1. О значении темы

Проше всего было бы назвать проект "Иное" еще одним проявлением неистощимого русского прожектерства и отправить его на длинную полку прочих проектов "переустройства" России, каковых в российской истории было предостаточно. В этом утверждении есть доля истины, но - далеко не вся истина. Ибо есть Россия видимая и Россия невидимая, и последняя неизмеримо важнее первой. "Святая Русь" православных, "подпольная Россия" революционеров, Беловодье мужиков, да и сам "безмолвствующий народ" - все это иная Россия, "иное" в России, и эта другая Россия во все эпохи осеняет собой Россию историческую и узнаваемую. Отсюда - терзания Гоголя и Достоевского с их недоуменным вопросом: "А что если Россия не существует?" Отсюда "особенная стать" нашей страны, которая заключается как раз в том, что в ней слишком многое случается как бы некстати. Отсюда, наконец, характер русского народа, который в глубине сознания воспринимает судьбу родины-матушки в категориях грехопадения и (чаемого) искупления. Оттого же в русском человеке так сильно желание - чаще ребяческое, порой озлобленно-сознательное - превратить Россию - "милую пустынь" в загаженный пустырь.

Но за видимым нигилизмом, в глубине сердца идет, свершается работа духовного созревания. В моменты великих войн и революций, когда расходятся швы политики и идеологии, скрывающие этот внутренний разлом в российской действительности, российское "инобытие" вырывается наружу во всей величественной двойственности своего облика. Не случайно излюбленная метафора России у Чернышева - это кальдера: прекрасный (но замкнутый!) мир, рожденный катастрофическим извержением вулкана и, возможно, обреченный на гибель от будущего взрыва...

Итак, "Иное" - не прожектерство, а насущная потребность самопознания России. Этот проект принадлежит к постмодернистской эпохе. Он понуждает к "деконструкции" России, выявляющей парадоксальное единство родного и чужого в последней глубине сознания-бытия. Но он, разумеется, и сам предлагает себя деконструкции, бесконечно двоится в галерее виртуального инако-видения, выводит или, точнее, возвращает к "иному иного", каковое есть, как ни странно, практика власти. Коварный вопрос: какое же "иное" подлинное - то, которое противостоит всему наличествующему или самому себе? Крепкая двусмысленность идеи "инако-бытия" сулит ему долгую жизнь в русской мысли, обществе и государственности. Поэтому "Иное" в исходном своем за-мысле есть нечто необыкновенное, доселе небывалое и притом опять-таки чисто русское: не программа научного исследования, не движение и даже не "кружок с направлением". Оно собрало мысли, совершенно несходные, и свело вместе людей, которым сходиться противопоказано. Особенно же примечательно то, что виднейшие участники проекта, дотоле бывшие маргиналами и высоколобыми интеллектуалами, оказались востребованными властью. Налицо превращение "иного в себе" в "иное для себя". ©ам руководитель проекта озаботился выращиванием корпорации предпринимателей, а политтехнологи все громче призывают к созданию "партии экспертов". Политический прагматизм "иных" тоже не случаен, ведь их проект призван не перевернуть Россию, а напитать ее.

2. Изменилось ли за эти семь лет мое отношение к тематике "Иного"?

Мое видение проблематики "иного" не изменилось и, боюсь, уже не изменится. Тут я мог бы со всей искренностью сказать вслед за Розановым: сам я бездарен, да тема моя талантлива. Говоря конкретнее, я пытаюсь прояснить язык "иного", что требует новых подходов и в теории культуры, и в философии. Речь идет о выявлении действительного средоточия человеческой практики вне оппозиции "идей" и "материи". Экзистенциальный коррелят этой реальности - абсолютная субъективность, укорененная в телесной интуиции, а коррелят общественный - символизм культуры как правда всечеловеческого бытия. Обращаться приходится, главным образом, к мистическим традициям (откуда, напомню и пошло понятие "совсем другого" - ganz andere). В собственно философской мысли Запада проблематика "иного" не слишком заметна. Даже феноменология "инаковости" находится в лучшем случае на стадии эксперимента (Левинас и Бланшр, постструктуралисты), а прагматика "иного" - и вовсе непаханая целина.

3. О дальнейшем развитии проекта.

Было бы естественным провести обмен мнениями между участниками проекта, быть может, не выставляя общих для всех вопросов, а предложив каждому самому выбрать себе оппонентов. Интернет позволяет провести такую дискуссию почти в реальном времени, даже не собирая участников на каком-нибудь экзотическом острове. Субъектом "иного" как общественного явления призвана быть соборная личность, то есть человечество, которое типизирует себя, что значит: предоставляет всему быть, высвобождает бесконечное разнообразие жизни. Эта личность проявляет себя в вечнопреемственности жизни, превращенной в школу, то есть традицию бытийственного знания и мастерства. Под традицией здесь нужно понимать преемственность моментов существования, отмеченных печатью личностной уникальности. Пора также признать и принять, что проект "иного" формирует новый человеческий тип ангажированного маргинала (по-русски - вовлеченного постороннего) и обращенного в будущее традиционалиста, сиречь будетлянского восприемника.

При любых обстоятельствах продумывание фактора "иного" в России будет продолжаться. В недрах "кальдеры России" будет скапливаться раскаленная магма. Вопрос в том, прорвется ли она наружу катастрофическим извержением (тоже, между прочим, красивое зрелище) или отдаст свое тепло цветущему миру уснувшего кратера. Ясно одно: в своей открытости бездне, в своей неустранимой уязвимости Россия, как проницательно заметил Владимир Эрн, только и сможет обнаружить "гранитную твердость" своего духа.