Вообще было бы интересно исполнить обещание, данное в конце сорок третьего квикля, и сразу перейти к разговору о фильме Валерия Тодоровского "Любовник". Смею думать, что для постоянного читателя это было бы легким разочарованием. И о "Любовнике" мы действительно поговорим, поскольку картина, что называется, исключительно в тему. Но для начала попытаемся без эмоций, с некоторой - пусть минимальной - исторической дистанции обозреть то, к чему мы пришли и с чем остались.

Все оценки прозвучали, награды и оплеухи розданы, ситуация ясна. Она не особенно утешительна, но могла быть чудовищной. Голоса о том, что все это организовала ФСБ, практически не слышны. Теория заговора отступила, ибо и самые тупые догадываются уже о том, что жизнь страшнее всякого заговора, - или, как блестяще сформулировал как-то Андрей Шемякин, "логика истории страшнее ее эксцессов". Об этой логике - на макроуровне - и попытаемся поговорить.

"Крушения гуманизма" происходят в истории всякий раз, как слишком далеко заходит либерализм. То есть как только человек слишком далеко отходит от понятия о своем нравственном долге. Под нравственным долгом я сейчас не разумею ничего конкретно-политического - ни защиту Родины, ни служение Музам; в одном хорошем романе действует сумасшедший, который просто таскал тяжести с места на место, полагая, что таким образом переваливает на себя часть общего бремени и спасает мир от новых великих трагедий. Думаю, сумасшедший был не так уж глуп. Выполнять нравственный долг - значит делать что-нибудь против собственной воли, вопреки принципу удовольствия; чаще всего это вещь совершенно бессмысленная, вроде монастырского послушания - сажать морковку ботвой вниз или оттирать никому не нужный сосуд. Как только человечество чересчур сосредоточивается на вещах полезных и забывает о непрагматических - ему напоминают о них, и довольно жестко; как только вы отказываетесь от своих надличных ценностей, вами начинают управлять те, кто исповедует чужие. Иными словами, крушение гуманизма происходит во дни отказа от предрассудков.

"У меня нет убеждений, у меня есть только нервы" - фраза Акутагавы, обожаемая Бродским и являющаяся в некотором смысле манифестом гуманизма (чтобы не сказать релятивизма). Нервы нервами, но тот, кто решит не иметь убеждений, рискует испортить себе нервы гораздо быстрей (в форумах уже ссылались на живучесть персонажей, которые боятся не только за свою жизнь и верят не только в материальные причины всего). О себе я выразился скромнее: у меня нет убеждений, у меня есть предрассудки. Я уважаю чужие предрассудки и хочу, чтобы уважали мои. "Но Родина есть предрассудок, который победить нельзя" - эту фразу Окуджавы я уже цитировал квикля три назад, и побеждать предрассудка не собираюсь. Есть нравственные аксиомы, которые можно принимать или не принимать - это дело личного выбора; но принимая или отвергая их, вы должны представлять последствия - только и всего.

Принимая без доказательств тот факт, что Родину надо любить и защищать вне зависимости от того, хороша она или плоха, - вы берете на себя высокие и трудные моральные обязательства, признаете моральный, воинский и всякий другой долг, рискуете жизнью и разделяете ответственность за все свинства вашей Родины. При этом вы получаете мощный энергетический заряд, полезный для литературы, и четкое представление о добре и зле - пусть несколько однобокое. При этом вы берете на себя обязанность отличать Родину от государства и часто вынуждены это делать с последствиями довольно тяжелыми ("Кому дано за Родину бороться, тот чаще всех живет в разлуке с ней" - Н.Матвеева, 1964). Патриотизм отнюдь не исключает диссидентства или эмиграции по иным мотивам, и это самый тяжелый случай: от одного берега отстаешь, к другому не пристаешь.

Принимая без доказательств тот факт, что любить Родину необязательно и что всем двуногим довлеют общечеловеческие законы, вы делаетесь убежденным интернационалистом и космополитом, сильно выигрывая в пацифизме и миролюбии, но проигрывая в национальном своеобразии и "цветущей сложности". Релятивистское мировоззрение сказывается и на ваших текстах, разрушая вертикальную иерархию и выстраивая довольно унылый горизонтальный пейзаж вечного странствия по неотличимым пустошам. Обратите внимание, какой яркой выглядит заграница в сочинениях ностальгирующих эмигрантов, у которых она вот где, - и как она скучна и пресна в эссе того же Бродского, для которого эмиграция была в некотором смысле состоянием души. Сколько бы ни писала Цветаева, "что скушным и некрасивым нам кажется ваш Париж", - однако ее Германия, Чехия и Медон стали фактами русской культуры, как и бунинский Грасс, и ночной Париж Газданова. Кстати, удивительно яркая набоковская Америка (никак не менее узнаваемая, хотя и более лубочная, чем Россия или Германия) наводят на мысль о том, что релятивизм был для него лишь маской; Венеция Бродского прежде всего скучна.

Но это к слову. Обе аксиомы не хороши и не плохи, и предпочитать одну другой не значит быть ближе к Богу. Бог тоже бывает разный, у каждого свой - важно только служить ему так, чтобы не слишком много жизней забирать с собою в рай. Я люблю людей с предрассудками, поскольку таким людям труднее - у них больше обязательств; при этом я отлично сознаю косность и ограниченность этих людей - но с ними мне проще, ибо они живут в пространстве, у которого есть четкий верх и низ. Их слову вполне можно верить. Русские апологеты консерватизма - чаще всего существа кроткие, домашние, запуганные, при всей брутальности своих убеждений; русские либералы, при всей своей внешней мягкости, - напротив, жестоки, иногда наглы, брутальны и свято верят в социальный дарвинизм, живя по принципу "Сдохни ты сегодня, а я завтра". Из этого не следует, что мой выбор правилен, а чужой отвратителен.

Моя убежденность в том, что 26 октября Россия одержала серьезную победу, - тоже не означает ни моей кровожадности, ни моего особенного патриотизма. Это означает лишь, что я не желаю поражения своей стране и морщусь от ее унижений. Это значит также, что меня не устраивает позиция правительства Дании, а также позиция радиостанции "Эхо Москвы", приглашающей в гости датского посла и выражающей ему всяческое уважение. Мне вообще не нравится позиция "Эха" и его художественного руководителя Алексея Венедиктова, в полном согласии с честертонианской парадигмой сочетающего крайнюю тоталитарность с крайним же свободолюбием. Я не верю также в свободолюбие и гуманность петербургских "мемориальцев", осудивших акцию спецназа 26 октября. Эти свободолюбие и гуманность, с моей точки зрения, маскируют вульгарную трусость, отказ от исторического усилия, которое может потребоваться от нас очень скоро. Вообще, похоронить Россию гораздо проще, чем реанимировать ее, - но именно в силу своей нелюбви к тому, что проще, я и оказываюсь скорее в стане патриотов, нежели в стане патриофобов.

Еще мне нравится заниматься безнадежными, то есть опять-таки непрагматическими проектами. В этом смысле наиболее симпатичный мне литературный герой - Кандид из "Улитки на склоне", который с полным сознанием обреченности своих попыток все-таки идет уничтожать мертвяков. Поступать вопреки тенденции мне кажется более плодотворным, нежели следовать ей (ибо история - процесс имморальный, сродни химической реакции, а потому противодействовать ей более нравственно - более красиво, если хотите, - чем смиряться). Мне близки слова Розанова о любви к остову России, "всеми плюнутому", и Родину свою я люблю скорее униженной, нежели торжествующей: торжествует она всегда безвкусно, да и вообще во мне силен дух противоречия. Однако сегодня, во времена национального унижения, я чувствую себя более русским, чем во времена триумфов (и сплачиваемся мы все в экстремальных ситуациях гораздо лучше, чем в повседневных; если нация ссорится в минуты экстремума - это самый страшный показатель, и этого пока, слава Богу, нет).

Безнадежно ли дело борьбы с мировым терроризмом - я не знаю; с одной стороны, ислам сегодня куда более пассионарен, нежели христианство. Наша сила - сила технократической, сытой цивилизации; их сила - готовность к смерти (которой у наших шахидов, слава Богу, пока не наблюдается - они предпочитают подставлять своих женщин). С другой стороны - перспективы у ваххабизма, или у терроризма, или просто у фундаментализма в самом деле нет. Даже победив во всемирном масштабе, эта цивилизация немедленно рухнет, поскольку жить при ней станет очень скучно. Иранский кинематограф сделался великим, стоило ему вышагнуть из границ, отводимых культуре фундаменталистами и этнократами. Кто бывал в ОАЭ или Ираке, знает, каково там с культурой. Савик Шустер прав: культура без боя не сдастся, да и гедонизм, по счастью, в людях силен. Шахиды борются за мертвое дело, террор их самоцелен - а потому я не считаю христианскую цивилизацию обреченной, а главное, не вижу альтернативы ей. Даже если тенденция к исчезновению России - или, по крайней мере, к серьезной ее деградации - действительно существует, я не стану способствовать этому процессу не только из духа противоречия, а еще и потому, что ни одна из альтернатив России меня сегодня не устраивает. Россия не просто держит щит "меж двух враждебных рас - монголов и Европы": она воплощает промежуточный тип цивилизации - менее гедонистической, чем западная, и менее фундаменталистской, чем исламская. Поэтому-то мне и кажется важным ее сохранить; поэтому-то у нее и есть шанс.

Вот, собственно, все предрассудки вашего покорного слуги касательно патриотизма. Ничего особенно нового тут нет. Из всего этого, однако, неопровержимо следует, что чеченская война перешла в войну гражданскую; все гражданские войны ведутся между сторонниками двух разных предрассудков, иногда одинаково отвратительных. В России должно победить какое-то одно мировоззрение; огульно-либеральное, горизонтально-гедонистическое, охлократически-антропоцентристское уже побеждало, и ни к чему хорошему это не привело. Тоталитаризм тоже был, он оказался более эффективен, но ничуть не более комфортен для частного честного человека. Как бы то ни было, сегодня цивилизованному патриоту приходится довольно туго: ему надо отбиваться и от жидоборствующего единомышленника, и от гуманного (а на деле - предельно циничного) оппонента. Если молодой российский патриотизм, заключающийся всего лишь в исповедании простейших нравственных ценностей, победит, умудрившись не сделаться ксенофобским и тоталитарным, - есть надежда, что страна спасется. Потому что вечно ненавидеть местную власть и местный же народ - очень комфортная, но далеко не самая продуктивная позиция. Те, кто настаивает сегодня на том, чтобы Россия осталась слабой и разобщенной, - рубят сук, на котором сидят (потому что очень уж боятся на этом суку повиснуть); но, впрочем, кажется, что и они начали теперь считать хоть на два хода вперед...

Больше я ничего сказать не хочу. Еще и потому, что тема "Норд-оста" за последнее время стала самой обсуждаемой, - а я, как известно, люблю противоречить тенденции. Все, что я хотел сказать и передумать, - сказано и передумано в те три дня и три ночи. И слава Богу, что из этой чудовищной ситуации Россия вышла без позора. Если не считать позором поведение пятой колонны - но пятая колонна всегда обречена, так что не стоит усугублять ее положение.

А теперь - несколько слов о "Любовнике", заслуживающем, конечно, серьезного разбора, но его отложим до обзорной статьи в "Искусстве кино". Пока признаем, что Валерий Тодоровский снял свою лучшую картину, несколько подпорченную мелодраматическим финалом (что отмечается всеми без исключения), но в остальном исключительно точную.

Наталья Сиривля в "ИК" уже высказалась в том смысле, что Тодоровский не хочет детально исследовать коллизию - он оставляет большой знак вопроса. Любя Сиривлю, не соглашусь: Тодоровский и не ставит себе целью этот знак убирать. Он с самого начала признает, что имеет дело с коллизией неразрешимой: надо как-то с нею жить. Смерть героя Олега Янковского в финале как раз и показывает невозможность жить в этой новой ситуации; вот если бы он на вечную реплику кондуктора "Пятая остановка!" ответил бы "Ничего, дальше надо ехать", - это было бы, конечно, сильней. Но дальше ехать некуда. Сознание не вмещает некоторых правд. И вывод Тодоровского довольно прост, его еще Толстой сделал: все правды вместить и невозможно. Надо выбрать одну и с ней жить. А если всех считать правыми, так ничего и не остается, кроме смерти в трамвае.

Двое любили одну. Один знал о другом, поскольку был многолетним любовником героини; муж не знал ни о чем, такое бывает, и даже не догадывался, такое тоже бывает. Главная загадка заключается том, что оба героя во многом, если не во всем, противоположны (хотя в обоих есть своеобразная брутальная мужественность - и в интеллигенте Янковском, и в бывшем танкисте Гармаше; единственная неточность заключается в том, что для танкиста Гармаш крупноват). Впрочем, эту загадку в основном обсуждают женщины: "Любовник" - вообще мужское кино, и он, собственно, не про то.

Он не про мужчин и женщин, и не про друзей и подруг, и не про то, как это можно - любить двоих одновременно; положа руку на сердце, каждый из нас в такой ситуации бывал. Кстати, притчу Тодоровского (и, естественно, Островского - он написал замечательный сценарий) можно запросто трактовать и как историю о России, о ее выборе между интеллигентом и трудягой. Причем оба любят ее всерьез. Но от такой пошлости я, пожалуй, воздержусь, хотя она и сулит кое-какие интересные варианты.

Главная тема фильма, говоря несколько по-хармсовски, - влияние новой информации на человека, к ней не подготовленного. Как жить с тем, чего не вмещает сознание? Кто-нибудь скажет: вмещать. Интеллигент и пытается вместить. И понимает, что это невозможно. Надо делать выбор: либо прощать, либо ненавидеть.

А если не можешь ненавидеть, но не можешь и простить?

Тогда тебе в этот трамвай.

Вот и с Россией то же самое. Но она, в отличие от героини, слава Богу, жива.