Утром позвонила моя подруга Катя: "Хотите, сегодня вечером пойти в ЦДРИ? У меня пропуск на какой-то грузинский фильм - вы ведь любите грузинское кино". У метро, которое тогда называлось "площадь Свердлова", Катя вручила мне пропуск "на два лица" и пошла меня проводить. Хотя по дороге мы увлеченно беседовали, я не могла не заметить, что уже за квартал от ЦДРИ на Пушечной было необычно много суетящегося народу.

Вдруг из толпы мне наперерез вынырнул мальчик, спросивший "лишний билетик". Я не люблю случайных спутников и даже успела сказать "нет", однако Катя меня перебила, закричав: "У вас же есть лишний!" - и в мгновение мальчик подхватил меня под руку, Катя помахала на прощание, и нас втянуло в толпу, как в воронку.

Незнакомый спутник оказался кстати, потому что вокруг была не просто толпа жаждущих, что мне было не в новинку, а этакое клубящееся остервенение, как в метро в час пик. Наконец, мы пробились к раздевалке, около которой почему-то было пусто. Гардеробщица, однако же, вовсе не была готова взять наши вещи, так что мне пришлось высокомерно сказать "молодой человек со мной" - и это возымело действие.

Когда мы поднимались в зал, мне стало ясно, что нас ждет что угодно, но никак не кино. Зал был переполнен взбудораженной публикой. Первая моя мысль была - в городе что-то случилось. Не война, так Чернобыль. Где-то на задворках сознания мелькнуло, что надо хоть познакомиться с мальчиком, за локоть которого я продолжала держаться.

Мальчик оказался студентом 2-го курса Студии МХАТ. Я вслух пожалела, что у меня нет даже газеты, чтобы сесть на пол. Мальчик сказал, что он издали видел Авангарда Леонтьева и попробует его найти. Я обещала стоять как вкопанная у той колонны, где мы в этот момент очутились. Вернулся мой спутник очень быстро с сообщением, что для нас есть стул.

Стул стоял справа от сцены на уровне примерно пятого ряда партера и явно был утащен из какой-то гостиной. Однако сесть я не успела. Немолодая капельдинерша в форме, крича что-то, обеими руками вцепилась в лацканы моего жакета, намереваясь, видимо, оттащить от стула силой. Я, признаться обмерла не столько от такой наглости, сколько от страха, что эта тетка сейчас изничтожит миниатюрный старинный брелок, который я носила как память об отце.

И тут мальчик закричал: "Не смейте трогать мою маму!" Эффект был ошеломляющий - тетка испарилась. Я с облегчением села, предложив поместиться вдвоем на одном стуле: "Кстати, меня зовут Ревекка Марковна, а вас?" Его звали Женя Миронов. В тот момент я была впечатлена сообразительностью молодого человека. С тех пор у меня было много поводов вспомнить об убедительности исполнения.

Через некоторое время погас свет и начался фильм.

Происходившее со мной далее - как оказалось потом, то же было и со многими другими - не имело никакого отношения к кино.

Кино рядом со мной смотрел Женя. Я пыталась по ходу дела хоть что-то ему объяснить, точнее - расшифровать. Потому что для меня там не было незначимых деталей. Художник как будто вступил в тайный сговор с поколением уцелевших свидетелей.

Впоследствии я приложила некоторые усилия, дабы не посмотреть фильм Абуладзе второй раз - с мужем и Катей, третий - с близким другом, позже - по телевизору и т.д. Я вообще была (и остаюсь) не готова обсуждать его как произведение искусства. Восприятие искусства все-таки предполагает некую дистанцию:

"неужели увижу сегодня, не может быть,
девушку на полотне золотом, заезжем..."

То есть вот произведение, есть его автор (имени которого можно и не знать). Вот я, поглощенный, взбудораженный, преклоняющийся, вознесенный звуками, убаюканный красками, опустошенный созерцанием бездны.

"Покаяние" же было чем-то вроде машины времени, снабженной к тому же особой оптикой, позволявшей видеть не наготу под одеждой, а природу вещей, к которой отсылали знаки, недвусмысленные для людей моего поколения. Я не смотрела на чью-то беззащитность и обреченность: это я была опять (!) обречена и беззащитна. Все явные и подразумеваемые кошмары, пережитые в юности; пасть машины, перемоловшей родных, друзей, одноклассников, - чья-то воля обрушила это на меня; следовало бы сказать "с экрана", но экрана и не было.

Экран возник только тогда, когда зажегся свет. Я смутно помню, что после фильма была (кажется) еще и встреча со съемочной группой. Так или иначе, состояние, в котором я пребывала, замыкало меня внутри увиденного именно как факта жизни, а не факта искусства.

Потом вместе с Женей мы медленно шли по вечереющим улицам. Я расспрашивала его о Студии МХАТ, о предстоящих экзаменационных спектаклях... И вдруг я поняла, что только что при нас буквальным образом "погребли эпоху". Тут у меня перехватило дыхание в совершенно прямом смысле слова. Я опомнилась. Надо было немедленно позвонить домой. Женя дал мне "двушку". "Юра, - кричала я в трубку, - я тут видела такое... такое..." И это было все, что я могла произнести в тот момент. "Да что случилось? Ты где?" - спрашивал мой муж, начавший беспокоиться. Признаюсь, что и в дальнейшем свои впечатления я могла выразить лишь в модусе безусловности эмоции.

Эпоха тиранов в моей стране кончилась. Мне невероятно повезло: я не только дожила до этого момента, но еще и присутствовала при грандиозном действе, публичном акте, который этот конец удостоверил. Такой исторический акт по определению уникален. Поэтому незачем было смотреть "Покаяние" во второй раз.

Лидия Гинзбург писала, что в жизни отдельного человека есть исторические и неисторические периоды. Я думаю, что для меня таким историческим периодом стало время, начатое описанным днем и продолженное революцией 1991 года.