Начну с того, что порекомендую всем хотя бы перелистать вышедшую в декабре 2001 г. книгу (которую в дальнейшем буду обозначать [ФФМУ: ОИ]): Филологический факультет Московского университета: Очерки истории/ Под общей редакцией М.Л.Ремневой. - М.: Изд-во МГУ, 2001. - 557 c.

Совершенно уверен, что тот, кто начнет ее перелистывать, найдет ряд ее страниц достаточно увлекательными, чтобы на них задержаться.

История Филологического факультета Московского университета - это не просто история одного из факультетов одного из высших учебных заведений России, это часть культурной истории нашей страны. Поэтому книга [ФФМУ: ОИ] будет интересна гораздо большему количеству читателей, чем та робкая тысяча, которая указана в ее выходных данных в качестве тиража.

В нашей стране, как ни в какой другой, культурная история переплетена с историей политической. Поэтому страницы книги не могли оказаться свободными от вкраплений политических сюжетов и эпизодов. Эти сюжеты и эпизоды, даже в тех случаях, когда они носят частный характер, полезны для уяснения того пути, по которому шло (а возможно, идет и сейчас) наше общественное развитие.

В помещенной на обороте титульного листа аннотации к изданию сказано: "открывается оно вводной главой"; это не совсем точно, потому что в действительности издание открывается текстом песни "Gaudeamus" (что можно только приветствовать), а уже потом, на с. 5-26, следует та самая (и, надо сказать, интересная) вводная глава "История организации филологического факультета Московского университета и становление его структуры" (авторы - М.Л.Ремнева и А.Г.Соколов). На остальных страницах книги располагается раздел "История кафедр факультета", в этом разделе каждой кафедре отводится своя глава.

В посвященных кафедрам главах упомянутые выше вкрапления политических тем встречаются то в большем, то в меньшем количестве, а иногда их и совсем нет; полагаю, что это подчас объясняется не столько спецификой представленного кафедрой раздела науки, сколько позицией автора главы. Для иллюстрации сказанного приведу начало главы "Кафедра истории зарубежной литературы", создающей у читателя ложное впечатление, что политические соображения не играли никакой роли ни в исследованиях по зарубежной литературе, ни в ее преподавании:

Историю преподавания и изучения зарубежной литературы в Московском университете можно было бы представить как историю научных школ, "измов". Мы не станем этого делать (...) .

Но ведь хорошо известно, что в советское время в борьбе научных школ нередко использовалось такое убойное оружие, как навешивание на научных оппонентов идеологических и политических ярлыков. Это навешивание состояло или в прямом неправомерном приписывании оппоненту какого-либо идеологического или политического "изма", или же в неправомерном объявлении политическим того чисто научного, лишенного политического содержания "изма", коего придерживался оппонент.

Влияние политической ситуации на какую-либо сферу деятельности может быть как поддерживающим, способствующим, стимулирующим и т.п., так и, напротив, сдерживающим, препятствующим, негативным и т.п. Например, политическая ситуация в СССР в тридцатых годах XX в. стимулировала производство противогазов и препятствовала производству церковной утвари. Хотелось бы как-то назвать эти две противоположные категории влияний, или воздействий, причем назвать по возможности нейтрально, не обозначая никакого к ним оценочного отношения. Скажем, прилагательные позитивный и негативный не отвечают поставленной цели, поскольку первое из них невольно притягивает к себе позитивное отношение, а второе - негативное. Поэтому мы предлагаем использовать термины стимулирующее воздействие и деструктивное воздействие, заранее попросив нашего читателя или собеседника не связывать с ними оценочных коннотаций.

В этой заметке нас будет интересовать деструктивное воздействие политической ситуации на деятельность кафедр филологического факультета - точнее, на деятельность одной определенной кафедры, каковая будет указана ниже.

Говоря вообще о деструктивном воздействии на какую-либо кафедру, можно выделить три типа таких воздействий. (Ознакомившийся с изложенной ниже классификацией читатель справедливо заметит, что все эти типы взаимосвязаны и что, как правило, воздействия второго типа происходят на фоне воздействий первого типа, а воздействия третьего типа - на фоне воздействий второго типа.)

К деструктивным воздействиям первого типа мы относим всякое воздействие, не являющееся специфическим для данной области науки, а тем более для данной кафедры. Подобное неспецифическое воздействие как бы разлито в обществе в целом, оно оказывается типичным - в тот или иной период времени - для общего характера отношения власти или общества (или и той, и другого) к науке и образованию. В качестве примера процитируем сказанное в главе "Кафедра истории русской литературы":

В конце 1910-х - начале 1920-х гг. происходит резкая пролетаризация высшей школы (...). Декретами революционного правительства отменены диплом и аттестаты (...).

В 1919 г. начал функционировать рабочий факультет; в 1920 в Университете образованы первые партийные ячейки; в 1921 открыт Институт красной профессуры, призванный готовить специалистов новой формации; в 1922 сломлено сопротивление "контрреволюционной" профессуры и объявлен принцип классового приема в вузы; в 1924 административными мерами обеспечен приток новых студентов, "наиболее ценных в классовом отношении".

Конец 1920-х гг. характерен кампаниями по привлечению парттысячников и профтысячников в вузы и институты, студентов-выдвиженцев в аспирантуру(...).

Шла упорная борьба с той частью профессуры, для которой революция была "насилием толпы"(...).

Первоочередной задачей стало осмысление научных проблем в свете диалектического и исторического материализма.

Второй тип деструктивного воздействия специфичен для данной области науки - но именно для области в целом, а не для конкретной кафедры, представляющей эту область. Открываем главу "Кафедра славянской филологии":

Со второй половины 1920-х гг. (...) слависты в Московском университете вынуждены были работать в режиме жесткого идеологического давления, а впоследствии и подвергаясь прямой политической травле и гонениям. (...). 1930-е гг. ознаменовались пагубным для славянской филологии, как и вообще отечественной науки, ужесточением партийного идейно-политического контроля за работой научных учреждений и учебных заведений (...). (...) В начале 1930-х гг. среди славистов прошли массовые аресты. (...) В адрес подвергшихся преследованиям представителей отечественного славяноведения и самой славянской филологии как науки выдвигались абсурдные обвинения в идеологическом пособничестве фашизму.

Наконец, третий тип деструктивного воздействия политической ситуации на жизнь кафедры связан именно с данной конкретной кафедрой. Здесь проявляется характерное для рассматриваемого момента отношение кабинетов и коридоров власти не к университетской науке вообще и даже не к какому-либо ее отделу, а к данному совершенно конкретному коллективу. Именно такого сорта воздействие ощутила на себе кафедра структурной и прикладной лингвистики - ощутила в полной мере, вплоть до ликвидации в 1982 г. кафедры как отдельной единицы Филологического факультета. Летом названного года кафедра была влита в кафедру общего и сравнительно-исторического языкознания, возглавляемую Юрием Владимировичем Рождественским (1926-1999); к названию кафедры Рождественского было добавлено слово "прикладного". Первой акцией Ю.В.Рождественского после распространения его власти на новый коллектив было отстранение от преподавания одного из самых крупных ученых России (да и мира) - гениального А.А.Зализняка (до того Андрей Анатольевич в течение многих лет состоял профессором кафедры структурной и прикладной лингвистики по совместительству и был одним из лучших лекторов университета - что, кстати, отнюдь не всегда сопутствует гениальности).

В 1988 г. ликвидированная кафедра была восстановлена под новым названием: она стала называться кафедрой прикладного языкознания. Однако поначалу это было лишь формальным восстановлением, а не возрождением. Подлинное возрождение началось в 1992 г., когда заведующим кафедрой стал Александр Евгеньевич Кибрик (р. 26.03.1939); тогда же кафедра получила новое название, которое она носит и сегодня: Кафедра теоретической и прикладной лингвистики. Сходное название Отделение теоретической и прикладной лингвистики, сокращенно OТИПЛ, получило и состоящее при кафедре отделение Филологического факультета. Именно так, кстати, это отделение называлось и в самые первые годы своего существования, в 1960/61 и 1961/62 учебных годах; затем, вплоть до лета 1982 г. оно носило название Отделение структурной и прикладной лингвистики, сокращенно OCИПЛ.

Очерк А.Е.Кибрика "Кафедра и отделение теоретической и прикладной лингвистики", посвященный истории кафедры и одноименного с нею отделения, полон драматизма. (Этот очерк помещен на с. 349-372 книги [ФФМУ: ОИ], см. также в Интернете < http: //www.philol.msu.ru/rus/kaf/otipl/history.htm >.)

В 1970-е гг. кафедра структурной и прикладной лингвистики в полной мере ощутила давящий пресс общей политической обстановки в стране (первый тип воздействия). А.Е.Кибрик указывает в своем очерке:

На смену логике поступательного движения и торжеству здравого смысла приходила логика топтания на месте и торжество демагогии. Увлеченность делом, энтузиазм и стремление к разумной деятельности становились все более подозрительными и предосудительными - это возмущало спокойствие и роняло тень на тех, кто лишь имитировал деятельность и энтузиазм. Укреплялись позиции абсурдного житейского принципа: чем более весомы твои результаты, тем хуже для тебя. В целом по стране усиливалась тенденция "притормаживания инициатив". ([ФФМУ: ОИ], с. 356-357)

Имел ли место второй тип политического воздействия на науку в применении к отделению и кафедре структурной и прикладной лингвистики? Иными словами, подвергалась ли сама эта отрасль науки политическому давлению (как, скажем, ранее генетика и кибернетика)? Положительный ответ как бы напрашивается. В самом деле, и это отделение, и эта кафедра были созданы на гребне хрущевской оттепели (отделение в 1960 г., кафедра в 1962 г.); стало быть, во время брежневских заморозков надо было их подавить. Однако такой ответ оказался бы слишком простым и поспешным. Ведь примерно в то же время в трех гуманитарных институтах Академии наук: в Институте языкознания, в Институте русского языка, в Институте славяноведения - были образованы секторы структурной лингвистики (или секторы со сходными названиями); их создание было предписано постановлением Президиума Академии наук СССР от 6 мая 1960 г. И когда кафедра подвергалась гонениям, на эти секторы никто не посягал. Следовательно, второй тип политического воздействия если и был, то он был выражен не слишком остро.

В то же время из очерка А.Е.Кибрика ясно следует, что кафедра подвергалась именно политическим гонениям. Гонения эти происходили по третьему типу нашей классификации, когда предметом и причиной гонений является сам притесняемый коллектив. Попытаемся, не ограничиваясь поверхностными явлениями, разобраться в скрытых глубинных процессах и тем самым увидеть некую суть.

В очерке А.Е.Кибрика едва ли не главным фактором, определившим отношение к кафедре и отделению структурной и прикладной лингвистики как к политически неблагонадежным образованиям, была эмиграция в Израиль их бывших выпускников и сотрудников:

В 1973 г. кафедра скомпрометировала себя тем, что ее бывший сотрудник Виктор Витальевич Раскин эмигрировал в Израиль (за полгода до этого он тихо и необъяснимо для всех уволился)¹, а некоторые из членов кафедры пошли с ним проститься². Двух из них, имевших отношения к преподаванию³ на ОСИПЛе (А.Е.Кибрика и Б.Ю.Городецкого), от этой деятельности отстранили, и "хвост" неблагонадежности тянулся за ними (и за кафедрой) пятнадцать лет. ([ФФМУ: ОИ], с. 358)

[Ренат Григорьевич] Котов вменял кафедре в вину патриотизм ее студентов (дескать, они считают, что их отделение лучше других на факультете)⁴ и, мягко говоря, намекал (с указанием фамилий), какие из ее сотрудников по достоверным сведениям вот-вот предадут Родину в направлении Израиля. ([ФФМУ: ОИ], с. 360)

Но дело в том, что указанный фактор не сработал бы с такой силой, если бы он не упал на хорошо психологически подготовленную (так и хочется сказать: унавоженную) почву. Более того, вся эта проблема еврейской эмиграции была скорее предлогом для нападок на кафедру, нежели подлинной причиной.

Подлинной же причиной было то, что кафедра и отделение вызывали раздражение у двух социальных групп - у партийных функционеров и у университетской филологической элиты (одна из видных представительниц названной элиты Ольга Сергеевна Ахманова вместо ОСИПЛ любила произносить охрипл). Здесь необходимо отметить, что влияние функционеров КПСС, партайгеноссе (слово употреблено в множественном числе), было ощутимо в Университете, как нигде: ведь Университет считался прежде всего идеологическим (и только потом образовательным и научным) учреждением, отвечающим за воспитание молодого поколения советских людей. Что касается элиты, то это слово употреблено здесь в нынешнем его понимании, уже включающим в себя влиятельность)⁵.

Можно, далее, поставить вопрос об источниках этого раздражения. Одним из источников, несомненно, был безапелляционный стиль общения и неуживчивый характер заведующего кафедрой Владимира Андреевича Звегинцева. Этот личностный аспект проблемы получает должное (и вместе с тем тактичное) освещение в очерке А.Е.Кибрика; сохраняя к Звегинцеву полное уважение, автор очерка указывает, например, на с. 363, что "в этой затяжной борьбе вновь проявилась его человеческая слабость: не дорожить своими сторонниками⁶ и умножать число противников"). Однако этот источник не был единственным; более того, он не был главным.

Обнаружить главный источник событий можно, лишь обратившись к социальной психологии советского общества, а именно совершив погружение в разлитое в этом обществе коллективное бессознательное. И тогда становится понятным, что главным источником, питавшим неприязненное отношение к кафедре и отделению структурной и прикладной лингвистики были глубоко укорененные в подсознании архетипы тоталитарного мышления.

Сейчас я объясню, какие архетипы имеются в виду. (При этом я заранее прошу прощения у того элитарного читателя, который укажет, что термин "архетип" употреблен здесь не к месту.) В данном конкретном случае имеются в виду две архетипические идеи: идея эгалитарности, или всеобщего равенства (провозглашенная в составе знаменитой триады "либерте, эгалите и фратерните"), и идея идеологической агрессии; последняя состоит в насильственном навязывании господствующей точки зрения, причем слово господствующий означает здесь не "наиболее распространенный", а "присущий тому, кто в данный момент является господином положения". Обе эти идеи характерны для обеих революций, носящих (возможно, именно в силу доминирования этих идей) титул "Великая", то есть для Великой Октябрьской социалистической и Великой французской, а также для возникших в результате этих революций репрессивных режимов.

Кафедра структурной и прикладной лингвистики и одноименное отделение резко выделялись среди других кафедр и отделений филологического факультета и потому вызывали раздражение - в силу противоречия с идеей всеобщего равенства. Чтобы быть правильно понятым, хочу подчеркнуть, что в данном контексте я трактую эту идею именно как архетипическую, то есть как такую, которая, во-первых, является общей и неконкретной (а конкретизируется только в конкретных ситуациях) и, во-вторых, спрятана в глубинах подсознания. Эта та же идея, тот же мотив, который - в моем детстве - приводил к выкрику Шляпу надела! Губы накрасила! во время трамвайной перебранки (такие были нередки в переполненном вагоне). Это тот же мотив, который руководил создателями известного, почти культового, фильма "Ворошиловский стрелок" при выборе социальных позиций для своих отрицательных героев: из трех мерзавцев, изнасиловавших девочку Настю, один был сын милицейского начальника, другой - хозяин ларьков, а третий - студент, изучающий структурную лингвистику. Мы видим, что идея эгалитарности - причем не равенства потенциальных возможностей, а уравнивания достигнутого - приводит к отторжению, а затем и к прямой ненависти по отношению ко всему, что выбивается из общего ряда. Кафедра и отделение структурной и прикладной лингвистики из общего ряда выбивались.

Теперь - об идее идеологической агрессии, о навязывании нужных (а, значит, почти всегда - ложных) взглядов посредством применения насилия. Вспомним вторую главу третьей части оруэлловского романа "1984", а именно диалог, происходящий в пыточной камере между руководящим пытками партийным боссом О'Брайеном и заключенным Уинстоном Смитом:

- Сколько я показываю пальцев, Уинстон?
- Четыре.
- А если партия говорит, что их не четыре, а пять - тогда сколько?
- Четыре.

На последнем слоге он охнул от боли.

Вот этот диалог и есть наиболее концентрированное выражение той архетипической идеи, о которой сейчас идет речь, - нет, не выражение, а проявление, поскольку подсознательные идеи не могут иметь выражений, а могут лишь проявляться в действиях, скрытыми мотивами коих они служат. Какое влияние оказала эта идея на отношение партийных властей к кафедре и отделению структурной и прикладной лингвистики - это мы попытаемся объяснить позже. Но сперва продолжим обсуждение ее проявлений.

Я не сразу мог понять подлинную причину разгрома генетики, состоявшегося в СССР в августе 1948 г. Я еще как-то мог понять борьбу Коммунистической партии с поэзией Ахматовой или с абстракционизмом в живописи - понять, став на точку зрения этой самой партии. Как никак, литература и искусство суть - с точки зрения компартии - явления идеологические и потому требующие вмешательства партийных идеологов. Кроме того, картина, на взгляд указанных идеологов, есть предмет потребительский, она должна потрафлять вкусам зрителя, а потому ее качество тем выше, чем она ближе к цветной фотографии. А поэзия должна звать в бой к победе коммунизма (а то и объявлять, что эта победа уже наступила). Все это было понятно и объяснимо. Непонятно было, чем им помешала хромосомная теория наследственности.

Одно простое объяснение лежало на поверхности: главный враг хромосомной теории Трофим Денисович Лысенко, в советской прессе любовно называемый народным академиком, сумел снискать благоволение диктатора - сперва Сталина, а затем Хрущева. Личные качества Лысенки, конечно, сыграли свою роль, но приписать все только им - это было бы слишком примитивно.

Более глубокая причина крылась в том, что советскую власть никак не могло устроить такое положение вещей, при котором вся наследственность якобы была упрятана в гены и тем самым приобретенные признаки не наследовались. В самом деле, ведь общеизвестно, что расовые признаки по наследству передаются, а в советском обществе формировалась новая раса под названием "советский человек". Следовательно, и признаки советского человека должны были передаваться по наследству. Как ни грустно признать, это почти верно. Дело в том, что в СССР на протяжении десятков лет происходил отрицательный естественный отбор, результатом которого стало катастрофическое ухудшение генофонда нации. Наиболее нравственно здоровых, активных, предприимчивых и самостоятельно мыслящих ссылали, сажали и убивали (вспомним хотя бы раскулачивание - но это только один из примеров, наиболее массовый). В результате пропорция швондеров и шариковых (скорее шариковых, потому что швондеры потом начали уничтожать сами себя) и их генетических потомков непомерно возросла. Этим во многом определяется сегодняшнее печальное состояние российского общества. А то, что об этом почти не говорят, объясняется защитной реакцией: тема слишком ужасна, чтобы о ней говорить.

Но вернемся к проблеме передачи по наследству приобретенных признаков (в частности, признаков советского человека). Тут мы подходим к самому главному. Казалось бы, если власть так сильно заинтересована в том, чтобы наследственность не была сосредоточена в хромосомах и чтобы происходило наследование приобретенных признаков, то надо развернуть научно-исследовательскую работу в этом направлении, с тем чтобы добиться изменения природы наследственности. Но нет! Власть идет по другому пути, она не старается переделать мир в угодную ей сторону, ей это не нужно - не нужно потому, что, как она провозглашает, мир уже устроен так, как ей угодно. Ее, советскую власть, устраивает безумное учение Лысенко, утверждавшего, что кукушка не откладывает яиц (а кукушата вылупляются из яиц других птиц) и что сорняк овсюг потому трудно искореним, что возникает посредством перерождения в него полезных злаков. Лысенко ведь не собирается учить кукушку рождаться из яйца птицы другого вида или заставлять рожь превращаться в овсюг - он утверждает, что все это так и есть. Если партия называет четыре пальца пятью, то, значит, так оно и есть. Подчеркнем: так оно есть на самом деле, а не только так следует говорить. Диалог О'Брайена со Смитом имел ведь продолжение:

- Сколько пальцев, Уинстон?
- Четыре! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Четыре! Четыре!
- Сколько пальцев, Уинстон?
- Пять! Пять! Пять!
- Нет, напрасно, Уинстон. Вы лжете. Вы все равно думаете, что их четыре.

Когда Лысенко еще в довоенное время выступал на каком-то форуме, то кто-то осмелился ему возразить (до августа 1948 г. это было можно), указав, что его идеи противоречат основным положениям физики и химии. На что Лысенко заявил что-то вроде: "А колхозная практика отметает и пересматривает догмы физики и химии, она выше их". В ложе раздались аплодисменты: это аплодировал товарищ Сталин.

Где-то я читал, что зубы, помимо очевидных, имеют и такую функцию: противостоять чрезмерному росту зубов противоположной челюсти. Если в детстве исчезает зуб, то противостоящий ему зуб начинает прорастать в образовавшуюся пустоту. Не знаю, насколько это соответствует истине, но это дает удобную аналогию. Не встречающая сопротивления власть начинает осуществлять экспансию в самые неожиданные стороны, в частности она начинает вмешиваться в устройство физического мира. Это - одно из проявлений архетипической идеи идеологической агрессии. Твардовский приписывает Сталину космологические намерения: "Канала только не хватало, чтоб был бы с Марса виден он". (В качестве косвенной, но полезной иллюстрации к сказанному, уместно вспомнить правительственный некролог по случаю смерти члена Политбюро ЦК ВКП(б) А.А.Жданова, наступившей 31 августа 1948 г. Читаем: "Верный ученик и соратник великого Сталина (...)". Среди 18 подписей под некрологом обнаруживаем и подпись Сталина.)

Это все идет издавна, со времен обожествления фараонов и богдыханов. Кажется, китайские императоры были уполномочены небом повелевать силами природы. А вот какую историю я услышал по радио "Свобода" (или это было BBC?) 13 декабря 2001 г. Пожизненный президент Туркмении туркменбаши (отец туркменов) Сапармурат Ниязов, приехав в колхоз, настоятельно рекомендует как можно скорее убрать хлопчатник и мотивирует свою рекомендацию тем, что он уже устал удерживать дождь и больше восьми дней не выдержит. Полагаю, что это не пустые слова и что Ниязов, хотя бы отчасти, сам верит в сказанное им.

Лучше всего было бы изменить таблицу умножения. Ясно ведь, что если пятью пять - двадцать пять, а шестью шесть - тридцать шесть, то семью семь должно быть сорок семь. Но это почему-то встречает затруднения. Хорошо было бы изменить ход небесных светил и времена года; это тоже встречает затруднения, поэтому Французская революция всего лишь меняет начало года, меняет начала всех месяцев, меняет длительность большинства из них и дает им новые названия. Революция в России, оказавшись не в состоянии переместить города на новое место, вынуждена ограничиться меной их названий. А вот памятник, в отличие от города, переместить можно, и потому в 1950 г. - только потому, что можно, других разумных причин нет, - опекушинский памятник Пушкина был перемещен с Тверского бульвара, на котором он благополучно простоял 70 лет, на Пушкинскую площадь. К тому же ряду явлений принадлежат и снос Сухаревой башни в Москве; и разрушение возведенного в той же Москве на народные пожертвования храма Христа Спасителя с заменой его сперва на так и не построенный Дворец Советов (оставшийся в памяти москвичей только в виде прежнего названия той станции метро, которая с 20 марта 1957 г. стала называться Кропоткинской), а затем на бассейн "Москва"; и недавнее уничтожение талибами в Афганистане тысячелетних статуй Будды, ответственность за каковое уничтожение несет не ислам (ведь ислам был основной религией в Афганистане и ранее, но на статуи не посягал), а именно утвердившийся в Афганистане тоталитарный режим (разрушение этих двух статуй было провозвестником последующего вскоре разрушения теми же злыми силами двух башен Торгового центра в Нью-Йорке; если бы так называемый цивилизованный мир отреагировал на разрушение статуй Будды с адекватной жесткостью, то, возможно, не состоялось бы и разрушение башен).

Каждый тоталитарный режим мистичен в своей основе и подспудно исповедует идеалистическую философию. Если же этот режим провозглашает в качестве официальной религии материализм (как это было в СССР), то это имеет столь же малое отношение к истинному положению вещей, как и лозунг свободы (либерте); как известно, в главной советской песне пелось: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". Идеалистическая же основа подлинной, а не провозглашаемой идеологии доказывается следующим рассуждением: тоталитарная власть, стремящаяся к устроению материальной реальности (будь то механизм наследственности или количество показываемых пальцев) по своему усмотрению, считает свою цель достигнутой в тот момент, когда ей удалось заставить своих подданных думать, что реальность устроена так, как угодно власти. Так что продержись сталинский режим подольше, еще, может быть, и учили бы, что семью семь - сорок семь.

Тут я предвижу три возражения от неравнодушного читателя (равнодушный скользнет взглядом и пойдет дальше или же вовсе зевнет и прекратит чтение).

Возражение первое. Про семью семь - это уж автор явно перегнул. Ведь про количество показываемых О'Брайеном Смиту пальцев - это всего лишь художественный вымысел Оруэлла, а внедрение лысенкоизма, как признано выше, имело политическую вполне прагматическую мотивацию. При чем же здесь надуманное обсуждение возможного изменения таблицы умножения, если таковое никак не мотивировано и не приносит режиму никакой очевидной пользы? Мой ответ таков. Прагматический мотив лишь сделал биологическую дискуссию более острой, а ее результаты - более чудовищными. Прагматическая мотивация совершенно необязательна, что доказывает ряд примеров. Из таких примеров напомню два идеологических " разоблачения", оба относящихся к последнему пятилетию правления Сталина. В 1947 г. в русском переводе вышла книга: Л.Паулинг, "Природа химической связи"; в ней, в частности, излагалась предложенная ее автором на рубеже 20-х и 30-х годов так называемая теория резонанса (в 1954 г. Паулинг получил Нобелевскую премию по химии). В следующем, 1948-м, году вышла другая переводная книга: Д.Уэланд, "Теория резонанса и ее применение в органической химии". А вслед за тем началась крикливая кампания по разоблачению теории резонанса как буржуазной, идеалистической, антимарксистской и т.д. Усмотреть здесь какую-либо разумную цель трудно: с тем же успехом теорию резонанса можно было провозгласить материалистической и марксистской. С конца 50-х годов Лайнус Паулинг (Pauling) включился в борьбу за мир (Нобелевская премия мира 1962 г.); по сему случаю он был переименован в Полинга, и статья Полинга "Теория резонанса в химии" была опубликована в советском журнале в 1962 г. Второе разоблачение - это разоблачение кибернетики как буржуазной лженауки. Смысла в объявлении кибернетики лженаукой не было никакого, это лишь затормозило развитие вычислительной техники и оборонной промышленности. Что касается идеологии, то кибернетика (как и хромосомная теория, и теория резонанса) прекрасно могла быть совмещена с марксизмом, диалектическим материализмом, научным коммунизмом и прочими хорошими, с точки зрения советской власти, измами (я перечислил некоторые из тех, которые преподавались в советских вузах). Так что прагматика тут ни при чем, тут чистая патология, приближающаяся к стремлению изменить таблицу умножения.

Рассказывали, что была попытка начать кампанию борьбы с "новой" физикой - с теорией относительности и с квантовой механикой⁷. Говорили, что Курчатов якобы доложил высшему начальству, что запретить эти лжеучения, конечно, можно, но что тогда не будет ни атомной, ни, тем более, водородной бомбы. И начальство отступило. Возможно, что здесь (со стороны начальства) проявился открытый Оруэллом феномен двоемыслия, под которым понимается одновременное существование в мозгу двух противоположных убеждений. Аналогичным образом, государственный антисемитизм сосуществовал с тем, что академики-физики Яков Борисович Зельдович и Юлий Борисович Харитон были и лауреатами Ленинской и иных премий, и Трижды Героями Социалистического Труда.

Возражение второе. И хромосомная генетика, и кибернетика, и теория резонанса - все это было разрешено после смерти Сталина. Режим изменился и перестал посягать на таблицу умножения. Наука получила возможность развиваться свободно. Мой ответ таков. Возражение справедливо лишь частично. Вмешательство туда, куда не надо, прекратилось не сразу. Так, генетика подвергалась гонениям вплоть до состоявшегося 14.10.1964 отстранения от власти Хрущева, который - при всем его антисталинизме - продолжал поддерживать Лысенко и даже собирался закрыть Академию наук в отместку за то, что она (с подачи А.Д.Сахарова) отказалась избрать в свой состав наиболее одиозного лысенковского ставленника. Но главное не в этом. Главное в том, что надолго остался живучим обсуждаемый архетип тоталитарного мышления - агрессивное желание навязать силой свою точку зрения (как правило, ложную - потому что истину нет нужды навязывать силой). Не следует утешать себя мыслью, что архетипические (то есть обосновавшиеся в глубинах подсознания) идеи были различными у власти и у подчиненного ей народа. Власть и народ были во многом едины - отчасти (но только отчасти), конечно, потому, что народ был этой властью уже воспитан, а не поддававшиеся воспитанию были уничтожены. Психологическое единство власти и населения было выше, чем это хотелось бы признавать (гораздо выше, чем в сегодняшней России).

Возражение третье. Все эти рассуждения об архетипической идее идеологической агрессии не имеют никакого отношения к нападкам на кафедру и отделение структурной и прикладной лингвистики. Мой ответ таков. Нападки на кафедру в значительной степени являются проявлением именно этой архетипической идеи. Надо только вдуматься в смысл словосочетания архетипическая идея. Это есть идея неявная, скрытая даже от ее носителя, то есть им, носителем идеи, неосознаваемая. Это нечто вроде гормонов, присутствие которых ведь тоже не осознается человеком напрямую, но которые, тем не менее, в состоянии управлять и настроением, и поведением. Конечно, нельзя представлять себе дело таким образом, что кто-то говорит себе: "Мною овладела идея идеологической агрессии, и потому я сейчас пойду и притесню структурную и прикладную лингвистику". Все происходит на уровне подсознания - едва ли не самом могущественном из уровней человеческой психологии.

На уровне деклараций горячо приветствовалось развитие прикладной лингвистики и - с большей осторожностью - развитие лингвистики структурной. На самом деле и то, и то было отчасти пугающим. Пугающим, потому что новым и непривычным.

Традиция относила лингвистику к наукам гуманитарным и потому неточным. Попытка распространения на лингвистику точных методов встречала поэтому сопротивление, психологически совершенно понятное. Традиционные лингвисты боялись растворения лингвистики в математике (разумеется, никто всерьез не думал, что лингвистика станет разделом математики, это я утрирую, обозначая направление опасений). Поэтому они, шарахаясь от математики, цеплялись за литературоведение, не желая с ним развода.

Правящая догма относила лингвистику к наукам общественным и потому идеологическим. Вот передо мной брошюра, разрешенная к печати уполномоченным Главлита 30 октября 1974 г. Авторы - В.Н.Ярцева, Г.В.Колшанский и др. Брошюра называется "Основные проблемы марксистского языкознания (Доклад на Всесоюзной научной конференции по теоретическим вопросам языкознания)". Можно ли себе представить доклад "Основные проблемы марксистской гельминтологии", представленный на конференцию по теоретическим вопросам гельминтологии? Структурная же лингвистика не то чтобы прямо противоречила марксистскому языкознанию, но как-то неприятно это языкознание игнорировало. "Больно тема какая-то склизкая. Не марксистская, ох, не марксистская", - как выразился по сходному поводу Галич.

Таким образом, у университетских лингвистов 70-х годов - по причине ли их традиционности или же марксистской зашоренности - не было оснований любить структурную лингвистику. Напротив, были все основания относиться к ней с подозрением. А подсознательная архетипическая идея интеллектуальной агрессии преобразовывала это неприязненное отношение в прямые действия, а именно в нападки на кафедру структурной и прикладной лингвистики, нападки, приведшие в 1982 г. к ликвидации кафедры ⁸.

Примечания:

• Xимико-филологический конфликт