Русский Журнал / Вне рубрик /
www.russ.ru/ist_sovr/20020822_kagr.html

Элита и инстинкты
Юрий Каграманов

Дата публикации:  22 Августа 2002

Боевые слоны подсознания
Вылезают и топчутся,
Словно исполинские малютки.

Н.Заболоцкий. "Битва слонов" (1931).

Она в России с самого семнадцатого года, но длительное время мы ее почти "не замечали" - так ловко она пряталась за мощной спиной "единого советского народа". Лишь в диссидентских кругах наша правящая номенклатура стала объектом специального внимания, но это произошло уже в позднесоветский период (работы А.Авторханова и М.Восленского). Да и тогда представления о ней оставались довольно туманными. Даже на Западе о ней стали говорить и писать ближе к концу долгого советского семидесятилетия; наиболее значительная работа на данную тему, из тех, что мне известны: "Новая советская элита" Дж.Клугмана (Klugman J. The New Soviet Elite. N.Y. 1989) вышла уже в разгар перестройки.1

С крахом советского режима номенклатура не только не рассеялась "в воздухе", но - восприняв некоторые пришлые элементы - даже укрепила свое положение, обретя собственность и с нею как бы мировую легитимацию. Зато она утратила прежнюю, по-своему чрезвычайно удобную позицию, когда она реально была, а в то же время для окружающих ее как будто и не было. К вящему для нее неудобству Великая Невидимая становится видимой. С нею происходит примерно то же, что и с героем "Человека-невидимки" Г.Уэллса в финале повести: сначала обозначились контуры руки (загребущей!), потом проступают мышцы и кожа, принимающие сначала вид легкой туманности, etc. Становится очевидно, что она образует, внутри российского общества, особое "тело" со своей особенной судьбой. Что важно знать, это "тело", которое является реальным субъектом истории, а то ведь у нас до сих пор все пишут "историю королей".

Последние исследования на данную тему 2, к сожалению, дают слишком мало. Они примечательны главным образом тем, что зовут обратить на нее внимание: вот, мол, смотрите, какая глыба, а мы так мало до сих пор о ней знаем. Но сами сосредотачиваются на внешнем ее описании, почти не пытаясь "заглянуть в душу" своему предмету. 3

К тому же (или как раз по этой причине) они недостаточно учитывают специфику советского периода: "...По ряду ключевых параметров, - пишет, например, О.Гаман-Голутвина, - советская система элитообразования является модификацией той, что сложилась ранее в Московском государстве и Российской империи" (с. 250). Это и так и не так. Нельзя не учитывать очень существенный разрыв в этом плане между советским периодом и дореволюционным (особенно если брать последние его десятилетия).

Во всех названных работах лишь слегка затронута суть вопроса, а именно - корпоративное сознание правящей элиты. Это история de longue duree, которая охватывает весь период российской истории, начиная с семнадцатого года и до наших дней, и которую надо представлять как последовательный процесс. При этом внимание должно быть сконцентрировано на подсознании, на том, что новые хозяева жизни думали "про себя", или даже не думали, а чувствовали, не признаваясь даже самим себе в собственных побуждениях.

Правду сказать, это чрезвычайно трудная задача, особенно если дело касается периода 20-30-х годов, когда формировалась номенклатура. По скудости источников в интересующей нас части данный период сравним с самыми темными веками русской истории. Причиною тому, во-первых, низкий культурный уровень тех субъектов, о которых идет речь, и во-вторых, система взаимного контроля, практически исключавшая любые индивидуальные самовыражения. Здесь приходится довольствоваться косвенными источниками и прибегнуть к такому методу исследования, как интуитивное "вчувствование".

Узловой вопрос в истории номенклатуры - ее отношение к коммунистической идеологии и к старой партийной "гвардии" (носительнице идеологии). Стремительный рост партийных рядов в период гражданской войны и сразу после нее осуществлялся почти исключительно за счет выходцев из крестьян, малограмотных, а то и вовсе безграмотных; они не были способны воспринять идеологические постулаты должным образом, а просто шли за вождями, в которых поверили. Исподволь в этой среде складывается своя корпоративная психология и своя особенная вера, чем дальше, тем больше расходящаяся с официальной идеологией. Уже в 1923 году, пишет Саранцев, "от кандидатов на ту или иную должность требовалось только одно - догадаться, чего от них хотят. Кто "догадывался", тот закреплял свое положение и имел шанс подняться выше. Так возник особый вид карьеризма, который позже получил открытое имя "антитроцкизма" (с. 105). Но чего от них хотели, автор так и не говорит. Историк, в свою очередь, должен догадываться, какие такие умонастроения овладели партийными массами и почему их не принято было озвучивать. В данном случае метод исследования вынужденно соответствует предмету исследования.

Вера в "мировой коммунизм", поскольку она затронула сколько-нибудь широкие массы, сродни одури, которую приносит невесть откуда взявшийся пьяный ветер. Не то чтобы идея коммунизма была совершенно чужда русской натуре (Бердяев тут кое-что верно уловил), но гораздо ближе ей было многое другое, что с коммунизмом никак не совместимо. Нужна была полная утрата привычного чувства почвы, чтобы такое множество людей очертя голову устремилось за большевистским руководством, к тому же в большой своей части нерусским - еврейско-латышско-кавказским.

Мяукнул конь и кот заржал:
Казак еврею подражал...

О.Мандельштам

Эта любопытная, уникальная в своей необычности страница русской истории была, однако, быстро перевернута. Прошло совсем немного времени после окончания гражданской войны, и здравый смысл стал нашептывать ведомым, что ведущие их обмишурились: немедленного коммунизма в отдельно взятой стране не получилось, а мировая революция не состоялась - и не было никакой уверенности, что она вообще когда-либо состоится. Исподволь ведомые стали искать для себя fundamenta in re, основания в самих вещах. Дорожка вела их прямиком назад, в лоно инстинктивного черносотенства, вобравшего все дикое и некультурное, что было в дореволюционной России. Повторю, это было чисто инстинктивное черносотенство, так сказать, обезглавленное - за отсутствием прежних "дядек", которых расстреляло Чека.

Голова оставалась большевистской, то есть официальная идеология сохраняла прежнюю власть над партийными умами, только чем дальше, тем больше она становилась формальной. Вчерашние "иваны - дырявые карманы", они же "братцы-хватцы из шатальной волости," заделавшись столоначальниками, уже (и еще) не могли помыслить себя вне той идеи, к которой худо-бедно были приобщены. Это во-первых, а во-вторых, идея, как-никак, привела их к победе, то есть победа самой идеи была более чем сомнительной, но их, из грязи в князи скакнувших, победа оказалась вполне реальной. Поэтому идею оставили красоваться на почетном месте - черносотенные инстинкты выгрызали ее изнутри.

Противоречивое приятие-отторжение идеи ярко сказалось на отношении к вождям революции, Ленину и Троцкому. Из первого сотворили себе кумира "на веки вечные", второй был превращен в исчадие ада, злейшего из злейших врагов соввласти. Никаких объективных оснований для такого диаметрального противопоставления, разумеется, не было. Разногласия между Лениным и Троцким до весны 1917 года были скорее тактическими, а после стали и вовсе редкими и преходящими; в последние годы жизни Ленин видел в Троцком большего единомышленника, чем в Сталине. Нельзя, конечно, исключать того, что если бы Ленин остался жив, он мог бы в чем-то разойтись с Троцким, но здесь мы уже вступаем в область догадок (можно допустить, что Ленин пошел бы по пути "правых", то есть бухаринцев, но уж никак не по пути Сталина). Во всяком случае, никакого "троцкизма", отличного от ленинизма, в природе не существовало - его выдумали сталинцы 4. Впервые открыв в конце 80-х годов ставшие доступными серо-зеленые тома собрания сочинений Троцкого (последний том вышел в 1927 году), я смог удостовериться, что дело" которое "живет" (и уже на глазах издыхает), - это дело в равной мере Ленина и Троцкого.

Было, конечно, некоторое различие в излучениях этих двух личностей. Ленин с его калмыковатым лицом, с его непременной "хитринкой" был партийным массам несколько ближе; Троцкий несколько подавлял ораторским блеском и высокомерием - не личным, но высокой мерою идеи, которую он через себя пропускал. Кое-что значила и его национальность, хотя и Ленин в этом отношении, как известно, "небезупречен". Но с другой стороны, Троцкий, в сравнении с Лениным, вернее умел овладевать толпой и - до поры до времени - направлять ее в ту сторону, какую находил нужным.

Действительно принципиальное различие между Лениным и Троцким состояло в том, что первый вовремя умер, и следовательно, из него можно было сделать все, что угодно, - из него сделали мумию, ставшую предметом поклонения; Троцкий же оставался злонамеренно живым и во все возрастающей степени мешал вызванному им с Лениным хаосу укладываться по его собственным, имманентным стихии законам. Своими заклинаниями он еще пытался поддержать "ветер, который сдвигает горы", но молодые партийные дубки, успевшие пустить корни, все больше воспринимали его как чуждую себе и прямо враждебную силу.

"Одни влюблены в мумии, другие в призраки", - писал Ницше. Партийная масса начала с веры в призраки, а кончила тем, что поклонилась мумии. Но призраки не растворились в воздухе, ибо теперь у них появилась функциональная нагрузка; более того, в какой-то момент показалось, что их зовущая сила даже выросла. Я имею в виду "великий перелом" 1929-1930 годов, сравнимый по значению с революцией 17 года и сопровождавшийся повсюдным, казалось бы, возвращением революционного аскетизма. Проект коллективизации намечался под пером того же Троцкого, но даже он не смел помыслить, чтобы можно было провести его в жизнь с такой лютостью, а главное - смысл коллективизации радикально изменился сравнительно с тем, что имели в виду вожди.

Надо помнить, что на протяжении 20-х годов положение советского правящего слоя оставалось еще очень непрочным. У него была власть, но не было собственности. Основная масса собственников оставалась в деревне, которая пока еще терпела власть предержащую; но ведь ее терпение могло кончиться в любой момент. И вот новоявленный "орден меченосцев", еще выше подняв красные стяги, "свиньею" попер на деревню, чтобы прижать ее к ногтю. Будто бы приближая таким образом вожделенный коммунизм. На самом деле перед глазами "меченосцев", на ходу разворачивающих страну задом наперед, должны были маячить совсем иного рода образцы - аракчеевских поселений, вообще крепостного прошлого. 5

Номенклатурная братия повела себя почти по рецепту одного из персонажей А.Н.Островского (из пьесы "Кузьма Захарьин Минин-Сухорук"):

Опутать красным словом черный люд
И властвовать.

С тем отличием, что "красным словом" она опутала не только черный люд, но и самое себя; ибо оно, "красное слово", позволило ей реализовать древний как человеческий мир инстинкт власти и обладания, последний, правда, частично - в превращенной, суррогатной форме.

Естественное развитие этого инстинкта в номенклатурной среде, еще подогреваемое заграничными видами примерно с середины 50-х годов (когда частично проредился железный занавес), в конечном счете стало одной из причин краха советской системы. Пришел час, и захотелось уже не стыдливой, не суррогатной, а полновесной, "нормальной" собственности: особняков с бассейнами, Мерседесов, костюмов от Армани etc. - "как у всех". Коммунистический мавр, сделавший свое дело, должен был уйти. Реальное "завоевание революции" оказалось едва ли не одно-единственное: в стране сложилась совершенно новая элита, генетически не имеющая ничего общего со старой.

Власть инстинкта проявила себя и в плане культуры. Можно сказать, что обрушение культуры после 1991 года сходным образом было запрограммировано в период 20-30-х годов. Это связано прежде всего с объективными характеристиками номенклатурных кадров, резко отличных от "старой гвардии" в культурном отношении.

Костяк "старой гвардии" составляли интеллигенты, то есть люди, принадлежавшие к кругу русской интеллигенции и в той или иной мере разделявшие общие для нее этические моменты и вкусовые предпочтения. Разумеется, в этом кругу, "розовом" в своей основной части, их выделяло революционное ("красное") бесовство, но последнее проявлялось там, где затрагивалось Дело, а в остальном это были довольно обычные интеллигенты. Эстетические пристрастия, например, Ленина и Троцкого были достаточно типичными для интеллигентских кругов, точнее, для тех поколений, к которым эти двое принадлежали. То же можно сказать о повседневной этике - поскольку таковая, повторю, не имела отношения к Делу. Характерно, что отношения вождей революции, Ленина и Троцкого, с того дня, когда их перестали разделять принципиальные разногласия, стали вполне корректными, даже дружескими. Троцкий забыл Ленину "Иудушку", а Ленин Троцкому - почти столь же резкие высказывания в свой адрес: оба знали, что взаимные эскапады были вызваны идейными, а не личными соображениями.

Примечательна интеллигентская щепетильность Троцкого, проявленная им в 1923 году, когда он отказался от наследования Ленину по линии Совнаркома: по его словам, он не хотел создавать впечатление, что страной правит еврей. Вполне возможно, что принять такое решение его побудили и какие-то практические соображения, но можно не сомневаться, что и щепетильность тут сыграла свою роль.

Партийная масса не могла не ощущать в партийных интеллигентах изначально чуждых себе людей. Роковой культурный разрыв между барином и мужиком получил свое продолжение в партийной среде: "товарищи" в стоячих воротничках, а то и в пенсне с золоченой дужкой раскрестьяненными крестьянами "утробно" воспринимались как "не наши", что бы те ни говорили и ни делали. Эта дистанция давала о себе знать даже в период слепой веры в вождей, а со временем только крепла.

Чему по-своему способствовала сама "старая гвардия". Большевизм - экстремистская ветвь Просвещения, и в этом качестве он стремился навязать массам свою концепцию человеческого бытия, "поднять" их до своего уровня (то есть до уровня интеллигентных своих выразителей). В то же время большевики разделяли общее для русских революционеров народничество, веру в народный инстинкт. Выход из этого противоречия казался большевикам совсем простым: надо всего лишь "пробудить" народ - и он станет думать и действовать ровно так же, как и они сами. "Марксизм, - писал Троцкий, - считает себя сознательным выражением бессознательного процесса... Высшее теоретическое сознание эпохи сливается... с непосредственным действием наиболее удаленных от теории революционных масс".6 В иных случаях революционные массы, с точки зрения большевистских вождей, сами должны были подсказать наиболее правильный путь. Отсюда метания Ленина, который в одних случаях придерживался буквы марксизма, а в других призывал "следовать за жизнью", доверять "опыту и инстинкту масс". 7

Между тем, буква марксизма и опыт масс расходились чем дальше, тем больше, - и не только политически, но и культурно. Большевики мечтали поднять каждого человека "до уровня Аристотеля и Гете", а их номинальные преемники, после того как они перестали смотреть в рот вождям, расчухали, что у них "крепка своя голова", которая подскажет, что делать и чего не делать. Стихийная шигалевщина ("Цицерону отрезывается язык", "Шекспир побивается каменьями" и т.д.) охватила партийные ряды. С начала 30-х годов гонению подвергают уже не только по политическому признаку, но и по признаку образованности. Тень подозрения падает на целые учреждения, такие, как Институт красной профессуры или Коммунистический университет; во благовремение они закрываются или перестраиваются. Выходят, хоть и секретно, прямые запрещения выдвигать образованных на сколько-нибудь значительные должности.

Эта сторона дела, кстати, нашла определенное отражение в книге Саранцева. "Неподготовленность, неопытность и необразованность, - пишет он, - из отрицательных для элитных кадров качеств с возвышением Сталина превращаются в качества положительные и даже наиболее востребованные" (с. 135). Напрасно только автор приписывает это превращение возвышению Сталина (так мы опять сбиваемся на "историю королей"); зависимость здесь противоположная: Сильно Увеличенный Жук-Кувыркун (кто помнит, есть такой персонаж в "Стране Оз") со своей кувырк-коллегией просто вовремя ощутил, куда дует ветер. От юности своей почитатель Симурдена (из романа Гюго) и разбойника Кобы (из какого-то грузинского романа), он тянулся за партийной интеллигенцией, пока та была в силе, а когда против нее выступила подавляющая сила, к тому же более близкая его разночинской сути, стал действовать "применительно к подлости" (в изначальном смысле этого выражения: применительно к нравам "подлых", то есть низших в социальном и культурном отношении слоев).

Что представляли собою номенклатурные "новики" (термин XVIII века) вблизи, свидетельствуют такие современники, как М.Пришвин и В.Вернадский: все это были сплошь щедринские типы, угрюм-бурчеевы и урус-кугуш-кильдибаевы свежей "большевистской" выпечки. Сами гадкие в глазах революционной интеллигенции, представители "проклятого прошлого" были возвращены к жизни - ее же собственными усилиями?

Этот величайший конфуз русской истории неправильно было бы посчитать явлением сугубо эндемическим. Скорее он представляет частный случай в ряду относительных неудач, которые претерпела и продолжает претерпевать концепция Просвещения. Возьмите, например, Америку 20-30-х годов ХIХ века, так называемую джексонианскую революцию (по имени президента Э.Джексона) - это был бунт, "простого человека" против учительски настроенных высоколобых, и он существенным образом скорректировал все последующее развитие американской культуры. Некоторую отдаленную аналогию с Россией здесь, по-видимому, провести можно. Только российский случай - особенно тяжелый. Нигде просвещенческая идея конструирования действительности не претворялась в столь резко выраженный утопизм, а с другой стороны, нигде больше массы, которыми "овладевала идея", не были до такой степени одичавшими.

Могут возразить, что сказанное вступает в противоречие с опытом советской культуры (какою она сложилась в 30-е годы. то есть в пору, когда "старая гвардия" была уже отстранена от власти), во многом вполне благообразной и отнюдь не чуждой просветительских устремлений, с ростом образования, бурным развитием книжного дела и т.д. и т.п. Но мы не поймем советскую эпоху, если не будем рассматривать ее, как поле действия весьма различных и нередко противоборствующих сил. Следует, как я полагаю, исходить из того, что существовал культурный проект, возникший совершенно независимо от большевистской власти. Этот проект, берущий начало в 60-х годах ХIХ века, - разночинский по сути, но с течением времени обогащенный за счет некоторых элементов дворянской культуры; он создавался под какую-то левую, "прогрессивную" власть, но отнюдь не специально под большевистскую. Более того, на протяжении 20-х годов стихийные носители этого проекта не без некоторого недоверия присматривались к большевистской власти и только в следующем десятилетии поверили в нее - ироническим образом как раз тогда, когда она стала псевдобольшевистской.

Произошло, в сущности, грандиозное недоразумение: носители культурного проекта поверили, что властвующая элита претворяет в жизнь коммунистическую идею, поверили, наконец, и в саму идею: элита, со своей стороны, укрепилась в убеждении, что она следует "единственно правильным путем". 8

Афродита Пандемос (Простонародная) пыталась задушить в объятиях нескладного Гермеса! Все свое скромное обаяние (которого нельзя за ней отрицать), всю свою пластическую силу твердо ставшая советской культура употребила на то, чтобы представить советское общество, начиная от верхов его, как самое-самое передовое, отвечающее вековечным чаяниям народов, что вошли в его состав. Разумеется, она по-своему утверждала простонародность и, так как последняя отвечала интуитивным пожеланиям верхов, допускала тут некоторые пережимы. Особенно в произведениях 30-х годов простяга слишком торопится показать, каков он сам-большой. В кинофильме "Светлый путь", например, звучит слишком уж откровенный клич "Требуются курносые!'" (кстати, у Л.Орловой, играющей героиню, отнесенную к числу курносых, нос никак не отвечает заявленной кондиции); в другом популярном кинофильме тех лет "наши люди": "дядя Кузя" и "тетя Паша" противопоставляются "бетховенам и шубертам". Но это, повторю, отдельные пережимы. Ибо в целом культура сохраняла "атмосферу горных высот" (Троцкий), которая давно уже улетучилась из сферы практической политики. Она еще излучала энергию Просвещения: за библиотечными столами под зелеными настольными лампами, на театральных подмостках и т.д. еще воспитывалась вера в "разумное, доброе, вечное", и нельзя сказать, чтобы совсем безуспешно.

Modus vivendi, сложившийся между политической и культурной сферой и кое-как просуществовавший до конца советской эпохи (несмотря на ряд испытаний, самыми тяжелыми из которых явились признания относительно ГУЛАГа, прозвучавшие в середине 50-х годов), был чрезвычайно выгоден для номенклатуры: он позволял ей прятать в лучах "общенародное" свое во многом автономное и живущее по собственным законам "тело". И таким образом скрывать свои недостатки или то, что считалось ими с "общенародной" точки зрения.

Вероятно, впервые в европейской истории (если исключить период варварских завоеваний) в России сложилась политическая элита, культурный уровень которой, по крайней мере в период ее становления, был ниже среднего. На конец 30-х годов она не дотягивала до среднего уровня даже по чисто формальным показателям: подавляющая часть кадров высшего звена могла похвалиться лишь начальным или даже неоконченным начальным (что особенно трогательно звучит) образованием.

В позднесоветское время выделим политическую элиту по другому признаку: во все возрастающей степени она проникается цинизмом и в этом смысле опережает население в целом. В этом кругу "про себя" давно уже перестали считать, сколько верст осталось до коммунизма; обросшие "социалистическим добробытом" (был такой термин в 20-е годы), утробистые советские начальники и их полнотелые жены уже не ощущали никакой реальной связи с революционным бесовством. Даже инстинкты черносотенного государственничества в них заметно ослабли. Другие инстинкты в них заговорили, еще более корневые, еще ближе к "земле", те, что зовутся мафиозными. Западные социологи уже в 70-е годы зафиксировали, что в номенклатурной среде существует krugovaya poruka, весьма напоминающая собою мафиозные обычаи.

Как ни парадоксально это звучит, но прогрессирующий цинизм объективно выдвинул номенклатуру в положение действительно передовой в российском обществе силы. Призванный быть воплощением лучших черт "советского человека", слой управленцев продемонстрировал самому себе, а потом городу и миру, что никакого принципиально нового "советского человека" не существует, что таковой остается иллюзией некоторой части культурных кругов; реально же существует "вечный человек" со всеми его слабостями и пороками.

Так появилась психологическая основа для реставрации капитализма и формального разрыва с идеологией коммунизма. Одновременно был загублен жестко с ней связанный культурный проект (который, впрочем, и сам по себе был в конечном счете провальным). Освобожденная от пут идеологии элита дала выход всегда теплившемуся в ней презрению к образованности, культуре, в аксиологическом смысле этого понятия. Образованность и культура в постсоветском обществе сохраняются в своем прикладном качестве, но постепенно исчезают, как область бескорыстных актов.

Зато все, так сказать, поры открыты навстречу испарениям, идущим "снизу": блатная стихия, на протяжении долгих советских десятилетий бившаяся о хрупкую поверхность культурности, проникает во все уголки общественного сознания, заражая и самое культуру. Заметим, что и в этом смысле тоже российский опыт идет в пандан с западным опытом. "Странный союз элиты и черни", о котором писала Ханна Арендт применительно к 20-30-м годам, получил новый импульс в результате культурной революции 60-х годов: массовая культура усвоила элементы люмпенского языка и люмпенских повадок, ставших такими же привычными, как и окружающий пейзаж. Но в западных странах элиты хоть и не оказывают активного сопротивления люмпен-культуре, все же пока еще гнушаются ею. Тогда как российская элита, не вполне забывшая о своем происхождении, в основной своей части относится к ней гораздо более снисходительно, тем более что с какого-то боку сама сливается с криминальными элементами.

Объективно элита в целом продолжает играть позитивную роль в том смысле, что тянется в сторону Запада, куда ее толкают собственные интересы и усвоенные за последнее десятилетие жизненные привычки. Где сознательно, а где исподволь нередко "через не хочу", она перенимает западную бизнес-культуру и все, что с нею связано, включая сюда демократические институты. Избавившись от революционизма "в башке", она становится консервативной силой, препятствующей проявлениям любого рода экстремизма. Хотя, конечно, всего этого недостаточно для того, чтобы называться элитой.

Пытаясь заглянуть в ближайшее будущее, можно предположить с большой степенью вероятности, что диахронический вектор, определяющий поведение элиты, сохранит некоторую силу, каким бы ни было давление мировой синхронии. Откат в прошлое, совершившийся на протяжении 20-30-х годов, создал такой отрыв от настоящего, который не может быть преодолен в два-три прыжка; элементы архаической ментальности будут давать о себе знать, что бы ни делали руки, на какие бы клавиши ультрасовременных компьютеров они ни нажимали. Усомнимся ли в том, например, что мафиозные инстинкты еще будут "работать" в продолжение неопределенно долгого времени?

Понимание, что элита у нас не такая, какой ей должно быть у когда-то великой страны, нынче становится всеобщим. Собирает, скажем, В.Третьяков на ТВ-канале "Культура"' (передача "Что делать") для обсуждения данной темы деятелей самых разных направлений, и все приходят к одному вердикту: элита у нас - дрянь. Пожалуй, это все-таки чересчур категоричное обобщение. Есть среди нынешней элиты вполне достойный люди не только в интеллектуальном, но, по моему впечатлению, также и в нравственном отношении, но если говорить о предмете в целом, то тут двух мнений быть не может.

Самое слабое место у нынешней элиты - ее неспособность "вписаться" надлежащим образом, фактически и психологически, в рамки общенациональной жизни. Советская номенклатура в этом отношении была поставлена в чрезвычайно выгодное для себя положение: якобы лишенная собственности, она тушевалась в массе "советского народа"; существенно важно и то, что она была культурно неотличима от остальных (вспомним, какая в иные времена пропасть отделяла "белые жилеты" от "серых зипунов"). Ее пресловутый аскетизм сильно преувеличен, в гастрономической сфере, например, он никак себя не проявлял. 9 Но лукулловы пиры, которые позволяли себе начальники, как и вся вообще их частная жизнь, проходили за высокими заборами, оставаясь недоступными для посторонних глаз.

Сейчас элита строит капитализм, сверяясь ровно с теми представлениями, какие сложились о нем в советское время. Тогда говорили, что это мир "кричащих контрастов", - и сейчас начали с разведения богатых и бедных на елико возможно большие дистанции друг от друга. На одном полюсе оказались The happy few, пользующиеся всеми благами, доступными богатым в иных краях, на другом - les miserables, живущие немногим лучше тех, что знакомы нам по романам Диккенса и Гюго. Разрыв между самыми бедными и самыми обеспеченными у нас чудовищный (в пять-десять раз больше того, что существует на Западе). И что, может быть, не менее важно, не сложилась еще "наука" о том, какими глазами им смотреть друг на друга (для сравнения: в Соединенных Штатах между богатыми и, очень условно говоря, бедными, теми, кого называют "низшим средним классом", давно установились на удивление корректные отношения, практически исключающие или, во всяком случае, делающие не видными проявления наглости и зазнайства с одной стороны и злобной зависти с другой). Еe отсутствие тем более ощутимо, что резкая дифференциация по признаку доходов произошла "вдруг" - и после того, как несколько поколений "советских людей"' воспитывались в духе социальной уравниловки и ненависти к "буржуям".

Есть, правда, утешительное: если судить по опыту последних лет, в сознании или, скорее, подсознании россиян, похоже, выработался иммунитет против новых революций. Дай Бог, чтоб это было так. Но слишком долго испытывать терпение неимущих опасно. Дело может обернуться если не новой революцией, то, по меньшей мере, дальнейшим ростом уголовщины, и без того побившей все рекорды. И нельзя сказать, что элита не чувствует опасностей. Наиболее осторожные из скоропалительно ставших имущими давно уже поспешили водвориться в более счастливых странах. Это будто от их лица написал Гораций, которому однажды привиделась гибель Рима:

Мы всем гуртом, иль стада бестолкового
Лучшею частью, - бежим?..
Манит нас всех Океан, омывающий землю блаженных.

Для остающегося большинства остро стоит вопрос психологической легитимации. Явно обозначилось стремление нащупать нити преемственной связи с элитой дореволюционной, хотя нередко оно принимает, мягко говоря, наивные формы: иные нувориши покупают "дворянские грамоты" (всего-то за несколько тысяч долларов) и выращивают себе, опять же за деньги, пышные генеалогические древа. Кое-кто из известных личностей получает вроде бы даже подлинное дворянство - из рук наследницы (впрочем, проблематичной) романовского дома; примечательно, однако, что подобные вещи не афишируются: люди, говорит, "могут не понять". В том и беда: люди, то есть большинство населения, склонны считать, что все, попавшие в элиту, - "воры", а значит, лояльность, проявляемая в отношении их, может быть только внешней и никак не искренней.

На вопрос "что делать?" ответ, очевидно, должен быть двояким. Во-первых, надо изживать советские представления о равенстве и делать это грамотно, опираясь равно на русский дореволюционный и современный мировой опыт. Но, во-вторых, элита должна доказывать, что она является таковою не только в формально-социологическом, но и в оценочном смысле, что она "села в свои сани" и умеет вершить иные дела, кроме "себекарманных". Надо надеяться, что она на это способна, во всяком случае, ее "низкое" происхождение не является тому препятствием. Вопрос крови нельзя совершенно сбрасывать со счетов 10, но он не может быть решающим; качество элитных кадров определяют в конечном счете духовные, культурные факторы. Да и в генетическом отношении элита не остается равной себе: способные люди поднимаются "снизу вверх", идет "циркуляция элит" (В.Парето).

Кажется, Аристотель писал, что в "лучших", "высших" примешано золото и серебро, тогда как "низшие" отягощены избытком меди и железа. Старо как мир, но другого выхода нет: ждать, что алхимия культуры будет работать в направлении преображения "высших" в "лучшие", повышая в их составе долю благородных металлов.

Примечания:

Вернуться1 Некоторая заторможенность в подходе к этой теме на Западе имеет свое объяснение. Дело в том, что теория элит, основания которой заложили В.Парето и Г.Моска, длительное время встречала сдержанное к себе отношение в научных кругах, ибо вступала в некоторое противоречие с идеалами либеральной демократии. Недооценка роли элит естественным образом переносилась и на советское общество. Лишь в 60-70-х годах идеи Парето и Моска получили на Западе широкое признание.

Вернуться2 Таман-Голутвина О.В., Политические элиты России. Вехи исторической эволюции. М. 1998; Паутов А.А. Вернигорова Т.П, Элита и элитогенез. М. 2000; Саранцев И.В. Большевистская властвующая элита: возникновение, становление и трансформация. Саратов. 2001.

Вернуться3 Что вообще необходимо делать, изучая советскую, как, впрочем, и любую другую, историю. "Только приближение к пониманию того, что творилось в душах людей, - пишет В.Булдаков, - способно избавить нас от формально-логических и эвентуальных псевдозависимостей и прочих суеверий". (Булдаков В. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М. 1997, с. 354. Это, кстати, одно из самых фундаментальных и глубоких исследований "красной эры" из числа тех, что вышли за последнее десятилетие).

Вернуться4 В книге В.Роговина "Была ли альтернатива? "Троцкизм": взгляд через годы" (М.1992) и других книгах этого автора, вышедших в 90-е годы и написанных с коммунистических позиций, достаточно убедительно показано, что ленинизм и "троцкизм" - по сути одно и то же.

Вернуться5 Примечательно, что при этом остатки прежней элиты выкорчевывались с энергией, которой могла бы позавидовать "старая гвардия". В канун "великого перелома" на селе еще оставалось, по разным данным, от 10 до 11 тысяч "бывших помещиков, живших в своих поместьях", как они официально именовались. Иначе говоря, еще оставались "дворянские гнезда", только теперь уже со скромными "приусадебными участками". Разгром, которому подверглось начиная с 1929 года крестьянство, совершенно заслонил факт одновременного уничтожения последних "дворянских гнезд". Конечно, в экономическом отношении это была уже совершенно ничтожная величина, но культурную палитру села бывшие помещики, покуда они сидели в своих поместьях, разнообразили очень заметно.

Вернуться6 Троцкий Л.Д, Моя жизнь. Т. 2. Берлин. 1930, с. 56.

Вернуться7 Ленин В.И. ПСС. Т. 35. с. 27, 275.

Вернуться8 Подробнее я писал об этом в статье "Жестоких опытов сбирая поздний плод". - "Новый мир"'. 1998. # 10.

Вернуться9 В самые суровые для советских желудков военные годы вышестоящие столы ломились от яств. У нашей семьи были родственники, ходившие в высоких начальниках, и я иногда имел возможность сравнивать, как питались они и как мы. Гастролатры из романа Рабле (люди, у которых была одна забота: как бы набить свое чрево) не столь уж многому могли бы их научить.

Вернуться10 Ф.А.Степун, например, обратил внимание на то, какую роль он сыграл в русской революции: "Вопрос о незаконных детях, о гневной и нервной барской крови в жилах русских крестьян, лишь мимоходом затронутый Буниным в его "Суходоле", представляется мне... как социологически, так и психологически, очень интересною темою большевистского бунта" (Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. М., 2000. с. 18).