без стремления друг друга победить. Я - за то, чтобы мы спорили, но без надежды оказаться правыми. Я - за то, чтобы нас было много и чтобы государство не брало ничьей стороны.

Спасибо всем, кто укрепил меня в этих убеждениях, всем, кто на форумах РЖ или в частных письмах ко мне делает наше общее дело. Живет культурной жизнью. Дерется. Нужна не победа - нужна возможность диалога, навык которого в значительной степени утрачен. Но спорить не хотят только те, кто боится аргументов противника. Форма жизни мушкетера - дуэль, в том числе и с другом. Культура - это бесконечная война, ведущаяся для того, чтобы не началась война настоящая. Истина рождается в споре - но не потому, что стороны приходят к консенсусу, а потому, что она в споре формулируется, внятно артикулируется. Споря с Прохановым (а не отрицая и не запрещая его), либерал укрепляется в собственных убеждениях. Нельзя спорить только с рыночником или постмодернистом: с ними возможен разговор о гонорарах и литературных стратегиях, о новых электронных СМИ и о пиаровских технологиях, но спор по существу немыслим, ибо убеждений нет. Со всеми остальными - включая антисемитов, евразийцев и оголтелых врагов государственности - спорить можно и должно: в споре приобретаются друзья. Большинство моих дружб начиналось с того, что мы яростно сцеплялись из-за какого-либо абстрактного вопроса... и после этого уже не расставались, не переставая, однако, ругаться. Пилат и Иешуа в романе Булгакова уходят, беседуя; не думаю, что они беседуют мирно. Но это чрезвычайно значимое воссоединение.

Мы все глубоко неправы, и слава Богу.

Я вас люблю.