Как говорится в армии, за истекшие с последнего квикля полторы недели "происшествий не случилось", если не считать того, что автору исполнилось тридцать пять лет да отправился в отставку генерал Трошев. После краткого разговора об этих двух новостях можно перейти к обещанному портрету Олега Павлова и беглым рецензиям на новые фильмы наших признанных мастеров.

Автор от всего сердца благодарит тех, кто нашел время поздравить его в частной переписке, всех, кто позвонил и вообще сказал доброе слово. Автор в очередной раз почувствовал себя незаслуженно обласканным. Отчасти в этом и заключается ответ на многочисленные вопросы - что заставляет его подставляться в сетевой публицистике или на форумах; да вот это и заставляет - острота ощущений. Всякая похвала после этого в тысячу раз дороже. Что касается самоощущений тридцатипятилетнего человека, - замечается занятная вещь (вероятно, это верно только применительно ко мне - никому этого не навязываю): прежде я всячески старался закрывать глаза на механизмы своих пристрастий, предпочтений, вдохновений и пр. Чем случайней, тем вернее, чем бессознательнее, тем лучше. Повезет - хорошо, не повезет - значит, не судьба. К тридцати пяти годам я научился немного управлять собой, и это, вероятно, единственное, чему я научился; все остальное умел всегда. К тридцати пяти годам я худо-бедно привык заглядывать в себя без ужаса. Лучше поздно, чем никогда.

За последние годы я укрепился в ощущении, что делаю, в сущности, безнадежное дело. Раньше ощущение это было бессознательным, хотя и весьма стимулирующим: хорошо писать лирику, как пишут бутылочное письмо. Теперь мне вполне ясно, что всякая революция происходит по единственной причине: система упрощается, количество условностей в ней становится критическим, и верх берет тот, у кого меньше моральных ограничений. В результате этого движения деградация человечества становится неизбежной, а вырождение - стремительным. Культура была всем для эллина, многим - для римлянина, святыней - для человека средневековья, отдыхом и развлечением - для человека нового времени, темой для светского разговора - для человека девятнадцатого века; двадцатый век был последним веком, когда она вообще что-то значила. Возможно, это опять-таки самоподзавод, поскольку эсхатология очень плодотворна и вдобавок способствует уважению к себе. Однако русская история (более наглядная, чем западная) вполне убеждает в том, что происходит не столько возрастание энтропии, сколько нарастание простоты. Журналист конца девятнадцатого века знал и, главное, чувствовал больше, чем профессор конца двадцатого, - и происходит это вовсе не потому, что в России или, допустим, в Германии истреблялась интеллигенция. Истреблялась она, кстати, почти повсеместно и не без собственного участия. Разумеется, новое закрепощение может привести к новому ренессансу - столь же выродившемуся и жалкому, сколь и эта гипотетическая тирания; однако и на эту простоту найдется свое упрощение. Вот почему я чувствую такую вину перед всеми, кого так или иначе приобщаю к литературным занятиям - будь то на лекциях или при работе с внештатными авторами. Крысоловство в чистом виде. "Стихи - архаика, и скоро их не будет", - предсказал Кушнер, в чьих стихах тема гибели искусства и вырождения человечества звучит особенно грозно в последние лет пять. Проще всего сказать, что это самого Кушнера вырождение, а не человечества. Но бурные организаторы литературного процесса, громко и в унисон кричащие, что упадка никакого нет, а есть сплошной ренессанс - Станислав Львовский, Дмитрий Воденников, Глеб, простите за выражение, Шульпяков, - производят впечатление куда более эсхатологическое и мрачное. В следующем квикле мы подробнее поговорим о сборнике-манифесте "поколения тридцатилетних".

Но мне всегда были интересны безнадежные дела, и вообще человек религиозный должен, мне думается, жить именно с таким чувством.

Засим два слова о казусе Трошева - ситуации, заслуживающей рассмотрения, как мне кажется, лишь в одном аспекте. Некоторые публицисты - в частности, майор Измайлов - срочно поддержали опального генерала. У нас вообще очень просто заслужить поддержку определенной части прессы - достаточно взбунтоваться против того или иного устава. Сразу покажешься ангелом. Такой способ приращения оппозиции напоминает мне классическое правило из драматической поэмы Леонида Филатова: "Кабы здесь толпился полк, в предпочтеньях был бы толк. Ну, а нет - хватай любого, будь он даже брянский волк".

Генерал Трошев может претендовать на роль гуманиста и миротворца исключительно при том условии, что все остальные еще хуже. Оперативно придумана концепция, что он-де сопротивлялся зачисткам, а вот теперь на Чечню бросят послушного, который будет чистить и чистить, вовсе уже без жалости. Как-то Трошев странно сопротивлялся зачисткам, честное слово. Как-то очень вовремя - в канун предвыборного года - начал он свою политическую карьеру, резко оборвав военную. Но не Трошева я тут обсуждаю, а принципы "левой оппозиции" (или правой? Все смешалось в Думе Облонских...). В свое время оппозиционеры, сторонники свободы и рынка, желали любой ценой повалить Ельцина, чтобы он не смог провести во власть преемника. Пусть победит Зюганов, но восторжествует демократия. Или Лужков: лучше Лужков, чем Путин! При этом никого не смущало, что отождествление Лужкова со свободой, мягко говоря, гораздо сомнительней, чем даже провозглашение Зюганова сторонником частной инициативы. Сегодня враги Путина наверняка сделают ставку на генерала Трошева (и, собственно, уже делают ее). Против действующего режима им хорош и фюрер - не только боевой генерал Трошев, которого я вовсе не хочу порочить. Каждый сам волен решать, много ли толку от такой оппозиции, - но даже на фоне все более явной бездарности многих представителей власти она поражает каким-то фантастическим цинизмом (впрочем, если это не цинизм, то диагноз еще неутешительней).

Ну вот. Дальше можно про искусство.

Я вполне доволен результатом Букера-2002, и вовсе не потому, что желал поражения Сергею Гандлевскому. Ситуация тут, в общем, как в жизни: критик-оптимист повторит за упоминавшимся Кушнером: "Нас устроят оба варианта", а для критика-пессимиста "оба хуже". Мне не очень интересно было читать роман Гандлевского, я без большого энтузиазма продирался через сочинение Павлова, но все-таки здесь, в отличие от нашей политической реальности, выбор сделать можно. Конечно, ужасна была мгновенная реакция Павла Басинского, который, судя по его последним колонкам в позорной поляковской "Литгазете", давно переплюнул Владимира Бондаренко в смысле радикального славянофильства (и это как раз естественно: Бондаренко-то типичный врун и аппаратчик, а Басинский - совершенно искренний подпольный тип). Басинский тут же написал, что роман Гандлевского, конечно, очень приятен, но вот в прозе Павлова невнятно и утробно бормочет о себе подлинная русская жизнь, а потому надо торжествовать его победу. Торжествование и ликование в почвенном стане и в самом деле начались немедленно. Вот, пришел представитель от коренного населения, пришел он, значитца, в бомонд и вякнул дамам с голыми плечами и утонченным очкарикам всю как есть сермягу. Устами Павлова коряво глаголет исконный народ. Все это такая глупость и безвкусица, что даже комментировать ее не хочется: если у Павлова хватит ума и такта отмежеваться от такой клаки, чтобы не сказать клоаки, - это будет только на пользу и ему, и русской литературе.

Со всем тем Павлов далеко не тождественен этой публике и вообще, кажется, не для нее пишет. Я желал ему получить Букера именно потому, что он писатель серьезный и не боящийся больших задач. Разумеется, Никита Елисеев прав в своей желчной рецензии - сцена у гробовщика сама похожа на повапленный гроб, настолько она мертвенно-фальшива; разумеется, герои Павлова и сам автор говорят так, как никто и никогда не говорит. Утробность, надрывность и невнятность павловского бормотания весьма искусственны - иногда это имитация сказа, иногда - имитация Платонова, и очень часто - болтовня на пустом месте, маскирующая отсутствие внятной мысли. Но "Карагандинские девятины" как раз кажутся мне шагом вперед - хотя бы потому, что это произведение не столь безысходно-отчаянное, как полагают иные павловские апологеты. Выше я уже писал о том, что эсхатологическое самоощущение для художника плодотворно (и, по крайней мере, небезосновательно) - однако противоречить вкусу и здравому смыслу оно не должно; допинг - хорошая вещь, но нельзя питаться одним допингом. "Карагандинские девятины" показались мне сочинением достаточно остроумным, гротескным, язвительным, а что Павлов, по точному определению Елисеева, не очень любит интеллигенцию, так интеллигенция сама виновата, превратилась неизвестно во что, а еще любви домогается. Разумеется, куда привлекательнее цельные люди, верящие хоть во что-то. Жить с ними нельзя... ну, а с кем можно-то? Верно и то, что Павлов пишет с сознательной установкой на "Большой стиль": автор очень хочет делать Великую Русскую Литературу. Но это в любом случае интересней, чем играть в свои игры и панибратски похлопывать эту самую литературу ниже спины (разумею, конечно, не Гандлевского). Амбициозность Павлова очевидна, несомненно и самомнение, однако на самом-то деле перед нами искренне страдающий и притом растущий писатель, который написал замечательно точный и горький рассказ - только почему-то написал его очень длинно и по-детски, с постоянной оглядкой на самого себя, с яростным стремлением подражать высоким образцам, чтобы трагическая русская проза получалась совсем как настоящая. Она бывает не менее настоящей, когда излагается менее серьезно, менее кокетливо и более внятно: такие мрачные анекдоты прекрасно пишет Пьецух. У Павлова другое мировоззрение и темперамент иной - что ж, пожалуйста. По крайней мере он работает с реальностью (пусть и с крошечным ее пятачком) и пишет о жизни большинства. В его повести есть и страшное, и веселое, и с литературной умелостью дела обстоят неплохо (я люблю лейтмотивы, это прием несложный, но эффективный, - а Павлов таких лейтмотивов набрал немало: таблетки, арбузы, мыши...).

Олегу Павлову очень многое мешает стать большим писателем. Он всюду подозревает врагов, злопыхателей, завистников и недоброжелателей. Он слишком старательно читал Платонова. Он переоценивает свой жизненный опыт - точнее, его универсальность, - полагая, что знает о жизни уже все или почти все; сочинения его, кроме последнего, однообразны. Есть только один аргумент в пользу того, что Павлов действительно имеет серьезные задатки для серьезной литературы: у него есть та изобразительная сила, по которой вполне можно отличить писателя от графомана. В его неровной последней повести встречаются отлично написанные, точные и пластичные куски; сверх того, Павлов сентиментален, а это необходимое для писателя качество. Сентиментален - не значит слюняв; но людей ему жалко, жалость эта чистая, детская и настоящая. Иногда пишут, что Павлов старше своих лет; думаю, напротив, гораздо младше. Он все еще не верит, что живет, и не верит даже, что пишет. Иначе не оглядывался бы так часто на авторитеты и не держался так сильно за почвенную идеологию. И комплексы его по большей части детские, и самоутверждение совершенно мальчишеское. Но повесть у него получилась хорошая, живая, и вообще, писатель, наделенный чувством страны и болью за нее, нынче редкость. Что я понимаю под чувством страны? Ощущение тотального, а не только личного неблагополучия; связь с этой страной и веру в ее небезнадежность; зависимость от страны. Все перечисленное заставляет меня искренне радоваться за Павлова. Еще пара наград - и он окончательно перестанет всюду видеть врагов, и даже позволит себе шутить, и перестанет наконец думать, будто мир кончился. Это культура заканчивается, а миру ничего не сделается. Главное же - не прислушиваться к подпольным типам; они сами ничего не умеют, а с панталыку кого хочешь собьют.

Награждение Павлова отрадно еще и потому, что у нас традиционно награждают за репутации, а тут дали премию человеку еще молодому, хотя и не в меру ретиво поучающему критиков, как именно им следует о нем писать. Когда-то Павлова резко и грубо разругал, почти растоптал критик и публицист А., ныне редактор отдела в глянцевом журнале. Та статья была написана очень остроумно - куда лучше собственных павловских критических опусов. Однако при всей правоте автора в частностях наглядна была главная, корневая неправота: ясно было, что пишет человек неодаренный об одаренном. Отсюда и несколько непропорциональная злость по отношению к младшему, вовсе не влиятельному и не такому уж опасному коллеге. Талант и вкус редко ходят парой, и если либеральная критика кого-то хвалит - это уже серьезный повод насторожиться.

Две кинопремьеры были в последнее время расхвалены самым беззастенчивым образом: я говорю о "Чеховских мотивах" Киры Муратовой и об "Утре понедельника" Отара Иоселиани. У этих картин много общего - прежде всего обилие именно общих слов, утомительных банальностей, которые про них нагородили. Фильм Муратовой уже успели - правда, задним числом, когда сгладилось первое впечатление, - назвать лучшей картиной московского кинофестиваля; Иоселиани давно и с удовольствием именуют гением. Еще бы, ведь его нынешнее кино так мало нас мучает и "заводит", так старательно не тревожит, так льстит нам! Все мы знаем, что Муратова - мизантроп и ужасно любит животных, а Иоселиани - грузин, во всех Европах ищущий свою Грузию, любящий пить вино в дружеской компании и квартирующий в Москве у Юрия Роста. Парадокс заключается в том, что Муратова, снимавшая одну сильную картину за другой, удостаивалась все более жестоких разносов; стоило ей наконец снять фильм безнадежно мертвый и до головной боли скучный - тут же пролился золотой дождь критических похвал и зрительских симпатий. Поистине, чтобы снискать похвалы стильных критиков, искусство должно быть абсолютно мертво, как некрореализм или постмодернизм.

В "Чеховских мотивах" метод Муратовой застыл - художник остановился в своем развитии и принялся эксплуатировать приемы. Дважды повторенный диалог музыкален, трижды повторенный - скучен, четырежды - очень смешон, но после пятого раза все-таки опять очень скучен. Желание поверять искусство - скотством (исполнение романса на фоне чавкающих у корыта свиней), а богослужение - пошлостью новорусского бракосочетания, воля ваша, приедается. Ежели целиком заснять православное богослужение, смотреть на него со стороны многим тоже будет скучно, и скучно, наверное, атеисту стоять в церкви. Поют о непонятном, душно, курить хочется. Но ведь смысл богослужения вовсе не в том, чтобы Кире Муратовой или ее поклонникам было интересно. Да и свиньи свиньями, а романс романсом. Семейная жизнь, конечно, ад, ежели смотреть на нее со стороны, как на новорусское венчание, - но ведь и в этом аду есть свои оазисы трогательности; муратовские уроды перестали трогать. Теперь они только отвратительны, только смешны, скандалы их ничего не вызывают, кроме тошноты, - искусство перестало преображать мир, оно вообще уже работает без контакта с ним. Какие-то дикие гротескные маски сменили муратовских героев - не зря и работает она теперь все больше с животными да с "Маски-шоу". Вот что бывает с художником, который часто и охотно повторяет, что не понимает, как можно любить людей.

Я не перестал любить Киру Муратову. Мне просто непонятно, за что она мучает зрителя. Мучила она его и в "Синдроме" - но там была попытка именно его разбудить; "Чеховские мотивы" - неприкрытое, злорадное издевательство над публикой. Между тем талант никуда не денешь, и в паре эпизодов этой безумно затянутой, нудной и монохромной картины есть настоящий саспенс. Муратова всю жизнь мечтала снять триллер, и по "Чеховским мотивам" видно, что могло у нее получиться. Появление в кадре "призрака" - внезапное, как бы между прочим и ниоткуда, и еще с этим странным, кошмарным хохотком-колокольчиком, - это сделано отлично, и только тут вспоминаешь, что имеешь дело с непревзойденным мастером. Мастер, однако, давно уже прислушивается только к своей свите (которую, верно, в душе ставит не слишком высоко) и двигаться никуда не хочет. Муратовский снобизм всегда легко было простить, эстетство ее никогда не любовалось собою - художник решал более серьезные задачи. Сегодня Муратова снимает под Муратову, и в сочетании с мизантропией это так же невыносимо, как свинское кормление под музыку. Всех жалко, и свиней, и музыку, но это жалость отстраненная, без катарсиса.

Это же касается и фильма Иоселиани, который с самого начала, кажется, был озабочен тем, чтобы снять еще один фильм Иоселиани. Чрезвычайно водянист был уже и предыдущий его фильм "Ин вино веритас" (во французском варианте названный более точно - "Прощай, коровник!"): где прежде была материя жизни - теперь сплошное умозрение. Последней живой картиной Иоселиани были, кажется, "Фавориты луны", отличные эпизоды были в африканской притче "И стал свет", - сегодня мы наблюдаем лишь имитацию себя. "Разбойники, глава VII" были в этом смысле даже привлекательнее - автор все-таки искал, думал и не боялся быть другим. Что получилось в "Утре понедельника" - писано-переписано во множестве рецензий: мало того, что это эксплуатация собственного прошлого, старых наработок и хорошо известных штампов. Будни - это плохо, а вино с друзьями - это хорошо... Курение есть высшая форма социального протеста... Я, как сказано выше, лейтмотивы очень люблю. Дело скорей в анемичности, скудости, неизобретательности, в том, что температура этой картины много ниже, чем 36,6 (а по мне, так и 36,6 маловато для серьезного кино). Вино как основная метафора счастья и общности, дельтаплан как метафора полета, крокодил как метафора... черт его знает, чего (наверное, загадки, которую приносят цыгане в мирный городок)... Боже, как все это скучно, понятно и предсказуемо - и как должно нравиться рецензентам, любящим все чистое, доброе и прекрасное! Фильм Андрона Кончаловского "Дом дураков" в тысячу раз безвкуснее, но и при всей своей конъюнктурности в тысячу раз честнее, ибо новое кино наших признанных нонконформистов Муратовой и Иоселиани есть конъюнктура намного более циничная. Художник сознательно и расчетливо делает то, чего от него ждут, не затрудняя себя осмыслением новой реальности; и хорошо рассчитанный, ожидаемый хор похвал гремит ему в ответ. Между тем фильм Иоселиани чрезвычайно симпатичен по замыслу - кто ж любит вставать утром понедельника; но поскольку температура его, повторяю, чересчур низка, темперамент вял, а изобразительные средства однообразны - вместо искреннего отвращения к реальности получается умиленная тоска, что уже и отмечено (и сочтено достоинством) в ряде рецензий, в том числе и в Русском Журнале. А такая амбивалентность отнюдь не свидетельствует о том, что художник преуспел.

В общем, критерием живого искусства остается только одно. Пока вас ругают - вы живы. Если начали хвалить - "пора менять словарь".

P.S. Квикль был уже дописан, когда случились еще два события, пусть и не сравнимые по масштабу с вышеописанными. Во-первых, Максим Соколов написал статью об Ольшанском и Вербицком, а во-вторых, Станислав Рассадин опубликовал текст о Сорокине ("Новая газета", # 94).

Статью Соколова комментировать, в общем, бессмысленно, потому что и хорошему публицисту случается иногда написать глупость. Вы думаете, хорошие публицисты - не люди? Люди, со своими маниями и фобиями. Максим Соколов похож на того мопассановского героя, который услышал за дверью дикие стоны, вопли, тяжкие вздохи, побежал за полицией, потребовал, чтоб дверь взломали, - а за этой дверью крестьянин после долгой отлучки совокуплялся с женой. Полицейский комиссар долго потом смеялся.

Дело в том, что молодости свойственно негодовать по поводу социального зла (зрелость давно притерпелась, выбилась в люди, чувствует себя в обществе весьма комфортно, заплыла довольством и считает все действительное разумным). Молодость бунтует, кричит "Расстреливать таких надо!" - и либеральный публицист, естественно, настораживается. Но это так же глупо, как жаловаться на харрасмент, услышав от начальника: "Если запорешь эту тему, я тебя раком поставлю!" Ольшанский и Вербицкий, и многие их единомышленники, призывают сбрасывать бомбы и расстреливать ровно в том же смысле, в каком я регулярно говорю своей собаке: "Отойди от стола, а то убью!"

Это все молодость, честная молодость, которая не приноравливается к подлостям времени, а радикально и зачастую бессмысленно против них возражает. Вы за полицией нравов бежите, а там совокупляются. За полицией надо бежать, когда юные публицисты типа безупречного Федора Павлова-Андреевича растлевают молодежь журналами типа "Молоток", будучи при этом безукоризненно лояльны к существующему строю. Опять-таки прошу не понять эту фразу как призыв к полицейским мерам против Федора Павлова-Андреевича, против которого существует одна-единственная действенная мера - брезгливое непопадание в одно с ним помещение.

Если подойти к вопросу шире, выяснится одна из причин паралича, в котором пребывает русская общественная мысль. В стране, где так долго убивали за печатное слово, нет и не может быть никакой свободы прессы, и тем более - никакой дискуссии. Скажешь одно - попадешь в единомышленники Сталина; скажешь другое - попадешь в единомышленники Чубайса. Что интересно, геноцид русского народа осуществлялся и при Сталине, и при Чубайсе, и гораздо плодотворнее было бы задуматься о причинах этого геноцида, орудием которого (возможно, против своей воли) является то Сталин, то Чубайс. В народе необычайно сильна тяга к самоистреблению - куда сильней, чем тяга к созидательному труду. Возможно, это стихийное садо-мазо (обратите внимание, как изобретательно и изощренно мучают женщин в русских деревнях) представляется русскому подростковому сознанию более увлекательным занятием, чем какая-нибудь работа. Об этом и стоит думать, потому что Россия при всяком строе будет прежде всего истреблять инакомыслящих - и тем, собственно, ограничится. У нас нет живой дискуссии потому, что оперируем мы давно устаревшими понятиями - левый, правый, консервативный, либеральный... А при каждой сколько-нибудь крамольной мысль кричать о том, что оппонент зовет к топору и хочет фашизма, - занятие очень неплодотворное: фашизм получается из чего угодно. Можно быть фашиствующим националистом, а можно - космополитом. Неизменен один принцип: фашизм всегда бездарен, завистлив и нетерпим к чужому мнению. Можно говорить об Ольшанском что угодно, но он не бездарен, не завистлив и к чужому мнению терпим до полной внушаемости. Соколов очень талантлив, а вот насчет терпимости и независтливости я в последнее время, честно говоря, сомневаюсь.

Что до Рассадина, я давно закаялся реагировать на писания этого публициста от литературоведения, число сказанных им банальностей и глупостей давно превысило критическую отметку, но вот в явном, сознательном использовании двойных стандартов он доселе замечен не был. Интересное началось сейчас, когда он на полном серьезе цитирует свой разговор с представителями некоего телеканала. Телеканал попросил его высказаться в защиту Сорокина, приведя следующие аргументы: "У него дети... и он так напуган..." (утверждение о напуганности оставим на совести канала, - тиражировать его в любом случае не следовало бы).

Что ж ты пугаешься, укоряет его Рассадин. Экий ты трусишка. Я не люблю, конечно, Сорокина и сорокинского творчества, - но должен же Сорокин понимать, что авангардист всегда расплачивается за свой авангардизм! Понимал же это Хармс, поэтому и писал так убедительно об ужасах тоталитаризма. Ну и ты понимай. А то, видите ли, сразу жа-а-аловаться... Синявский с Даниэлем пострадали? Пострадали. А ты чем лучше?! "Авангард так авангард. Риск так риск" - цитирую дословно.

Можно было бы поспорить с Рассадиным относительно того, что за любой авангард надо обязательно расплачиваться судебным процессом. Это специфически русская особенность - ну, может, еще немецкая; поэтому у нас такой мрачный, скучный, посредственный авангард, отравленный социальным радикализмом. Бывает авангард веселый, жизнерадостный и в высшей степени креативный, как детские игры на лужайке. Таков в двадцатые был сюрреализм Лорки и Бунюэля, таковы многие тексты Элюара и Элиота. И вовсе это не бесспорно, что писатель должен быть готов к посадке, если пишет о жестоких и страшных вещах. Стивен Кинг тоже о них пишет, хотя и в традиционной манере. И нельзя вменять писателю в обязанность постоянную радостную готовность поплатиться за свой талант тюремным заключением или ссылкой.

Но это все, повторяю, относится к области умозрений, теоретических дискуссий. А вот в прагматическом аспекте... согласитесь, это очень уж пикантно, когда против писателя возбуждено уголовное дело, а ты ему радостно: "Чего ты хотел-то?! За что боролся, на то и напоролся!" Сажают, допустим, Синявского, а ты ему: "Сам же говорил, что писатель - ремесло опасное! Сам же назвался рецидивистом Абрашкой Терцем! Это, брат, расплата за свободное слово - а ты как думал?!"

Письмо в защиту Синявского Рассадин, однако, подписывал. Хотя вот уж был авангардист - куда пародисту Сорокину! Когда же дело доходит до людей, которых мы почему-то не любим, - мы, оказывается, готовы им сказать: "Что поделаешь, такое вы выбрали опасное ремесло". Этот двойной стандарт особенно пикантен в издании, постоянно и регулярно демонстрирующем свою сугубую честность и белоснежность. К сожалению, этот же двойной стандарт наблюдается во всей нашей правозащите: когда сидит Пасько - это позор (и действительно позор), но когда сидит Лимонов... он ведь сам нарывался! И не дай Бог, случится неприятность с законом у Ольшанского или Вербицкого: тут же скажут, что они сами этого хотели! Ни один из наших либералов не готов вступиться за оппонента, которого судят всего только за печатное слово; это же касалось правозащитной деятельности канала НТВ, пока он еще принадлежал Владимиру Гусинскому.

И эти люди хотят, чтобы их считали порядочными?

Не дождетесь.