Русский Журнал / Вне рубрик /
www.russ.ru/ist_sovr/20020725_b.html

Быков-quickly: взгляд-39
Дмитрий Быков

Дата публикации:  25 Июля 2002

Честное намерение дать себе и читателю роздых, скромные летние каникулы хотя бы до середины августа, осталось невыполнимым: в Сети продолжается довольно серьезная склока вокруг Ольшанского, в оффлайне все громче заявляют о себе апологеты нового консерватизма, грани между спорщиками стираются окончательно, и приходит время расставить некоторые акценты - в меру скромного моего понимания и без претензий на универсализм.

И мне, и множеству других авторов приходилось уже писать о том, что дискуссия либералов и консерваторов в нынешнем ее виде совершенно бесплодна и ни к чему, кроме разлития желчи, не ведет. Человека, сколько-нибудь ориентированного в ситуации, способны только позабавить инвективы Дьяковецкого в адрес нынешних консерваторов и ужасные угрозы того же автора: опомнитесь, ведь все уже было! Даже странно, право, что неглупый человек Цветков так серьезно на все это отвечает. Не надо, не надо нас пугать тем, что уже было! Коммунизм и фашизм - это, конечно, сильная прививка, сделанная человечеству; некоторые полагают, что это прививка от всего великого. Но вон уже и Максим Соколов в журнале "Эксперт" предостерегает нас от огульного очернительства российского коммунистического эксперимента (сам по себе призыв не нов - нов он только в устах Соколова). Скажу более: у неоконсерваторов никак не меньше оснований восклицать "Смотрите, до чего вы довели". Можно долго спорить о том, что лучше - репрессировать шестьдесят миллионов или морально опустить сто, выстроить на костях сверхдержаву или на костях же - банановую республику; все эти споры, на мой взгляд, бессмысленны, и служат они уже давно только взаимному позиционированию: вы - предатель, а вы - фашист. Либералы давно уже не могут претендовать на абсолютную правоту, а разруганный Ириной Роднянской Вячеслав Рыбаков давно уже заметил, что российские либералы по своей нетерпимости давно уже превзошли самого красно-коричневого оппонента.

Еще одним примером застарелого и бессмысленного спора является так называемая "Тяжба о России", которую ведет в 7-8 номерах "Нового мира" уважаемая Рената Гальцева. При всем, однако, уважении к ней я не могу не заметить, что ее анти-безансоновская статья выдержана в рамках старой парадигмы, вся находится в плену прежней терминологии и потому не приближает нас к разгадке российского пути. Гальцева всерьез пытается доказать Безансону и, допустим, Панарину (самому цитируемому на данный момент российскому антиглобалисту), что Российская империя стояла на правде, а не на силе, тогда как попытки ее реконструировать сводятся к примату силы над правдой; Гальцева воскрешает даже старинный, давно угасший, так ничем и не закончившийся спор о том, насколько органичен для России ГУЛАГ - спор, в терминах Бердяева, об "истоках и смысле русского коммунизма". Это такая старая и такая бессмысленная дискуссия, что очередная ее реинкарнация в 2002 году ничего, кроме грустной усмешки, не вызывает. Тогда все делились вот по какому принципу: западники утверждали, что ГУЛАГ есть вечный российский путь, что русский коммунизм есть концентрированное выражение русской народной утопии и ее предельное развитие, что корни рабства - в русской душе и русском укладе... на что славянофилы возражали очень странно - полным согласием. У них выходило, что ГУЛАГ - предельное выражение соборности, что только он спасает Русь от глобализации, а мир - от порабощения фашистами; отец Дмитрий (Дудко) дошел даже до того, что благословил Сталина и низко ему поклонился как русский священник (в предисловии к сборнику материалов об отце народов). Находились, правда, люди, отважно утверждавшие, что ГУЛАГ - явление глубоко чуждое российской природе и что устроили его жиды. Представители этой точки зрения слишком известны (попытка подверстать к ним А.И.Солженицына кажется мне довольно глупой).

Между тем в рамках прежней терминологии, оперирующей совершенно обессмыслившимися терминами "западник" и "славянофил", "либерал" и "консерватор", - этот спор нельзя ни разрешить, ни вести. Мы вступили во времена новых оппозиций, и настала пора успокоить это взбаламученное море желчи и слюны, назвав кое-какие вещи своими именами.

Первым это сделал еще в 1995 году любимый мой критик Лев Александрович Аннинский, но открывшаяся ему истина была столь ужасна, что обнародовать свое открытие он предпочел в скромной "Дружбе народов", в непритязательной рецензии на мало у нас известную позднюю книгу Артура Кестлера, чья "Слепящая тьма" стала одной из сенсацией раннеперестроечных времен. И писал там Аннинский о следующем: давайте временно откажемся от идеологических клише и просто признаем, что в 1917 году подпочвенные российские силы приняли одно имя, а в 1985 - другое. Но и тогда, и теперь природа этих сил одинаково подпочвенна, иррациональна, внеидеологична и предельно проста. Это силы деструктивные (сегодня я бы сказал - упростительные), и не надо обольщаться различиями между прикрывающими их идеологиями. Ленин тоже победил под лозунгом свободы и справедливости. Происходившее в 1917 и 1985 году было одинаково иррационально, поскольку оказалось одинаково далеко от намерений самих реформаторов: ни Ленин, ни Горбачев понятия не имели, что у них получится. Увидев, что получилось, Ленин сошел с ума. У Горбачева то ли нервы оказались крепче, то ли он попросту так ничего и не понял.

Ленин намеревался разрушить империю, а вместо того укрепил ее; Горбачев намеревался освободить страну, но вместо того лишь безмерно упростил и в конечном итоге закрепостил ее, лишив россиян даже свободы перемещения. Десять процентов получили возможность ездить по всему миру, девяносто потеряли возможность съездить к родне. Эволюция России в ХХ веке шла исключительно по пути раскрепощения пресловутых подпочвенных, подземных сил, самых низменных инстинктов и самой разрушительной стихии. Упразднение условностей, чудовищное упрощение всего жизненного уклада - вот чем примечательны обе русские революции ХХ века, и так называемая перестройка не только не вернула нас на нормальный исторический путь, а своротила с него еще дальше, к пещерному человеку; впрочем, не есть ли это нормальный исторический путь?

Предпочтение классовых интересов нравственным и эстетическим - первый этап такого упрощения; вторым стало предпочтение личных, эгоистических - общественным и государственным. Постсоветский человек настолько же голее, проще, примитивнее советского, насколько пролетарий-1917 глупее и грубее интеллигента-1914. Кто-то скажет - честнее; что ж, если называть честностью полный отказ от усилий быть человеком, стопроцентную готовность к расчеловечиванию, стадности и хищничеству - тогда да, честней, да и насколько! Самый примитивный слесарь семидесятых, сколь бы ни любил он пиво и футбол, все-таки понимал, что "Золотая бочка" и "Старый мельник" - не единственные вещи, ради которых стоит жить; что до представлений о добре и зле, они были у него прочней, чем у иного олигарха. Галина Николаева была из рук вон плохим писателем, но к литературе она имела большее отношение, нежели Владимир Личутин новейших времен или Татьяна Полякова.

В начале перестройки многие почувствовали облегчение - но это облегчение римлянина, на чьих глазах варвары разрушают сложную и тонкую государственность дряхлеющей империи. Рухнули тысячи условностей и запретов, рухнула и многолетняя ложь - но на смену ей пришла правда голого социального дарвинизма, с полным забвением того, что делает человека человеком. Нелепо говорить о том, русский ли это путь или западный. Это путь безымянный, природный, естественный. Для меня человек заключается в преодолении всего естественного и способности к непрагматическим поступкам; но и 1917, и 1985 годы стали апофеозом прагматизма, ползучего приспособленчества. Пальма пробила собственную теплицу - и немедленно замерзла; интеллигенция приблизила оба переворота - и немедленно загнулась, ибо именно ей-то и не было места в преобразованной империи.

Все это достаточно очевидно, но наши так называемые либералы, вознесшиеся благодаря перевороту 1985 - 1991 годов, точно так же цепляются за его якобы гуманистическую и высокоморальную природу, как пролетарии, вознесшиеся благодаря 1917 году, цеплялись за свой самый гуманный, человечный и пр. строй. Только при этом строе фигуры типа Т.Толстой, Дуни Смирновой, А.Тимофеевского и В.Курицына могли претендовать на роль крупных стилистов, властителей дум и пр. Только в двадцатые годы роман вроде "Цемента" мог считаться шедевром, а Горький - классиком. На самом деле и тот, и другой строй поощряли в человеке самое отвратительное - простоту, способность не делать усилия над собой; никакое рабство при этом не разрушается - разрушается зависимость от закона и от других людей, но утверждается рабство в отношении собственного желудка и срамного низа. Пелевин в свое время гениально определил основную интенцию советского строя, - при нем от любой группы требовалось копировать поведение самого отвратительного из ее членов; полагаю, что радикальное упрощение, называемое перестройкой, лишь укрепило эту тенденцию. Ибо осуждать отступника, который не пожелал бы копировать поведение самого отвратительного члена группы, начали уже не с марксистских позиций, но с точки зрения Абсолютных Общечеловеческих Ценностей. Изменником и фашистом объявлялся любой, кто отказывался верить в гуманность и высшую мудрость олигархического капитализма, любой, кто сомневался в таких гарантах свободы, как Гусинский. А уж травить в восьмидесятые-девяностые стали с полным забвением стыда и совести - так, как и Авербах не травливал "попутчиков".

Вырвавшаяся наружу подпочвенная сила, которая в десятые годы называлась большевизмом, а в восьмидесятые - либерализмом, первым делом набрасывается на культуру как на наименее защищенную и наиболее непрагматическую институцию. Что случилось в результате с отечественной культурой - все мы видим очень хорошо. Гипноз простоты, эпидемия примитивизма оказались так неотразимы, что и лучшие художники нашего времени выдают сегодня лишь бледные подобия того, что они умели раньше: это так же несопоставимо, как дореволюционный и послереволюционный Брюсов, как Маяковский времен "Облака в штанах" и Маяковский времен "Нигде кроме как в Моссельпроме". Иное дело, что у художника двадцатых еще хватало честности роптать и рефлексировать, а иные честные мастера так и не сумели сломаться: как ни упрощался Пастернак, а заставить себя писать плохо ему удавалось считанные разы. В девяностых таких художников, способных сопротивляться диктату эпохи, было куда меньше... хотя, разумеется, они были. Однако немногие из этих немногих выдержали самый страшный соблазн и смогли вдобавок не примкнуть к красно-коричневому клану, который тоже безмерно упростился и оскотинился в соответствии с духом времени.

Трудно сказать, как называется эта подпочвенная сила. Может быть, это генеральная интенция человеческого развития, а может быть - инстинкт самосохранения очень большой страны, которой, чтобы удержаться в целостности, надо становиться все проще и проще. Как бы ни были просты братки, победившие в результате ельцинской политики, - но питерские чекисты еще проще, и моральных ограничений у них еще меньше; во всем мире побеждает вовсе не тот, кто сложней, - но тот, кто проще, кто более готов идти на поводу у всего низменного. Этот триумф низа наблюдается сейчас во всем мире, и не следует думать, будто исламский фундаментализм в его радикальном варианте возник на пустом месте. Он явился естественным ответом на глобалистскую парадигму, на систему ценностей, выше всего поставляющую человеческую жизнь. Естественно, что единственным врагом такого режима может стать режим, при котором жизнью не дорожат вовсе. Впрочем, это уже азбука. И духовность в исламском варианте, и бездуховность в американском одинаково омерзительны, ибо одинаково примитивны. Боюсь, что именно оппозиция простоты и сложности, прагматизма и непрагматизма есть единственно реальная оппозиция сегодняшнего дня, все же остальные - от лукавого. И потому спор наших либералов с Прохановым есть, в сущности, битва с зеркалом... какою была в 1917 году битва старой России с новой. Большевики победили только потому, что в смысле отсутствия моральных ограничений и интеллектуального потенциала были точной копией русского царизма - не то к власти пришли бы кадеты или эсеры, более многочисленные и уж точно более умные.

Сегодня появились люди, все это понимающие. Им надоела желудочно-срамная (или, по Пелевину, ротожопная) парадигма отечественного либерализма, их не привлекает красно-коричневая парадигма Проханова, и потому эти люди получают с обеих сторон. Но во времена, когда СМИ доказали свою тотальную зависимость от чужого кошелька, обвинения, высказанные в них, способны огорчить лишь кисейную барышню.

Случай Ольшанского потому и оказался так красноречив, так бурно обсуждаем, что взбунтовался именно тот, от кого этого меньше всего ждали. Ольшанский не скрывает ни своего еврейства, ни своего интеллигентского происхождения и облика. Нашим либералам слабо поспорить с настоящими фашистами (они предпочитают их не видеть). Они предпочитают вылепить своего, для битья. Надо заметить, что еврейский черносотенец Ольшанский ведет себя при этом весьма достойно. Что до ярлыка "черносотенец", так поэтесса Татьяна Милова написала недавно, что зеленая сотня (автор имеет в виду сотню баксов) лучше черной. Сомневаюсь. По-моему, обе хуже; по крайней мере, обе одинаково бесчеловечны. Остается надеяться, что Милова пошутила.

Ольшанский, конечно, сделал крупную (но тактическую, а не стратегическую) ошибку, поддержав бездарный роман Проханова "Господин гексоген". Я ему тогда же указал на это, но не склонен эту ошибку абсолютизировать: в конце концов, русским критикам не впервой для подтверждения своих воззрений пользоваться не самой сильной литературой. Это и естественно: слабая литература принадлежит своему времени и годится для разговора о нем, сильная принадлежит всем временам и не годится для иллюстрации чьих-либо взглядов. О "Что делать?" спорили больше, чем о "Войне и мире", о "Бесах" - больше, чем о "Братьях Карамазовых". Если Белинский отрицал Грибоедова и хвалил Кольцова, если Немзер нахваливал Дмитриева и Славникову, если для Пирогова нет автора лучше Яцутко - что ужасного в том, что Ольшанский похвалил плохую книгу противного автора? Проханов по крайней мере человек честный и не робкого десятка - вон как защищает родной теперь "Ad Marginem" от "Идущих вместе". Да и Лимонова поддерживает давно, в отличие от трусливой и бездарной "правозащитной" интеллигенции, которая глумливо хихикает над трагедией большого писателя.

Ольшанский - из тех немногих, кто не дает загнать себя в рамки прежней парадигмы. Для него условные либералы и условные фашисты едины и взаимообусловлены: они мостят дорогу друг другу. Ольшанский пытается, вслед за Леонтьевым (имею в виду, конечно, Константина), противопоставить обеим крайностям консерватизм честертонианского толка - но не находит литературы, на которую мог бы для этого опереться. Однако такая литература будет - сколько могу наблюдать, новому поколению равно отвратительны и коммунистические, и антикоммунистические ценности.

Я пишу все это, разумеется, не для сетевых идиотов, оттачивающих свое заборное остроумие на форумах. Я пишу это для вменяемого читателя, который в растерянности оглядывается, пытаясь нащупать новые оппозиции в мире, где перестали работать старые.

Эта оппозиция налицо: в очередной раз схватились сложность и простота, почва и воздух, человек-зверь и человек разумный. Размывателям границ, уничтожителям ценностей и ненавистникам иерархий ничего уже не объяснишь. Утешаться можно одним: их простота, как и всякая простота, самоубийственна.