По-украински это можно понять как "моей семьи" ("родина" - семья). Русское же слово "родина" на украинский переводится как "батькiвщина". В 30-х годах XX века мой отец (мiй батько) учился в Киевском кожевенном техникуме на украинском языке. Не прошел по конкурсу на русское отделение, туда все хотели, а меньше всего желающих было учиться на языке идиш, куда усердно агитировали всех с "пятой графой".

Теперь он с бабушками, дедушками и всей мешпухой лежит на еврейском кладбище, а оно в Одессе находится на улице Промышленной, и за ухоженными могилами моих предков тускнеют пустыми глазницами корпуса давно остановившихся заводов. Это символично. Я решил, что сегодня у меня будет большой день поминовения, и перелез через ограду.

ДСК, 216-й, ЖБИ, Кислородмаш, Кровельный, Микрон, Нептун, Спецлитья, Суперфосфатный, Холодмаш... Мертвецы, мертвецы незахороненные, мертвецы, изредка делающие вид, что живы, скелеты-зобми, не имеющие памятников, а в тех, что еще не до конца сгнили, копошатся черви-арендаторы.

Сотни тысяч квадратных метров производственных площадей, десятки тысяч рабочих мест. Ближе к центру бывший кожзавод и один из цехов обувной фабрики. В главном ее корпусе на Успенской работали мои родители с 1946 года до смерти. До смерти фабрики в середине 90-х. Теперь этим комплексом зданий владеют чеченцы. Из старых работников там остался один восьмидесятилетний электрик: трудно без него обойтись, он единственный знает, как не по чертежам, а на самом деле замурованы в стенах десятки километров коммуникаций. Учеников у него нет, опыт передать некому. На вопросы о том, что сейчас делают в этих цехах, он не отвечает даже старым друзьям после хорошего полстакана водки.

Перед кончиной предприятие выпускало 30 000 пар обуви в сутки. Пять тысяч работников получали зарплаты, квартиры (я сейчас в ней пишу), путевки, медицинское обслуживание (в фабричной поликлинике был даже зубопротезный участок), а сверх того, уж как водится, ухитрялись что-то "приносить с работы". Обувь была плоха, в ней мы и жили. Мой друг, поэт и бард Владимир Ланцберг носил стачанные на этой фабрике сапоги (естественно, доставшиеся на шару) 15 лет кряду и написал оду к их юбилею. Сапоги были неказисты, но крепки, поэт был беден, но не нищ. Интересно, как это повлияло на качество его творчества? В наступившую рыночную эпоху книжки и диски Ланцберга с написанными тогда песнями все раскупаются, на концерты его все приглашают.

О, странность не ищущих выгод,
Удел не щадящих горба...

Продукция была неконкурентоспособна на мировом рынке. Делает ли лучшая продукция людей счастливее? - вот в чем вопрос... слишком философский, ладно, спустимся на землю... и даже глубже. Это смотря какая конкуренция. Та, что в Германии или Штатах, или та, что у нас. Слово-то одно, формы, мягко говоря, другие. Нашу конкуренцию, я видел, буквально, в гробу. И даже, буквально же, до гроба.

Отец умер в возрасте девяноста лет. У него был перелом шейки бедра, отек легких и острый спазм мозговых сосудов. Все зафиксировано в истории болезни 6-й районной поликлиники. Но когда я туда явился за справкой о смерти, вызвать врача на дом отказались. Около часа я ходил по кабинетам... вдруг согласились. Пришла дежурный терапевт и с ней еще одна, незнакомая, в черном. Пощупали труп и сообщили, что сомневаются в естественности смерти. Нужно везти в морг и делать вскрытие (черная вызвала по мобильнику эксперта). Не исключено - и даже очень возможно - возбуждение уголовного дела. Но если я закажу прекрасный комплекс ритуальных услуг в похоронном бюро "Универсал", представителем которого является черная, то утрясание всех тонких юридических вопросов входит в стоимость: 150$. Не считая бальзамирования, потому что сегодня похоронить не могут, все катафалки уже расписаны. Явившийся из джипа на вызов мужик деловито спросил: - Ну что, будем бальзамировать? 15 баксов. Или акт писать? - Вы судмедэксперт?.. - А он по совместительству бальзамировщик, - пояснила черная.

На рекламе "Универсала" обещано отпевание по православному обряду и изображен Иисус Христос. Господи, именем твоим. По еврейскому обычаю хоронить надо в тот же день, до захода солнца. Отец не был никакой религии, даже членом партии никогда, но завещал похоронить его по-еврейски. Он заблаговременно выяснил, что рыночная цена приличных похорон в Одессе 100$, а контора при синагоге, вроде, дотируется, и еврея хоронят всего за 50$, а если очень попросить за ветерана труда и участника войны, то и бесплатно. Отец был евреем - этим все сказано. Итак, разница в стоимости услуги - в полтора-три раза. Вот это у вас, господа наши нынешние, либералы наши экономические, называется свободной конкуренцией. Уж куда может быть свободнее! Грубый и грязный шантаж. Можно было, конечно, сопротивляться, опыт есть. Но я решил, что пока душа умершего не упокоилась, это неподходящий момент для диссидентства. И теперь каждый раз, когда я читаю или слышу сообщения об отстреле очередного бизнесмена, а это очень часто, я думаю: не исключено, что он как раз пытался сопротивляться этой вашей вооруженной конкуренции.

В начале 90-х приехал преподавать социальную работу, а заодно изучать нас профессор из Канады. В процессе изучения попросил познакомить его с семьями. И они с отцом, люди одного поколения с разных континентов, нашли общий язык в двух смыслах. С воодушевлением рассказывали друг другу о своей генеалогии и, о чудо, без переводчика, на языках предков! Отто, канадский немец, говорил на каком-то верхне-саксонско-голландском, а папа - на идиш. Рафинированный университетский интеллигент и сапожник после четвертой (или пятой) рюмки решили, что они друг друга уважают и прожили достойную жизнь. И тогда комфортабельный Отто сказал переводчику, обращаясь к нам, другому поколению: "А вы-то понимаете, что и вы жили достойно? Не так, как мы, может, победнее, поскромнее, но достойно?"

Эх, Отто, что ж ты нам этого не сказал лет за десять до того? Мы так внимательно слушали "Свободу", но... тебя, Отто, у микрофона не было.

"Мы принимаем за то, что не подлежит пересмотру, свое историческое пространство, нашу державу с ее богатствами и ресурсами, с ее местом в мире, которому живые обязаны тем, что живы. <...> Что же, выгоды - нам, вина - Сталину? Не выйдет!"

Михаил Яковлевич Гефтер сказал это, а мой отец прочитал и понял, в 1987 году, когда наша Родина еще была жива и обувная фабрика имени Октябрьской революции кормила сапожников и поэтов.

Не трудитесь интерпретировать, якобы я хочу повернуть все вспять и вытащить из могил своих предков, а заодно Сталина с Брежневым. Смерть - дело житейское. Я практичный русский еврей и знаю, что мертвые не воскресают.

Но мы-то живы.

Завещание отца все-таки было выполнено, не в долларовом, а в духовном смысле. Раввин из еврейского похоронного бюро провел ритуал, несмотря на то, что деньги достались конкурентам, а традиции оказались ущемлены. Среди тридцати собравшихся друзей и родственников не нашлось необходимых для формальности обряда 10 евреев ("миньян" - это в иудейской религии нечто вроде кворума). И на поминках (которых тоже по иудейству не положено) многонациональные одесские сапожники не раз выпили за раввина, который "так душевно сказал, по-человечески".

"Когда мы отрываемся от своих будничных дел и приходим с почтением к живому человеку, - сказал у разрытой могилы раввин, - мы, может быть, в глубине души, надеемся, что он нам когда-нибудь тоже что-то хорошее или полезное сделает, отплатит добром. Но сейчас вы пришли почтить мертвого, который уже ничем вам не поможет. Это ваш истинно бескорыстный поступок, угодный Богу".

Не потому ли наше настоящее так безысходно, что прошлое загажено, а бескорыстие похерено?